Семко

III

Уже было поздно, когда Семко, который после ухода Бартоша остался наедине с воеводой и канцлером и долго с ними совещался, наконец пошёл в свою комнатку на отдых, задумчивых, нахмуренный, – потому что, хоть не связал себя никаким словом, решительного шага не сделал, его охватило сильное беспокойство.

Соха и канцлер посоветовали воздержаться от каких бы то ни было попыток получить корону; снова напоминали об отцовских наставлениях.

Князь упал на стул у огня, бросая взгляды бледных глаз по стенам, на которых кое-где блестело развешенное оружие. Было его в спальне достаточно, потому что в те времена всегда должны были иметь под рукой оружие, не зная, когда его будет нужно схватить. Около постели обычно вешали мечи и мечики, чтобы пробуждающимуся нужно было только потянуться, и сразу имел его в руках.

Не хлопнул ещё Семко в ладоши своей челяди, которая помогла бы ему раздеться, когда портьера, которую Бартош видел дрожащей, поднялась и из-за неё показалась какая-то уже не молодая женщина. Прежде чем осмелилась войти, она внимательно смотрела на Семко.

Он, хоть не обратил на неё глаз, казалось, знает и чувствует, что она была здесь, но не спешил этого показывать по себе, точно теперь разговор был ему неприятен.

Женщине могло быть лет сорок, или больше. Её увядшее, морщинистое, старое лицо сохранило следы необычайной красоты, но то была деревенская красота, больше выразительная, чем изящная; возрастом нахмуренная и грустная.

Её тёмные, большие глаза глядели смело, словно чувствовала там себя как дома.

Её одежда не отличалось от обычной народной, но была приличной и хотела казаться богатой. Шитая ординарным кроем юбка, корсет, кафтан были из самого лучшего сукна, шёлка и полотна. На её шее были целые нити кораллов, янтаря и золотых цепочек, свисающих аж до пояса. Руки, не очень утомлённые работой, белые и пухлые, покрывали кольца со стекляшками и каменьями. На голове богатый, красный платок, наподобие тюрбана, завязанный с некоторым старанием, длинными концами спадал на плечи и спину.

Она разглядывала комнату, поддерживая над собой портьеру, а за ней на светлом фоне другой комнаты, освещённой также огнём или лучиной, видна была протискивающаяся головка молодой девушки с веночком на голове.

Её личико было довольно красивым, с правильными чертами, с большими голубыми глазами – но бледное, без румянца и странно побелевшее.

В обоих этих фигурах можно было узнать детей народа, хотя изнеженных хорошей жизнью, и как всегда, когда от работы и утомления человек чувствует себя освобождённым, его охватывает гордость от того счастья, какое ему выпало, – на обеих этих женских лицах было его достаточно.

Смелые глаза девушки глядели так же смело, как и у старой служанки. В глазах искрилось любопытство.

Разглядывая вблизи красивую девушку, одетую так же, как та, за которой она стояла, на очень бледном и белом лице можно было разглядеть на лбу у виска красный шрам.

Рана, после которой осталась памятка, должно быть, зажила очень давно, но была так глубока и тяжела, что ничто её стереть не могло. Дивно ею отмеченное личико пробуждало любопытство. Где могла получить такой удар столь молоденькая, изнеженная? Скрывалась ли за этим шрамом какая-нибудь тайна, или простая случайность? Девушка легко могла закрыть свой шрам пышными волосами, если бы хотела, но казалось, она выставляет его напоказ и гордится.

Старуха, почувствовав за собой девушку, слегка её ударила, давая ей знак, чтобы отошла, – сама же, отвернув епанчу, покашляла и пошла на середину комнаты.

Этим запоздалым гостем была некогда мамка, позже воспитательница Семко, которую звали Марихной Блаховой, вдова зажиточного кмета на Куявах, которая вместе с молочной сестрой Семко, Улиной, осталась при дворе, и после смерти первой княгини, после трагической смерти второй, всё больше вырастая в милостях у старого Зеймовита, хотя была простой кметкой, захватила всё хозяйство.

