Без названия

VII.

Когда Окоемов вернулся домой, Настасья Яковлевна сразу заметила, что что-то случилось. У него было такое странное лицо. -- Вася, ты здоров? -- Как всегда... Потом он пошел к себе в кабинет и позвал жену. -- Вот что, Настенька,-- начал он, с трудом выговаривая слова.-- Сейчас я встретил Марка Евсеича... да. Отчего ты не хочешь сездить к родным? Это неудобно... Выходит так, точно я этого не хочу. -- Я все собираюсь, но как-то некогда,-- смутилась Настасья Яковлевна. -- А я знаю, что тебе очень хочется видеть своих и ты только стесняешься. Да, стесняешься, что они захотят отплатить визит и приедут сюда посмотреть, как ты живешь. Ведь это же их родственное право... -- А мама? -- Что же делать, ей придется себя преодолеть, то-есть свою дворянскую гордость, даже не гордость, а чванство. И в вашем кругу, Настенька, есть тоже свое чванство... Во всяком случае, ты мне сделаешь большое удовольствие, если возстановишь добрыя отношения с родственниками. Старые счеты можно и позабыть... Я сам потому сезжу к ним. -- Дядя ничего особеннаго не говорил тебе?-- спросила Настасья Яковлевна, смутно догадываясь, что муж чего-то не договаривает. -- Нет, ничего... Впрочем, виноват: он преподнес мне небольшой подарок от чистаго сердца. Окоемов достал из кармана номер газеты и передал его жене. -- Вот тут целая корреспонденция о нас... Пока жена читала, Окоемов наблюдал выражение ея лица. Какое это было чистое, хорошее женское лицо. Корреспонденция, конечно, не могла ей понравиться, но она выдержала характер и не выдала неприятнаго чувства ни одним движением. -- Меня всегда удивляет одно, Вася,-- Заметила она, подавая газету обратно:-- именно, что заставляет людей говорить и делать несправедливое... Ведь тот, кто писал эту корреспонденцию, знал, что пишет неправду и что делает это только для того, чтобы устроить тебе неприятность. -- Садись сюда, на диван... Поговорим серьезно. Первое впечатление у меня было такое же, а потом я раздумался и пришел к заключению, что автор корреспонденции был, по-своему, прав, прав безсознательно. И написано совсем не глупо. Исходныя точки две: моя личность, как предполагаемый эксплоататор, и потом кажущаяся мелочность самого дела. По первому пункту я разделяю общую судьбу всех инициаторов -- это вполне понятно. Дело настолько установилось, что я могу даже оставить его на время. Второй пункт гораздо сложнее... Психологически верно одно, именно, что люди, которые неспособны сделать ничего, всегда задаются громадными задачами и относятся презрительно к тем маленьким делам, из каких складывается жизнь. В самом деле, что такое сделала наша компания особенное? По этой логике нереализовавших себя великих людей ровно ничего... Даже смешно: какие-то дурацкие консервы, какое-то хозяйство -- просто не стоило огород городит. Гораздо проще и вернее: взять да разом и осчастливить все человечество... Вот это задача, а остальное пустяки. Так как осчастливить разом всех довольно трудно, то великие люди остаются не у дел и критикуют маленькия дела других. Эта черта особенно велась в наш русский характер,-- она наше несчастие... Он перевел дух и продолжал: -- Да, я видел, как делают настоящия большия дела, и убедился только в одном, что они подготовляются задолго мелкой и кропотливой работой, которая никого не делает героями. В свое время будут и герои, а пока нужно делать свое маленькое дело. Я сам был ненужным русским человеком и прошел тяжелую школу. Сколько раз я был на краю гибели -- кажется, ничего не оставалось, кроме самоубийства, что и делают ежегодно сотни ненужных русских людей. Счастливый случай в минуту отчаяния толкнул меня в Америку, и я увидел совсем другой мир. Простой пример: там невозможна такая корреспонденция, потому что там уважают чужой труд и чужия убеждения. Да, маленькое дело, с маленькими