Истинная цена

Олег Лемашов
Истинная цена

Не знаю, почему и откуда это во мне взялось, но я совершенно не боялся смерти в тот момент, когда наша машина застряла ночью в безлюдной степи, в жестокий пронизывающий до костного мозга мороз. Внутри меня было спокойствие, ледяное, как сама эта бескрайняя, промёрзшая степь. Пока Эдик бегал вокруг машины, матерясь и заламывая руки, я сидел в салоне, скрючившись на пассажирском сиденье, пытаясь сохранить остатки тепла. Наблюдая неистовый танец метели в свете неумолимо гаснущих фар, я думал о том, что в принципе неплохо пожил, немало повидал и кое-что успел. Я прощался с жизнью, спокойно и даже с достоинством. Я не видел никакого смысла в суете вокруг машины, поскольку ничего не понимаю в её устройстве и нет никакого толка от истеричных заглядываний под капот и испуганного мата в чёрную, словно вакуумную пустоту ночи. Я решил тогда, что Эдик понимает в автомобилях много больше и к тому же это его машина, вот пусть и бегает, а у меня были дела поважнее. Я готовился к смерти.

Удивительно, как быстро остывает заглохшая машина в мороз. Без своего пламенного сердца, она просто кусок железа, который в считанные минуты теряет остатки тепла и напитывается прозрачной смертью.

Много лет спустя, вспоминая эту ночь я пытался понять, что за отчаянная храбрость это была, что за бесстрашие, откуда оно во мне? Презрение к боли, к страху, к смерти, к истошным причитаниям товарища по несчастью. Сегодня я бы так не смог.

Возможно, это глупая уверенность молодости, которая ничуть не сомневается, просто не допускает самой возможности — умереть. Кто угодно, но я-то всё равно выкручусь. Я-то выживу! Кто-нибудь всё равно проедет, кто-нибудь нас подберёт!

А может, такой фокус выкинула моя психика, чтобы я не сломался в стрессовой ситуации. Психологический барьер. Не знаю. Но факт остаётся фактом — в ночь, когда мы замерзали в степи от мороза, я был абсолютно спокоен, словно сам стал мёрзлой пустотой, что смотрела на меня с той стороны лобового стекла.

Мы свернули с трассы около часа назад, прежде чем поломаться где-то в глубинке, на просёлочной дороге. Здесь и днём то никто почти не ездил, а уж ночью наши шансы на встречу со случайной машиной и вовсе были ничтожны. Мобильных телефонов тогда не было: в середине 90-х, мы их видели только в голливудских фильмах. Так что позвать помощь мы не могли. Идти пешком до ближайшего населённого пункта пришлось бы около двадцати километров, что в такую свирепую метель равнялось самоубийству.

«Да, надо было ехать на автобусе», — думал я, растирая ладонями своё лицо, которое уже начинало неметь. Это Эдик упросил меня ехать домой вместе на его «девятке». Он встретил меня у дверей института, когда я выходил с последнего экзамена и уже прикидывал в голове, как быстрее попасть на автовокзал и умчать домой, отмечать успешно сданную сессию. Эдик предложил оплатить бензин пополам, и хотя это практически равнялось цене автобусного билета, тогда мне это показалось хорошей идеей. Всё-таки автомобиль намного комфортней автобуса и быстрее. Особенно если он не ломается ночью посреди степи, в жуткий мороз.

В какой-то момент сквозь порывы метели пробился лунный свет, и я увидел силуэт человека за окном, справа от себя. Это было настолько неожиданно: в метель посреди степи, ночью, стоит человек, совершенно не двигаясь на пронизывающем ветру словно обледеневший, что я поначалу даже не удивился, а просто принял это видение за галлюцинацию от переохлаждения. Присмотревшись, я понял, что это девушка, а вернее даже девочка-подросток, она стояла в одном платьице, босыми ногами на вершине небольшого сугроба прямо напротив моего окна. Шквальный ветер нещадно трепал её белые волосы, широко открытые глаза смотрели не мигая, словно не чувствуя бьющую прямо по ним снежную крупу. И вот тогда мне стало страшно. Не просто страшно, а действительно жутко, до того, что я готов был завыть от нахлынувшего ужаса.

