Любитель полыни

— А потом ты со всеми деньгами улизнёшь куда-нибудь в Сибирь, только тебя и видели!

Тогда она делала вид, что он её очень обидел, и вне себя от досады била ногами по постели. Канамэ всё это забавляло, но одно время он действительно подумывал об её предложении. Однако он понимал, что эта женщина не будет долго оставаться в скромных условиях, о которых говорит сейчас; кончится тем, что она уедет хотя бы в Харбин — может быть, это стало бы выходом из положения и он избавился бы от неё. К тому же формальности по устройству дома содержанки казались ему ужасно тягостными.

Она говорила, что можно снять японский дом, если только он будет обставлен по-европейски, но Канамэ вообразил, как она будет жить в очень тесном жилище со скрипящими полами, как она будет шагать по дешёвым циновкам, как она, с её короткой стрижкой, будет одеваться в японский халат; представил себе, как она оставит всю ту роскошь, которая её сейчас окружает, и станет экономной домохозяйкой, — и как будто очнулся от иллюзий. Канамэ не относился к её планам серьёзно, но понимал, что она не шутит и он может очутиться в безвыходном положении.

В известной степени Луиза переигрывала. Чем больше она жаловалась, чем больше раздражалась и сердилась, тем более казалась комичной.

Ставни в комнате были закрыты, но сквозь щели проникал полуденный свет начала лета, чуть-чуть красноватый, как будто просачивался через цветное стекло. Он окрашивал тёмные предметы в комнате, и осыпанное пудрой тело Кангитэн[83] казалось нежно-розовым. Её северо-восточный акцент, воздевание рук и движения зада пристали бодрой, мужественной, а не горестно жалующейся женщине. Канамэ хотелось досмотреть это танцевальное представление до конца, и, глядя на красноватое тело и голову с коротко остриженными волосами разбушевавшейся Луизы, он вдруг подумал: в синем переднике она была бы точь-в-точь Кинтаро.[84] Он еле удержался от хохота.

Ровно в половине пятого слуга, как и было ему приказано, приготовил ванну.

— Когда в следующий раз?

— Вероятно, в среду на следующей неделе.

— Ты непременно привезёшь деньги?

— Понял, понял…

Вентилятор дул ему в спину, мокрую после ванны. Натягивая кальсоны, он отвечал холодно, торопливо, как будто оскорблённый её меркантильностью.

— Непременно?

— Непременно привезу…

С этими словами он пожал ей руку и сказал себе в душе: «Я уж точно сюда больше не приеду».

«Никогда не приеду…»

Слуга открыл ворота, Канамэ сел в машину, ожидавшую его на улице. На обратном пути в нём всегда крепло это решение, мысленно он бросал в лицо женщине, которая между створками двери посылала ему воздушный поцелуй: «Прощай навсегда!» Но проходило три дня, и твёрдость его слабела. Пять дней, шесть, неделя — глупое желание ещё раз встретиться с ней становилось нестерпимым, и, отбросив все дела, он летел в дом миссис Брент. До встречи в нём кипела любовь, а после встречи он чувствовал тяжесть в груди.

Он испытывал такую смену настроений не только с Луизой — он помнил, что и с гейшами в своё время было то же, но сейчас колебания между его горением и последующим охлаждением стали очень сильными. В конце концов, это вопрос физиологии, Луиза опьяняла его, как крепкий алкоголь. Вначале, когда Канамэ верил всему, что она говорила, он, как многие молодые люди в нынешней Японии, был особенно очарован тем фактом, что она родилась в Западной Европе. Она, без сомнения, рассказывала посетителям то, что они хотели слышать, она играла на их душевном настрое и старалась не обнаруживать своей подлинной природы. Ей удавалось сохранять видимость, ложь её казалась правдой, и Канамэ, всё ещё очарованный её смуглой кожей, не хотел разрушать иллюзий и не позволил себе снять с её тела белый покров пудры. Он помнил слова своего друга: «И в Париже такую женщину оценили бы по достоинству». В машине он подносил к носу свою правую руку, на ладони которой даже после ванны оставался едва заметный запах её пудры. Говоря по правде, он, принимая ванну, специально не мыл руку, чтобы до самого дома скрывать в ней свой чарующий секрет. Он пытался ответить себе на вопрос: «Действительно ли это конец? Я не поеду туда больше?» Ему не надо было никого стыдиться, но даже сейчас, когда он вёл жизнь, которую нельзя не назвать распутной, в нём странным образом сохранялось нравственное, чистое убеждение молодых лет: мужчина должен сохранять верность одной-единственной женщине. Если бы он мог следовать примеру тех мужчин, которые, чувствуя охлаждение к жене, заводили вторую семью на стороне, то он избежал бы катастрофы в собственной супружеской жизни, всё было бы каким-то образом улажено. Он не гордился этой особенностью своего характера, но и не считал её слабостью. И всё же, если говорить честно, считал её проявлением не чувства долга, а крайним эгоизмом и излишней брезгливостью. С женщиной, с которой он был связан на всю жизнь, Канамэ не мог чувствовать даже половины того наслаждения, которое испытывал с такой, как Луиза, с женщиной другой страны, другой расы, случайной встречной на жизненном пути — разве в этом не заключалось невыносимого противоречия?

13

«Отвечаю на Ваше письмо.

Извините, если в прошлый раз я был недостаточно вежлив. После Вашего отъезда мы, как и предполагали, через Наруто и Токусима 25-го числа прошлого месяца вернулись в Киото. Вчера я получил Ваше письмо от 29-го числа. Оно оказалось для меня полной неожиданностью. Какой бы от природы глупой ни была Мисако, я не воспитывал её так, чтобы она стала столь безрассудной. Как говорят в народе, её чёрт попутал. Мне, глупому старику, в моём возрасте услышать столь прискорбное известие — что за несчастная судьба! Мне, её отцу, нет извинений, и я испытываю перед Вами глубокий стыд.

