Перекресток зимы и лета

– А отец? Ты о нем подумала? – горестно повторила Добровзора, глядя на падчерицу с отчаянием, как на безнадежную больную.

«Отец!» Дарована даже не смела вслух повторить это слово, но ее золотистые брови дрогнули, застывший взгляд наполнился болью. Она была равнодушна к собственной участи – но не к его! А ее решение обрекало его на страшное несчастье – потерять ее, единственную дочь, любимую больше белого света, больше красного солнца, его дитя, его гордость и утешение…

На его участь Дарована не могла смотреть свысока – мысль о его горе пронзила сердце нестерпимой тоской. Без нее он останется один на свете. Пусть у него и есть Добровзора и два сына-подростка, которым так должен радоваться всякий князь, – Дарована знала, что именно она – первая в его сердце, что к ней прикована его нежность, к ней устремляются его мысли, с ее благополучием и счастьем связано его истинное счастье.

Судорожно вздохнув, она зажмурилась, попыталась сдержать, подавить эту боль – но не смогла и разрыдалась. Мачеха и Любица обнимали и утешали ее, надеясь, что теперь она передумает. Челядинки у двери заплакали и запричитали. Дарована рыдала, не замечая этой суеты вокруг нее, рывками втягивая в себя воздух и почти крича от невыносимой душевной боли. Эта боль мучила ее, но никак не могла повлиять на решение. Это были разные вещи.

На другое утро, еще в серой рассветной мгле, ворота Велишина раскрылись и люди потянулись к святилищу. Святилище стояло на обрывистом холме над самой рекой, и от береговой луговины отделялось собственным тыном из высоких заостренных бревен. Почти на каждом бревне виднелся рогатый коровий череп, кое-где белели вытянутые лошадиные – следы прежних жертвоприношений. Внутри святилища вдоль тына тянулись длинные хоромины, в дни больших праздников способные вместить жителей всех окрестных родов. Полукругом перед жертвенником стояли идолы, и в самой середине – Макошь, покровительница смолятических земель.

Перед жертвенником, сложенным из камня и обмазанным глиной, уже спозаранку горел огонь. Возле него стоял Правень, и хотя его страшному ножу сегодня еще не было дела, смотреть на него было жутко. Он казался не человеком, а каким-то злобным духом, посланником голодных подземных богов; он был частью мертвого мира, в который вернется и заберет с собой одного из тех, кто придет сюда сегодня. Так бывало века и века назад: из тех, кто вошел сюда, кто-то один останется навсегда. Вступая в ворота, каждый из пришедших невольно замедлял шаг; при виде огня и темной фигуры жреца перед молчаливым полукругом богов каждому вспоминались старые предания:

Там на горушке огни горят,
Золотые ворота отворены стоят,
А кому в те ворота входити,
Тому в них и голову сложити…

И каждый невольно оглядывался, бросал взгляд на белый свет за стенами святилища, безотчетно боясь, что не увидит его больше.

Велишинцы пришли почти все; из окрестных родов, оповещенных за вчерашний день и ночь, приходили в основном старейшины с двумя-тремя родичами. И каждый старик непременно привел с собой девушку – дочь, внучку, племянницу. Каждая девушка – бледная, дрожащая, иной раз плачущая – была одета невестой: в красную рубаху под кожухом, с блестящими на пальцах перстнями, с цветными лентами в трех косах, с нарядным венчиком под цветным платком. Лица стариков были мрачны, старухи шепотом ворчали и взывали к Макоши. Было тихо, гораздо тише, чем обычно бывает, когда соберется такое количество людей. Каждый, словно придавленный сознанием того, ради чего здесь собираются, старался держаться как можно незаметнее и тише.

Громобой пришел вместе с княгиней, Рьяном и Дарованой. Потратив ночь на бесполезные убеждения, княгиня Добровзора под утро послала отрока за Громобоем. «Хоть ты ей скажи, может, хоть тебя она послушает!» – вполголоса причитала княгиня, испробовав все средства убедить падчерицу. Воистину велико было ее отчаяние, если она решилась просить о помощи «дикого дремича». Но Громобой, хотя без возражений встал, оделся и пошел в горницы, не много ей помог. Он, правда, тоже думал, что Дароване не нужно искушать злую судьбу, но отговаривать ее не стал. Для него было ясно: какой бы жребий ей ни выпал, Озерному Храму она не достанется, этого он не допустит. Но если Золотая Лебедь видит свой долг в том, чтобы тянуть жребий наравне с другими девушками, кто он такой, чтобы ей мешать?