задачами, но из него вырастет громадное -- я в этом глубоко убежден. Интеллигентный пролетариат у нас растет не по дням, а по часам, и в подавляющем большинстве случаев дело сводится на простое неуменье добыть себе честный кусок хлеба. Кажется, ясно и, кажется, убедительно... Автор корреспонденции ставит мне в упрек капиталистический характер нашей компании, забывая об одном, что интеллигентные бродяги не имеют земельнаго надела, и что общинный мужицкий строй создавался веками. Я убежден, что интеллигентныя компании моего типа пойдут рука об руку вот с этим общинным хозяйством, пополняя его и давая простор личной инициативе. Одно другому ни в каком случае не должно и не может мешать... Потом, внутренний строй будущих интеллигентных компаний всецело зависит от практики, и первый опыт не может ставить какую-нибудь одну схему. Как мне думается, у нас в России каждая область выработает свой особый тип: на севере будет преобладать артельное начало, на юге -- индивидуализм. Отчего не сложиться компании на определенный срок для выполнения какого-нибудь одного дела? Да, да, это будет... Окоемов долго говорил на эту тему, волнуясь все больше. Настасья Яковлевна давно знала все, что он говорил, и тоже была убеждена в справедливости этих слов, и молча волновалась только за настроение мужа. Обыкновенно бледное лицо покрылось красными пятнами, глаза лихорадочно горели, дыхание было порывистое -- одним словом, ему следовало успокоиться. -- Вася, ты напрасно так волнуешься,-- заметила она наконец, обнимая его.-- Нет такого хорошаго дела, которое не вызывало бы осуждения вкривь и вкось. Ты себе только напрасно нервы разстраиваешь. -- Ах, какая ты... Ну что я значу, как и всякий человек, взятый отдельно? Важно дело, важно общее, а не частности... Сегодня я жив, завтра меня не будет, а дело останется. Еще одно маленькое замечание, и я успокоюсь: всякая положительная деятельность очень трудна и в большинстве случаев не имеет крикливых, импонирующих ферм. В тысячу раз легче находят чужие недостатки и вообще отрицательныя формы, как и самому проявлять их. Вот в этом вся наша беда... Только богатые люди знают, каким упорным трудом создаются тысячи, а люди бедные все приписывают одному счастью и считают себя всю жизнь обиженными, что это дикое счастье обошло почему-то вот именно их, бедных людей. При всем желания Окоемов не мог успокоиться. Он еще за вечерним чаем предчувствовал безсонную ночь. О, это была не первая такая ночь... Он спал у себя в кабинете, на старинном дедовском диване, и никто не подозревал, как он иногда мучился в своем одиночестве. Эти больныя ночи безконечны, а тревожить других Окоемов не желал. Так было и теперь. Он отказался от ужина,-- Марфа Семеновна ужинала, как это велось в старинных барских домах,-- и ушел спать раньше обыкновеннаго. Ему даже показалось, что голова как будто свежее и сердце бьется спокойнее. До двенадцати часов он успел написать несколько деловых писем и с книгой в руках улегся спать на свой диван,-- он всегда читал перед сном. Потом он погасил свечу, укутался в одеяло и закрыл глаза. Кажется, что он спал. Во всяком случае, прошло очень немного времени, как он открыл глаза, чувствуя какую-то странную дрожь. Ему вдруг сделалось страшно, страшно без всякой причины... Он зажег свечу и быстро оделся. Сердце так и замерло, точно самыя стены готовы были рухнуть. Окоемов понимал, что этот страх -- только результат нервнаго состояния и пройдет, но ум говорил одно, а сердце говорило другое. В комнате было тихо, и эта тишина теперь давила. Хоть бы один звук... -- Неужели я умираю?-- мелькнуло в голове Окоемова, и он чувствовал, как у него стучат зубы.