Любитель полыни

— До чая сначала вам нужно освежиться. О-Хиса, принеси полотенца, смоченные в холодной воде!

Супруги, сев у веранды в самом прохладном месте гостиной в тени свежей зелени, облегчённо вздохнули. Старик, стараясь по внешнему виду определить их настроение, обратил внимание, что лицо Канамэ покрыто каплями пота.

— Не лучше ли принести горячие полотенца? — спросила О-Хиса.

— Да, это лучше. Канамэ-сан, вы можете снять накидку.

— Спасибо. Здесь и днём полно комаров.

— Говорят: «Если в Хондзё комары исчезли — встречай Новый год». Здешние комары живут в зарослях бамбука, они хуже комаров из Хондзё. Против них надо жечь ароматические курения, но мы дома добавляем в глиняный горшок далматскую ромашку.

Как Канамэ и предполагал, старик как будто совершенно забыл о письме, он был в своём обычном хорошем настроении и разглагольствовал, не обращая внимания на хмурое лицо Мисако. О-Хиса, без сомнения, была в курсе дел, и, как всегда, спокойно, бесшумно принеся всё, что нужно, куда-то скрылась. Насколько можно было видеть сквозь бамбуковую штору, в другой комнате её не было.

— Кстати, вы останетесь ночевать?

— Мы ещё не решили…

Канамэ впервые посмотрел вопросительно на жену, но она категорически заявила:

— Я уеду сегодня. Не лучше ли сразу перейти к делу?

— Мисако, пойди туда, — сказал старик.

В тишине комнаты раздался стук трубки о бамбуковую пепельницу. Пока старик снова набивал трубку и искал огонь на подносе с курительными принадлежностями, Мисако встала и поднялась на второй этаж. Она явно не хотела встречаться с О-Хиса, которая была где-то на первом этаже.

— Положение серьёзное…

— Извините, что доставил вам беспокойство. Вплоть до настоящего времени я думал, что до этого всё-таки не дойдёт.

— А теперь так не думаете?

— Нет. По причине, о которой я в общих чертах написал в письме. Может быть, вы не всё поняли…

— Нет, в целом я понял. Но, Канамэ-сан, если мне позволено сказать, это ваша вина.

Не давая что-либо возразить поражённому Канамэ, старик продолжал:

— «Вина», может быть, слишком сильно сказано. Но мне кажется, вы чересчур много рассуждаете. Вы идёте в ногу со временем, вы относитесь к жене как к взрослому мужчине, но это никак не может кончиться согласно вашему желанию. Короче, поскольку вы не смогли выполнять свои обязанности, вы позволили ей на пробу выбрать другого мужчину. Этого делать было никак нельзя. Можно сколько угодно гнаться за модой, но совершать такого ни в коем случае не следует.

— Что мне на это возразить?

— Канамэ-сан, я вовсе не иронизирую над вами, я действительно так думаю. В прошлом подобных вам пар было сколько угодно, и если хотите знать, я и сам был в том же положении и не год, и не два, а целых пять лет не приближался к жене. Но она спокойно принимала это. Современный мир стал очень сложным. Когда женщина получает свободу пробовать и хоть раз отклоняется от своего долга, она — пусть даже она и сразу поняла, что ошиблась, — из одного только упрямства не возвратится назад. Можно сколько угодно рассуждать о свободном выборе, но в этом отношении свободного выбора нет. Что будет с женщинами в будущем, я не знаю, но такие, как Мисако, воспитаны в понятиях переходного периода, и их «новые идеи» — одна показуха.

— Тогда и мои идеи — тоже показуха. Мы оба это понимаем и по этой причине хотим как можно скорее развестись. В наше время надо поступать в соответствии с законами современной морали.

— Канамэ-сан, пусть это останется между нами: если я возьму на себя разговор с Мисако, не могли бы вы со своей стороны пересмотреть решение? С возрастом мы начинаем бояться, как бы чего не вышло… Но если характеры не совпадают, не беспокойтесь об этом, со временем они совпадут. Возьмите меня и О-Хиса. При нашей разнице в летах мы мало в чём совпадаем, но мы живём вместе, и естественным образом возникает привязанность — вот мы и продолжаем жить. Разве брак — не то же самое? Впрочем, раз имеет место неверность, всё обстоит по-другому.