Откуда к ней пришли эти милости старого князя, как их сохранила, а теперь также имела доверие и милость молодого Семко – об этом люди говорили очень разное.

Женщина была умная, неразговорчивая, ловкая, но лестью не прислуживалась. А до смерти Зеймовита от ложа больного старца она не отступала. С её рук он охотнее принимал питьё и еду, и даже когда в гневе людей убивал и калечил, одна Блахова его не боялась; подходила к нему спокойно, не раз одним словом, одним кивком приводя в себя.

Говорили, что она спасла много жизней; и ни один раз, когда секиру с обухом, с которой тот всегда ходил, уже хотел бросить в слугу, она вырывала её из руки князя и виновника выпихивала за дверь. И князь никогда не сказал ни слова, ни тронул её.

То же самое благоволение было у молочной сестры Семко, Улины, которая воспитывалась при дворе, почти как княжеский ребёнок, а везде ей было вольно. Старый пан ласкал её по головке, не давал ей причинить ни малейшей обиды, богато одаривал и нежил.

Будучи детьми, они с Семко воспитывались под надзором Марихны, бегали, привыкли друг к другу и надолго никогда не расставались.

Когда мальчик подрос и начал рваться к коню, Улинка также готова была с ним, но пришлось расстаться, потому что игры Семко уже девушке не подходили. Поэтому, когда он во дворах метал копьё и стрелял из лука, она хоть смотрела и покрикивала.

Это от этих игр с маленьким князем осталась вечная памятка на лбу Улинки; они любили друг друга, но Семко, как отец, был импульсивен и легко гневался, Улина также ему не уступала. Так однажды в детской ссоре, прицелившись в неё, Семко бросил мечик в голову, и думали, что убил её. Он сам был в страшном отчаянии. К счастью, хоть ребёнок долго лежал без сознания и крови у него вылилось много, рана позже зажила. Только шрам после него остался навеки. Мать утверждала, что из-за этой крови, которой у ребёнка столько вылилось, Улинка навсегда осталась бледной и без румянца.

Эта молочная сестра, простая холопка, оставшись при дворе, так обходилась со своим братом, точно он был её родным, и смело, доверительно, сердечно любили друг друга, как брат с сестрой.

В начале, когда подрастали, Блахова, казалось, очень боялась, как бы эта любовь при горячей Пястовской крови не переменилась в иную. Таким образом, она следила за князем и дочкой, проявляя невероятную тревогу, постоянно давая девушке громкие и тихие наставления, – позже убедилась, что Семко влюбляться в молочную сестру не думал.

Старуха, однако, не спускала с них глаз. Они были друг с другом по-прежнему, будто родные брат и сестра. Когда Семко скучал от одиночества, время было не для охоты, а гостей не было, Блахова даже разрешала дочке целыми днями и вечерами сидеть с куделью в комнате князя, рассказывать ему сказки и петь песни.

Она обычно сидела с молитвами тут же в другой комнате и прислушивалась. Семко ни с кем не разговаривал так искренно, широко, как с этой сестрой. Они хорошо друг друга понимали. Обычно понурый, молчаливый, резкий и суровый, как отец, молодой князь с нею был мягким. Она говорила ему открыто что хотела, бранила иногда и смеялась над ним. Хотя в нём кипела кровь, достаточно ему было поглядеть на красный рубец, чтобы сразу остыть. Девушка была очень отважной – как бы бросала ему вызов его и жизнь свою не ценила. Не раз, когда они были одни, а Блахова подслушивала, они ужасно друг с другом ссорились, а Улина над ним всегда брала верх. Когда он впадал в самый ужасный гнев, она бежала к нему, вешалась ему на шею – он не имел сил её отпихнуть.