Каждую из приведенных «невест» подводили к Правеню. Рядом с ним стоял подъездной[40] воеводы Берислава, наперечет знавший все окрестные роды, обязанные данью Велишину. На берестяном свитке он отмечал пришедших, потом Правень брал у девушки колечко и опускал его в широкий глиняный горшок с узким горлом. И девушке позволялось отойти. Но и теперь, по-прежнему стоя рядом с родичами, каждая девушка чувствовала себя уже не принадлежащей ни роду, ни самой себе. Самое важное в ней, ее судьба, остались в руках страшного жреца, канули в темный сосуд, как в пропасть… «В середине там старик сидит, точит он свой булатный нож …»

Княжна Дарована, закутанная в платок и темную шубку, тоже подошла к жертвеннику. Ее вел Рьян, и почти все в святилище провожали их глазами. Впервые поднялся легкий ропот. Неведомыми путями за ночь почти все узнали, что эта девушка, приехавшая из Глиногора, на самом деле и есть княжна Дарована. На нее смотрели кто с ужасом – ведь это ее бегство обрекло всех остальных на такую беду! – а кто с надеждой. Если ей суждено уйти к богам и она здесь, то боги выберут ее, а остальным нечего бояться. Но страх не уходил.

Подъездной встретил княжну молчаливым поклоном: на берестяном свитке ему отмечать было нечего. Но и жрец ничего не спросил: он глянул в лицо княжне так же спокойно, как и любой другой, и молча указал ей на сосуд. Дрожащей рукой она стянула с пальца золотой перстень, на котором был вырезан красивый Макошин знак с четырьмя мелкими зелеными камешками, и бросила его в сосуд. Он упал, звякнув о груду серебряных, медных, бронзовых перстеньков. Правень кивнул, Дарована и Рьян отошли.

– Знал, старый змей! – бормотал Рьян.

Невозмутимость жреца, который, конечно, не мог не узнать княжну, ясно говорила: тот знал, что она здесь, и ждал, что она придет.

Когда рассвело, Правень велел старикам зажечь факелы и встать тесным кругом вдоль всей площадки святилища. Девушек поместили внутрь огненного круга, и они казались венком из пестрых цветов, каким-то злым чудом брошенным на снег. Дарована среди них оказалась самой ненарядной – в темной шубке, из-под которой виднелся не красный, а коричневатый подол и носки синих сафьяновых сапожек, но ее медово-рыжие волосы сияли из-под зеленого платка живым золотом и сразу привлекали взгляд. Она была бледна, но больше не плакала. Она как будто избегала глядеть людям в глаза, но ее застывший, напряженный взгляд сквозь толпу смотрел куда-то внутрь, на обратную сторону бытия, куда лежала ее дорога. К утру, истомленная мучительной бессонной ночью, она была едва жива, нетвердо стояла на ногах и трепетала, как березка на ветру, осенняя березка, с белой корой и золотой листвой, нежная, беззащитная перед дыханием зимнего холода. Но решение ее не изменилось; ум ее и дух были в каком-то оцепенении, посторонняя воля вела ее, и сила ее духа сейчас проявлялась именно в том, что она не противилась высшей воле, не пыталась увильнуть или спрятаться за чужими спинами.

Старухи стояли отдельным кругом и заунывно тянули резкими, пронзительными голосами:

Отец с матерью всю-то ночь не спят,
Всю-то ночь не спят, за столом сидят,
За столом сидят, думу думают:
Да и старшую-то дочь жаль отдать,
Да и среднюю не хочется,
А меньшая-то дочь собой хороша,
У ней белы рукава,
В косе ленточка ала…

У Громобоя сжалось сердце, когда он увидел Даровану в кругу: на ее бледном, истомленном лице лежала печать отчаяния и решимости, и в нем снова вскипело дикое негодование на всех, кто ее до этого довел. Не в силах стоять так далеко от нее, Громобой схватил факел из заготовленной связки, поджег его и шагнул в круг, решительно раздвинув плечом себе место. Соседи посторонились; мельком глянув, Громобой узнал Досужу.

– А ты тут чего? – с недоумением спросил он. Появление в этом скорбном кругу радушного кузнеца казалось неуместным.