— Эдик, — во всё горло завопил я, — Эдик, иди сюда!

Эдик не ответил, он стоял на дороге и всматривался в ночную вьюгу в надежде увидеть случайный автомобиль. Я вдруг понял, что кричу в закрытой машине и снаружи меня просто не слышно, тем более на фоне завываний ветра. Я перегнулся через водительское кресло, открыл дверь с левой стороны и опять позвал его, ветер уносил мой голос куда-то в сторону, но Эдик всё же услышал меня. Он залез в машину и раздражённо бросил:

— Чего?

— Посмотри туда. Ты видишь?

По расширяющимся глазам товарища я понял, что он видит.

— Что… Что это такое? — потрясённо прошептал Эдик.

Я повернулся в сторону девочки на сугробе, она по-прежнему стояла и смотрела на нас. Ледяной ветер рвал на ней лёгонькое платьице, но снег под её босыми ногами не таял.

— Я не знаю… Что это такое.

— Этого не может быть, она ведь не может вот так стоять там, на морозе.

Я кивнул, действительно не может. Но она стоит и похоже метель её беспокоит.

— Это не человек, — медленно произнёс я, будто надеясь, что сейчас всё это как-то объяснится, и эти пугающие слова можно будет не договаривать. — Это не может быть живым.

Эдик неестественно тонко завыл и начал торопливо креститься.

— Нам конец, — запричитал он, — нам не выбраться отсюда.

Я же просто оцепенел от ужаса и не мог оторвать взгляд от одинокой фигурки в ночи. А потом окончательно погасли фары. Они горели всё тусклее и тусклее и в какой-то момент тихо погасли, оставив нас одних в этой промёрзшей степи с темнотой, вьюгой и непонятным существом за окном.

Какое-то время мы сидели в полной темноте не в силах различить ничего за стеклом, сжавшись на своих креслах, как маленькие дети, спрятавшиеся в кладовке. Через пару минут мои глаза привыкли к темноте, и я вновь стал различать её силуэт. Она стояла на том же месте.

Во мраке ночи её было плохо видно, но в какой-то момент, мне показалось, что её губы шевелятся. Мне чудилось, что она хочет обратиться ко мне, силится что-то донести своими побелевшими губами. Но я ничего не слышал и вообще не был уверен в том, что я вижу, в том, что она действительно существует, там снаружи нашей металлической капсулы, где разверзся ледяной ад. И я почувствовал, что помимо страха, помимо сковывающего ужаса в моей душе есть также любопытство. Будто я прикоснулся к чему-то неимоверно древнему, мрачной тайне, главной загадке бытия. Как в детстве, когда тебя что-то пугает, но и одновременно манит необъяснимой тайной, сокрытой в себе.

Однажды совсем мальчишкой я испытывал подобное; далеко в деревне умер дедушка Коля и со всех концов страны потянулись на похороны многочисленные родственники. Приехали и мы с мамой, возможно и отец приехал с нами, но его я совершенно не помню там. Зато помню, что мы с сестрой, нам было по шесть лет, оказались одни дома с покойником. Тогда хоронили не как нынче, покойника обязательно оставляли в доме на ночь и ближайшие родственники сидели с ним до утра. Зачем это делается, я и сейчас не знаю, а тогда, ребятнёй, мы и подавно не вдавались во все эти тонкости.

Так получилось, что женщины что-то готовили в летней кухне для поминального стола, этого я даже не помню, а скорее предполагаю, а мужчины, да мало ли куда они делись, там кругом была суета. Это не важно, важно то, что мы остались с сестрой одни, в доме в одной из комнат которого на табуретках стоял обитый красным бархатом гроб и в нём лежал деда Коля. Аня предложила пойти и посмотреть на него, мне было страшно, но я не мог этого показать девчонке и мы пошли.