— Дело вовсе не в этом. Я дал ей разрешение, и несправедливо говорить о её неверности.

— Но неверность остаётся неверностью. Если бы вы обратились ко мне с самого начала!

Канамэ ничего не оставалось, как молча слушать упрёки тестя. Если бы он стал оправдываться, старик не смог бы не понять его резонов, но устами старика сейчас говорило горе отца, и возражать ему было невозможно.

— Я знаю, что не сделал всего возможного. Иногда я думаю, что надо было поступить иначе. Но сейчас решение Мисако твёрдо, и поэтому…

Солнечный свет, проникающий из-под навеса, стал слабеть, в углах комнаты сгустились тени. Отгоняя веером дым от далматской ромашки, старик приблизил к Канамэ свои исхудавшие от жары колени под полосатым кимоно. Он часто моргал, но может быть, это дым ел ему глаза.

— Мне стоило начинать с разговора не с вами, Канамэ-сан. Дайте мне два или три часа, чтобы я потолковал с Мисако.

— Я не возражаю. Но это совершенно бесполезно. Не скрою от вас, она хотела избежать этого тяжёлого разговора и настаивала, чтобы я поехал один. Насилу её уломал. Наконец она согласилась ехать, но заявила, что ни в коем случае не изменит своего решения и что я один должен буду беседовать с вами.

— Канамэ-сан, речь идёт о разводе моей дочери, и я не могу сидеть, ничего не предпринимая.

— Это и я ей неоднократно говорил. Она очень раздражена, но не хочет ссориться с вами, поэтому хочет, чтобы я вместо неё просил вашего согласия. Как же нам быть? Позвать её сюда?

— Нет. Ужин готов, но я пойду с ней в «Хётэй».[86] Вы не возражаете?

— Нет, но согласится ли она?

— Я сам ей скажу. Если она откажется, делать нечего, но, может быть, из уважения к моим летам…

Канамэ не знал, что делать. Старик, хлопнув в ладоши, позвал О-Хиса.

— Позвони в Нандзэн. Закажи отдельный кабинет на двоих.

— На двоих?

— Я знаю, что ты приготовила ужин самым лучшим образом. Нельзя же, чтобы все ушли…

— И вам не жалко тех, кто останется? Лучше вам всем пойти.

— Что ты приготовила?

— Ничего особенного.

— Лососёвые молоки?

— Да, думала пожарить в масле.

— А ещё?

— Хотела запечь с солью молодую форель.

— А потом?

— Лопух.

— Канамэ-сан, хоть закуска и плохая, не останетесь ли здесь спокойно пить сакэ?

— Вам не повезло, Канамэ-сан.

— У вас кухня лучше, чем в «Хётэй». Что за роскошное угощение!

— Приготовь мне одежду, — сказал старик и поднялся на второй этаж.

Канамэ не знал, как именно он уговаривал Мисако. Сам он по дороге сюда сказал ей: «Если ты будешь возражать отцу, дело никогда не уладится». Она, наверное, это понимала.

Минут через пятнадцать Мисако с недовольным видом спустилась вслед за стариком, в коридоре украдкой напудрилась и первой вышла из дома.

В учительском головном уборе, одетый, как Такараи Кикаку,[87] старик появился из задней комнаты и, сказав О-Хиса и Канамэ, которые провожали его до двери: «Ну, мы уходим!», стал надевать гэта.

— Возвращайтесь скорее.

— Нет, наверное, мы задержимся. Канамэ-сан, я и Мисако сказал: оставайтесь у нас ночевать.

— Так много вам хлопот! Я-то могу и остаться.

— О-Хиса, принеси мне зонтик. Очень душно, кажется, снова пойдёт дождь.

— Не лучше ли поехать в такси?

— Зачем? Здесь близко. Дойдём пешком.

О-Хиса проводила их до ворот и, взяв полотенце и домашний халат, прошла вслед за Канамэ в гостиную.

— Ванна готова. Не хотите ли принять её?

— Спасибо. Вы так старались. Как быть? Если я приму ванну, то больше с места не сдвинусь.

— Но ведь вы остаётесь ночевать?

— Ещё не знаю.