Вы пишете, что в ближайшее время намерены предпринять решительные меры. Вы уже не можете внимать каким-либо увещеваниям, и я понимаю степень Вашего негодования. Несмотря на это, позвольте мне высказать своё ничтожное мнение. Можете ли Вы вместе с Мисако посетить меня в ближайшее время? Я хочу, с Вашего позволения, серьёзно поговорить с ней и заставить отказаться от своего намерения.

Если паче чаяния она будет упорствовать, Вы поступите по собственному усмотрению, но если она образумится, я убедительно прошу Вас простить её.

Я наконец приобрёл куклу, какую хотел. Я собирался сразу после возвращения пригласить Вас к себе в Киото, но сначала я попытался избавиться от боли в плечах и отдохнуть от путешествия, а потом пришло Ваше письмо, я совершенно растерялся и не могу собраться с мыслями. Я полностью потерял интерес к чему-либо. Я могу только по-стариковски жаловаться, что паломничество не принесло пользы и, наоборот, навлекло на меня наказание Будды.

Пожалуйста, приезжайте в Киото в любой день, хоть завтра. Снова и снова настоятельно прошу Вас до того времени не предпринимать решительных действий».

— Крайне неприятно, что он пишет: «Услышать такое прискорбное известие… что за несчастная судьба… я убит горем».

— Что ты ему написал?

— Я просто-напросто изложил ситуацию, старался не пропустить ничего важного. Я писал, что в этом есть и моя вина, что развод — и моё собственное желание. Короче, я особенно подчеркнул, что мы оба несём одинаковую ответственность.

— Я знала, что он так ответит…

Но Канамэ от тестя подобного ответа не ожидал. Дело было не такого рода, чтобы покончить с ним письмом, при этом могли возникнуть недоразумения, и Мисако справедливо предлагала поехать и поговорить со стариком с глазу на глаз. Канамэ сам понимал, что ничего не может быть лучше, но решил сначала кратко изложить суть дела в письме, а через некоторое время наведаться к тестю. Ему была нестерпима мысль ошеломить старика неожиданной вестью, и он не мог начинать такой разговор лицом к лицу — ведь совсем недавно он совершал с ним приятное путешествие и даже словечком не обмолвился о положении дел в семье. Тем более, как следовало из полученного письма, старик явно подумал бы, что он явился смотреть на его куклу, и сразу начал бы хвастаться покупкой. И в подобный момент окатить его холодной водой! Учитывая жизненный опыт старика, Канамэ предполагал, что тот поймёт его как надо. На словах старик был сторонником устаревших понятий, что было свойственно его поколению, к тому же у него была к этому личная склонность, но Канамэ считал, что старик окажется более гибким и не будет столь далёк от веяний нового времени. Тесть не только не понял написанного в свете современных воззрений, но и воспринял всё в превратном смысле — отсюда такие фразы, как «я понимаю всю степень Вашего негодования» и «мне нет извинений». Если бы прочёл письмо как человек широких взглядов, он бы не написал: «Испытываю глубокий стыд». Канамэ старался по возможности не ранить чувств старика. Или старик ответил таким образом ради соблюдения приличий?

— Я думаю, он преувеличил свои чувства. Он пишет в старом эпистолярном стиле и поневоле прибегает к устаревшим выражениям, иначе не было бы гармонии. Я не думаю, что он действительно так скорбит и настолько уж убит горем. Не сердится ли он на то, что получил письмо именно тогда, когда предвкушал наслаждение, наряжая свою куклу?

По бледному бесстрастному лицу Мисако можно было подумать, что ей всё равно, что она уже давно этим не интересуется.

— Что ты собираешься делать?

— Нам надо ехать вместе?

— Мне это неприятно, — сказала она с таким видом, что ей тяжело даже говорить об этом. — Пожалуйста, поезжай один и поговори с ним.

— Но он просит, чтобы и ты поехала! Я думаю, если мы явимся вместе, всё обойдётся гораздо проще, чем ты предполагаешь.

— Я приеду, когда вы до чего-то договоритесь. Уволь меня от его наставлений в присутствии О-Хиса!

Как давно уже не бывало, они сидели друг напротив друга и разговаривали, глядя друг другу в глаза. Чтобы скрыть неловкость, Мисако говорила намеренно резко, и Канамэ с некоторым недоумением смотрел, как она курила сигарету с золотым обрезом и пускала колечки дыма. Может быть, она сама не осознавала, что выражение её лица и манера говорить были не такими, как раньше, возможно, это следовало приписать общению с Асо. Канамэ не мог не почувствовать, что Мисако — уже не его семья. Она ещё употребляла словечки, типичные для семьи Сиба, но он примечал, что они сменяются новыми оборотами. При этом неожиданно Канамэ охватила печаль расставания, и уже воображал горечь самой последней сцены, которая скоро должна наступить. Женщины, которая когда-то была его женой, уже не существовало. Напротив него сидело совершенно другое существо, все её связи со своим прошлым прервались… Ему было грустно, но он не испытывал сожаления. Возможно, он уже незаметно для себя перевалил последний рубеж, чего так мучительно боялся.

— Что пишет Таканацу?

— Ему нужно будет скоро приехать в Осака, но пока мы не решим своих дел, он к нам приходить не хочет. Если и приедет, к нам он не зайдёт.

— Он написал что-нибудь о нас?

— Нет… Ещё…