Открыв дверь, мы смотрели на него с порога и не решались войти в комнату. Мы любили деда Колю, он всегда нас баловал и угощал конфетами, но сейчас всё изменилось.

Нам было видно бледный профиль его лица и скрещенные на груди руки. В его облике что-то поменялось, мы никак не могли понять что именно, но чувствовали, что что-то очень важное. Ничего не смыслившие в жизни и тем более в смерти, мы понимали всё же, что здесь проходит граница, между обычным миром и миром, сокрытым от всех, у кого бьётся сердце.

Вот мы, живые, стоим на пороге комнаты, а вот он — уже не принадлежавший нашему миру и оттого страшный, не смотря на то, что обликом это всё ещё наш дед. И вся комната, с задёрнутыми плотно шторами и занавешенным зеркалом, погружённая в торжественный полумрак, благодаря присутствию гроба и покойника тоже не принадлежала нашему миру. Мы остро чувствовали это и потому стояли на пороге и не решались войти, переступить эту границу.

Первой не выдержала Аня, поёжившись, она потянула меня за рукав: «Пойдём отсюда. Хватит».

Мне было страшно не меньше чем ей, но я лишь презрительно скривил губы и бросил: «Иди, трусиха». Она отпустила мою руку и убежала, я слышал, как она выскочила на улицу и с облегчением выдохнула. А я не всё уходил, я смотрел на лицо деда и мне казалось, что он вот-вот зашевелится, откроет глаза и протянет ко мне свои руки и тогда моё сердце разорвется на куски, и я даже не смогу спастись бегством, потому что от такого ужаса невозможно убежать, ты просто умрёшь на месте вот и всё. Я чувствовал страх и волнение от близости к готовой порваться в любой момент тонкой грани разумного привычного мира, но вместе с тем и любопытство.

Я думаю, все дети испытывают любопытство к тому, что пугает. Но у большинства это любопытство не может пересилить страх, и они сбегают, как сбежала моя сестра. Со мной же с самого детства что-то было не так. Мне почему-то нужно было знать то, что сокрыто и что я даже не мог сформулировать чётко. И потому я всегда шел напролом там, где другие отступали.

Так было и в тот раз, мне было мало того, что я остался один в доме с покойником, мало почувствовать грань между мирами, я должен был прикоснуться к ней и даже переступить черту. И я решил дотронуться до руки деда.

Я стал медленно приближаться к покойнику, не сводя с него глаз, готовый сорваться при малейших признаках движения. Это был самый долгий путь в моей жизни, четыре или пять шагов навстречу ужасу. А потом я прикоснулся к руке мертвеца, шестилетний ребёнок не подозревавший, что в этот момент не только я заглядываю за грань, но и с той стороны тоже кто-то обратил внимание на меня. Думаю именно этот случай, послужил предтечей зимней ночи в степи, заложил во мне необъяснимую тягу ко всему, что скрывается под покровом ночи.

Это всё я понял потом, а тогда я повернулся к деду спиной и побежал со всех ног, так как не сомневался, что за моей спиной, стоило только мне отвернуться, он тут же вывалился из гроба и медленно полетел за мной, скаля огромные клыки. И хотя убегая я задыхался от ужаса, я испытывал не только страх, но и смесь чувств из гордости и восторга, оттого что не отступил, смог прикоснуться к неизведанному, к таинственному!

Вот и в ту морозную ночь, глядя на неподвижное лицо странной девушки стоящей в свирепую метель в одном лёгоньком платьишке возле нашей промерзающей машины, я осознал, что хочу её услышать, хочу понять, кто она такая и почему стоит тут ночью в безжизненной заснеженной пустыне.

И я услышал её! Тонкий вплетающийся в порывы ветра голос звал меня! Это были не слова, нет! Её чистый как морозная свежесть голос выводил мелодию, рождая образы в моей голове. Она пела о том, как красив закат в звенящий мороз, и как привольно и весело летать по ночным просторам, обгоняя ветра и пугая волков, отчего те жалуются на неё Луне.