Будучи с Семко в таких близких отношениях, с другими она обходилась так гордо, что к ней никто подойти не смел. Тогдашний обычай многое допускал; девушка приближалась к двадцати годам, давно расцвела, а так как Блахова считалась очень богатой, надеялись на большое приданое для дочки; крутились около неё не только кметы, мещане, но и более бедная шляхта. Улинка никаких сватов вовсе принимать не хотела. С гордостью выпроваживала посланников, иногда с иронией. Единственная дочка матери, зеница ока, она имела над ней больше власти, чем следовало бы ребёнку. Больше она командовала Блаховой, чем та ею.

– Ты что, думаешь навеки остаться девой? – говорила, вздыхая, старуха.

– Разве мне должно что-нибудь прийти от чепца? – отвечала Улинка. – Я сейчас пани, а там буду служанкой и подданной мужа. До свадьбы времени ещё достаточно.

– Как состаришься, тебя никто не захочет!

– Хоть бы это была правда! – смеялась девушка. – Не пугай меня. Когда захочется повеситься, сосна найдётся, сейчас хочу быть свободной.

Люди пробовали приманить её подарками, лестью, обещаниями, мать искушала шляхетством и властью – она слушать не думала.

И хотя красивая девушка сновала в доме, совсем рядом с молодым князем, была в большом фаворе, её осыпали подарками, – люди не смели на это слова сказать, хоть, может, не один что-нибудь подумал.

Княжеские канцлер и капеллан, также другие духовные лица, хотя к могущественным были тогда очень снисходительны, поначалу косо поглядывали на эту девушку в комнатах князя; иногда кто-нибудь шыкал и строил гримасы, что-нибудь шептал, но напрасно, поэтому оставили их в покое.

Семко и слышать не хотел, чтобы Блахова с Улиной переехали к своим в Куявию.

Когда Блахова закашляла и вошла, внимательно глядя на князя, он поднялся и повернул к ней голову. На его лице была видна озабоченность.

Старуха стояла, одной рукой взявшись за подбородок, другой – за бок.

– Сокол ты мой, – заговорила она приглушённым голосом. – Что с тобой? Приехали чужие, приехали, наверное, лиха в своих торбах привезли. Чего они от тебя хотят? На что они уговаривают? Если просят денег, дай их им, чтобы отвязались, лишь бы на твой покой не покушались, а тебя в какую-нибудь яму не втянули.

Она замолчала, выжидая ответа. Семко думал, потирая лоб.

– О, никому не верить, сокол мой, никому, – прдолжала дальше баба. – Каждый из них измену за пазухой носит! Будут говорить, что они что-нибудь для вас хотят сделать, но лгут. Они хотят воспользоваться вами для себя. А тут молодая кровь, милый мой Боже, лишь бы от чего закипит! Чего они от тебя хотят? Чего?

Князь слушал и гордо улыбался. Со своей старухой он обычно говорил то, что ему пришло на ум, таин от неё не имел.

– Молчи, старая, молчи. Ты знаешь, зачем приехал тот, которого ты видела?

Блахова покачала головой.

– Меня хотят сделать королём! Видишь! Что ты на это скажешь?

Губы старухи глубоко сжались, а потом надулись, брови стянулись, голова начала медленно качаться.

– Королём!! – шептала она тихо, как бы испуганная этой неожиданной новостью. – Каким королём? Разве вы у себя не пан и не король?

– В Великопольшу, в Познань меня хотят, и в Краков, и на Серадзь, и на всё государство…

Старуха нахмурилась.

– Там какой-то немец! – сказала она испуганно.

– Они хотят его прочь прогнать.

– О! О! – прервала Блахова, подняв пальцы вверх. – Если одного выгонят, могут и другого. Стоит ли тебе за чужую корону биться, когда свою имеешь!

Голова её качалась всё сильней.

– А тебе это на что? Не достаточно наследства? Старик, которого также искушали этой короной, никогда её не хотел. Разве Пшемка и Лешека не убили, хоть они корону имели? Разве мало хлеба, неба, воды, земли и леса в Мазовии?