– А того! – только и сказал Досужа и как-то странно дернул носом. Лицо его было бледно, а нос и веки красны. – Вон!

Кузнец кивнул чуть в сторону, и Громобой увидел в стайке девушек знакомое округлое личико и рыжеватые косы Добруши. Она смотрела на них, и взгляд ее был отчаянным, горестным и молящим, как будто она просила отца скорее вывести ее из этого страшного круга.

Как меньшая дочь расплачется,
Молодая разрыдается,
Отцу с матерью разжалобится:
«Ты кормилец мой, родимый батюшка,
Или я вам надоела-наскучила,
Или я вам не помощница,
Или я вм не работница?» —

тянули старухи.

– А! – отметил Громобой, вспомнив, что у Досужи тоже есть дочь. – Да ты не бойся. Обойдется.

Говоря это, он уже опять смотрел на Даровану. Он мог думать только о ней, уверенный, что опасность грозит ей одной. В нее, не в другую, вселилась новая весна, а значит, для нее, а не для другой, стоит это святилище с полукругом молчаливых идолов, для нее горит этот огонь, для нее поют тоскливую жертвенную песню. Но напрасно они на нее зарятся, Вела и Морена, напрасно сюда явился этот змей в человеческом облике, с бронзовым ножом у пояса. Громобой знал, что боги не зря привели его сюда, к Золотой Лебеди, когда ей грозит такая опасность. Он должен отбить ее у голодных подземных владык и отобьет. Для этого Перун и дал ему жизнь!

В круг вошла еще одна женская фигура, высокая и тонкая. Это была боярыня Прилепа, и на руках она несла своего сына, миловидного трехлетнего мальчика в крытом синим бархатом полушубочке и с маленькой круглой шапочкой на светлых кудряшках. Мальчик, когда она опустила его на снег, вцепился в ее руку и не хотел отпускать, боязливо оглядываясь вокруг. Боярыня Прилепа тоже была бледна и дрожащими руками прижимала к себе ребенка, не в силах избавиться от чувства, что именно он-то и нужен жадным темным богам.

– Вот и ты, Велет Бериславич! – При виде мальчика Правень улыбнулся и постарался придать лицу приветливое выражение, но оно оставалось отталкивающим, как будто он хотел съесть ребенка. – Здоров будь! Не бойся! – наклонившись, жрец приветливо погладил мальчика по голове. – Мы тебя уж поджидаем, за главного будешь, без тебя никак не выйдет. А ты, мать, иди отсюда!

Он махнул рукой, и боярыня, пятясь, послушно вышла из круга. Лицо ее жалко кривилось, но возразить жрецу она не смела. И мальчик остался возле жертвенника рядом с жрецом один, но не плакал, а как завороженный смотрел на Правеня.

Жрец повернулся к полукругу идолов и поднял руки. Старухи умолкли, все вокруг стихло, только огонь перед жертвенником дышал все так же, во всю силу, плясал и бился, рвался улететь куда-то и не летел, прикованный к куче дубовых поленьев. А Правень начал говорить, и голос его, ставший вдруг неожиданно высоким и звучным, широко разливался вокруг, скатывался с холма и растекался по льду над рекой, над берегом, доставая, казалось, до опушек дальнего леса:

Заря-зареница, красная девица!
Ветры буйные, полуденные, полуночные!
Месяц красный, ясно солнышко!
Придите к нам частым дождичком,
Придите к нам ясным соколом!
Ясным соколом да белым ягненочком!
И найдите вы красну девицу,
Что собой хороша и ростом высока!
Чтоб лицо у нее как белый снег,
Чтоб щеки у нее ровно маков цвет,
Очи ясны у нее, как у сокола,
Брови черны у нее, как два соболя,
Что по травушке идет,
Как лебедушка плывет!
Ты возьми ее, Заря Ясная,
Ты возьми ее, Лето Красное,
Ты возьми ее, Зима Лютая,
В свой широкий двор, в свой высокий тын!
И как умудряет Сварог слепцов,
Что не видят, а все знают,
Так умудрите вы, боги великие,
Ясна сокола, белого ягненка;
Как молния светит поднебесью,
Так освети ты, Перун, очи наши;
Как гром содрогает вселенную,
Так яви ты нам волю твою;
И как трепетна есть земля под грозою,
Так трепещут пред вами духи нечистые,
Полуденные и полуночные!