-- Неужели все кончено... все, все?.. Он с щемящей тоской осмотрел всю комнату: вот шкап с любимыми книгами, вот письменный стол... И все это уже больше никому не нужно, и сам он является в своей комнате какой-то тенью. Ему вдруг захотелось куда-нибудь убежать, скрыться, туда, где есть живые люди, живой шум и говор. Да, уйти, уйти скорее, сейчас... Он чувствовал, как его ноги подкашиваются от страха, когда он около стенки выходил из кабинета, как лунатик. В гостиной было темно, и он остановился. Надо иттй направо, где дверь в переднюю... Скорее, скорее. Он опомнился только тогда, когда в передней появился свет, и его окликнул знакомый голос: -- Вася, ты куда?.. Это была Настасья Яковлевна, каким-то чутьем угадавшая, что делается что-то неладное. -- Я... я... мне страшно...-- шентал Окоемов, прислоняясь к стене.-- Ах, как страшно, Настенька... Она сняла с него шубу, взяла шапку и молча увела в кабинет. Он повиновался, как ребенок, и только крепко сжимал ея руку; на лбу у него выступил холодный нот. -- Я сейчас приготовлю на спиртовке горячаго чаю,-- говорила Настасья Яковлевна, щупая холодный лоб мужа. -- Ради Бога, не уходи... страшно одному... Он крепко ухватил ее за руку и притянул к себе. -- Настенька, родная, я сейчас умирал... Как это страшно!.. -- Это просто твои нервы расходились... Давеча взволновался с этой дурацкой корреспонденцией. Я уж предчувствовала, что случится что-нибудь. -- Нет, не то... Я действительно умирал, Настенька. Это была первая повестка... так, вдруг... Кругом темно, мертвая тишина, и я чувствовал, как жизнь уходила из меня. На нее смотрели такие испуганные глаза, полные немого отчаяния. Потом он провел рукой по своему лицу, как человек, который не может проснуться, и заговорил: -- Я тебе не кажусь сумасшедшим? Ведь это тоже смерть... -- Перестань, пожалуйста... Хочешь еще воды? -- Нет... Знаешь, ложась спать, я думал о том, что делается там, на Урале. Отчего так давно нет писем от Сережи? И княжна тоже молчит... И мне вдруг представилось, что я ошибался... Да, что из нашей компании ничего не выйдет в настоящем ея виде, что нужно еще много-много работать, а я уже обезсилел. Жалкий, ничтожный человек... Сегодня он полон смелых замыслов, полон сознания своих сил и с дерзостью смотрит вперед, а завтра... Посмотри на меня: разве это я, Окоемов? И я, который должен был так заботиться о своем здоровье, меньше всего думал именно об этом... Как останутся дети-сироты?.. Боже, дай мне силы, чтобы поднять их на ноги, сделать из них сильных, честных людей. -- Ты только разстраиваешь себя, Вася,-- заговорила Настасья Яковлевна спокойным голосом.-- К смерти нужно быть всегда готовым... И страшно умирать только тому, у кого нечистая совесть. Ведь рано или поздно все мы умрем -- чего же бояться? Именно о смерти и не следует думать, потому что это малодушие... Ты видал, как спокойно умирает простой народ. -- Да, да, правда... -- Вот я выросла в той среде, где не боятся смерти... Милый, нужно быть мужественным. Окоемов с удивлением слушал эти простыя слова, и ужасная тяжесть спадала у него с души. Да, он -- выродившийся представитель стараго дворянскаго рода, а с ним говорила женщина простого и великаго в своей простоте народа. Как она была хороша сейчас именно этой строгой простотой, как хороши все русския женщины, в которых и покой, и любовь, и вера, и великая твердость характера. Именно такой была Настасья Яковлевна, и Окоемов почувствовал, что ему легко именно потому, что она сидит рядом с ним. Ему сделалось даже совестно за собственное малодушие... -- Настенька, я больше не буду,-- как-то по-детски оправдывался он, чувствуя себя виноватым.-- Да, не буду... Ты должна меня презирать... Вместо ответа, она крепко его обняла и поцеловала. Нежности быля не в ея характере, и в этом движении было все. О, она одна знала, как он серьезно болен, и вперед приготовлялась к роковой мысли, что любимаго человека не станет -- не станет для других, а он всегда будет жить в ея сердце.