— Не говорите так и ступайте в ванну. На ужин ничего вкусного нет, поэтому только имея большой аппетит…

Последний раз Канамэ принимал здесь ванну давно. Это была обычная киотоская ванна, чан такой маленький, что всё тело в нём полностью не помещалось и человеку, привыкшему к токийской деревянной бочке, в которой спокойно отдыхаешь, прикосновение к нагретому железу чана было неприятно, — поэтому ванна здесь большого удовольствия не доставляла. Кроме того, ванная комната была очень мрачной. Почти под потолком имелось маленькое зарешеченное окошко, и даже днём в помещении царил полумрак. В собственном доме Канамэ ванная была облицована керамической плиткой, а здесь ему казалось, что он в каком-то подвале. К тому же у старика в воду добавляли аромат гвоздичного дерева, и казалось, что принимаешь лечебную ванну с её мутной жижей, после чего всё тело словно покрыто грязью. Мисако утверждала, что гвоздику добавляют только для того, чтобы скрыть нечистоту воды, что неизвестно, когда эту воду вообще меняли, и если отец предлагал ей принять ванну, она всегда вежливо отказывалась. А хозяин особенно гордился тем, что у него ванна с ароматом гвоздичного дерева, и всегда был готов предоставить её гостям.

У старика была целая «философия туалета»: какая дурацкая мысль европейцев делать ванную и туалет совершенно белыми; глядеть на свои экскременты, если даже ты один, — свидетельство отсутствия деликатности чувств; грязь, которая выделяется из тела, надо скрывать в укромной глубокой темноте — это и есть правила приличия. В его туалете в писсуар всегда клали хвою криптомерии, и он высказывал оригинальное мнение, что в хорошо содержащейся японской уборной обязательно должен быть приятный запах, в этом и проявляется невыразимая утончённость. Но туалет — ещё куда ни шло, а на темноту в ванной тайком жаловалась даже О-Хиса. Ещё она говорила, что в последнее время стали продавать эссенцию гвоздики и достаточно капнуть в воду две-три капли, но старик настаивал, чтобы по старинке настоящую высушенную гвоздику клали в мешочек и бросали в горячую воду.

Канамэ вспомнил, как О-Хиса говорила: «Он хочет потереть мне спину, но в темноте не может разобрать, где зад, где перёд». Он заметил мешочек с рисовыми высевками, висящий на столбе.

— Вода достаточно горячая? — послышался со стороны топки голос О-Хиса.

— Прекрасно. Прошу прощения, не могли бы вы включить свет?

Однако зажжённая лампочка была настолько маленькой, что казалось, она ещё больше увеличила темноту. Когда Канамэ вошёл в ванную комнату, комары так густо облепили его тело, что он наскоро, не намыливаясь, смыл с себя пот и погрузился в гвоздичную воду. Теперь комары кусали его в шею. Внутри помещения было темно, но за решёткой окошка ещё хватало света, и можно было видеть зелень клёна, более яркую и свежую, чем днём, похожую на блестящую ткань. Канамэ казалось, что он на горячих источниках в глухой горной деревушке. Он вспомнил, как старик часто говаривал: «У меня в саду поёт кукушка», и настороженно прислушался, не запоёт ли она и сейчас? — но слышалось только кваканье лягушек с далёкого рисового поля, предвещающее дождь, да жужжание комаров. Однако о чём сейчас говорит старик в кабинете «Хётэй»? С зятем он вёл себя сдержанно, но можно было представить, что с дочерью он был достаточно деспотичен. Канамэ немного беспокоился об этом, но когда они ушли, у него на душе полегчало, и сейчас в голове копошились дурацкие мысли: он воображал, что дом, в котором он сидит, — это его новый дом и он привёл туда вторую жену. В том, что он с весны усиленно искал сближения со стариком, таилась, по-видимому, какая-то глубокая причина, ему самому не известная. Лелея в душе нелепые мечты, он не упрекал и не увещевал себя, и это потому, что для него, вероятно, О-Хиса была не женщиной из плоти и крови, а, скорее, неким «типом». Это была не реальная О-Хиса, прислуживающая старику, а О-Хиса его тайной мечты. Возможно, она всего лишь кукла на сцене театра, которая сейчас лежит в тёмном чулане в глубине освещённого газовым светом здания. Если это так, то ему достаточно куклы.