Дети - такое отродье!

Хиюмарр оскалился, выставив все четыре клычка вперед, отпустил руки и выгнулся, яростно пластуя воздух над собой когтями и держась за столб только ногами, руки мелькали, как острые ножи в мельнице для робусты. Для человека стороннего это было весьма впечатляющим зрелищем (Охаси ойкнула и попыталась просочиться сквозь забор, в чем не преуспела), однако Бела сторонним не был и видел совсем другое: Хиюмарр уступал, признавая чужое превосходство. Просто он был яутом, пусть и маленьким. А любой из этих бесхвостых гбахали не может отступить просто так, сразу и без финальных угрожающих выпадов.

Бела зацокал зубами еще быстрее (харака-харака-харака), добавив в стрекот одобрительных ноток. Хиюмарр огрызнулся и рыкнул (ну, попытался — на самом деле вышло что-то среднее между скрежетом и обиженным писком), после чего счел приличия соблюденными и деловито ссыпался со столба, словно только что вовсе и не собирался сидеть на нем до возвращения биологического папаши.

И с той же деловитой целеустремленностью поскакал на всех четырех в сторону вжимавшейся в забор Охаси. Словно наконец-то решил разобраться поближе с тем, кто это тут в него палками тыкал, когда он был важным делом на столбе занят.

Раньше Бела считал, что самый противный и ушираздирающий звук (ну кроме тревожной сирены на “Бирюзе”, конечно, но там статья особая, ее специально такой делают) — это визг чем-то не очень довольного яутского недоросля (например, Хиюмарра, когда у него отбирают любимую и пока еще целую игрушку или не дают выдрать череп с позвоночником у соседской козы — да, обе Белины тетушки тогда были очень убедительны и выглядели куда страшнее яутеныша). Но в тот момент Бела понял, что ошибался: визг Охаси давал сто очков вперед любому другому самому жуткому звуку по мерзкости. А по громкости — так и все двести. Бела аж присел и глаза выпучил куда сильнее, чем когда на Хиюмарра шипел.

Впрочем, Хиюмарра тоже проняло — он словно на невидимую стену наткнулся, раскорячился, когтишками ощетинившись, что твой дикобраз, и дредлоки дыбом подняв. А потом скрежетнул когтями в развороте-пробуксовке и, худого слова не прошипев, метнулся в противоположную от Охаси сторону. Туда, где как раз стоял Бела. В полуприсяде стоял, словно специально приготовившись, очень удобно получилось. Для Хиюмарра, конечно, удобно, не для Белы. Хотя и для Белы, наверное, тоже — не так травматично.

— Айна! Зараза зеленая, эйш! Чтоб тебя!

Недостойно солидного и уважаемого бваны так взвизгивать, оно конечно, кто бы спорил. А ты попробуй не взвизгни, какой бы ты ни был бвана из бван, когда по тебе взбираются, как по столбу! Безо всякого к тебе при этом уважения! Да еще и когтями всеми норовят вонзиться поглубже да понадежнее в самое дорогое! Хорошо хоть фартук поверх алладинов натянуть успел, а то совсем грустно было бы, но выше пояса-то — один сплошной Бела и ничего кроме Белы!

Хиюмарр взлетел ему на грудь в два движения, разодрав штаны и слегка поцарапав бедра, а вот в плечи и грудь вцепился уже на полную длину когтей. Ногами он обхватил Белу за пояс, как раньше обхватывал столб, и Бела с трудом удержался от нового взвизга: теперь когти вонзились еще и в спину.

— Все, все, нзури-нзури, нет никаких громких страшных бокоро, эйш! Есть только старый добрый дядя Бела, все путем, нзури-нзури...

Хиюмарр попытался спрятать башку Беле под мышку, не преуспел, боднул в шею, завертелся. Бела обнял его обеими руками, прижал поплотнее, лишая движений — и поцарапает меньше, и успокоится быстрее, давно уже проверено. Скрежетнул неодобрительно, попытался пригладить стоящие дыбом дредлоки. Хиюмарр завозился, потыкался Беле в грудь башкой, словно пытаясь то ли ввинтиться вовнутрь грудной клетки, то ли прорыть там нору. Выпустил когти — совсем ненамного, на треть длины, не более. Потянул. Пока еще так, проверочно.

Бела поморщился. И впился зубами в ближайший дредлок — хорошо так впился, качественно, словно отгрызть попытался.

Теперь настала очередь взвизгивать Хиюмарру — отчаянно и жалобно. Только Бела не такой дурак, чтобы поддаться на подобную уловку, он не первый день с этим паскудником дело имеет, чтобы покупаться на жалобные вопли недостаточной достоверности. Бела осуждающе рокотнул носоглоткой (словно хотел высморкаться, но на полдороге передумал, пришлось научиться) и лишь плотнее стиснул зубы.

Яутеныш снова пискнул (на этот раз с куда большей долей искренности), вздохнул как-то совсем по-человечески и втянул когти. Выпустил между клычками длинный раздвоенный язык и быстро-быстро защекотал им по свежим ранкам, зализывая и анестезируя. По груди пополз приятный холодок, боль отступила и скоро исчезла совсем.

Бела удовлетворенно разжал зубы и сплюнул пожеванный хиюмарровский дредлок. Одобрительно поцокал зубами.

Так-то лучше!

Трудно разговаривать с тем, кто говорить еще не умеет от слова совсем, зато очень даже неслабо умеет много чего другого. Тут приходится изощряться по-разному: шипеть, скрежетать, драть горло или вот так вот пускать в дело зубы. Переходить на тот язык, который доступен для понимания. Если сам, конечно, не хочешь превратиться в заправку для классической пилавы — для той, что не с яблоками, а с мелко рубленным мясом.

Нет, сейчас уже они почти что научились. Белу особо не пугали ни боль (ха! какая там боль! вот когда этот мелкий поганец всеми своими бритвенно острыми клычками вгрызался да пережевывал его грудные мышцы во время атаки на корабль — вот тогда да, тогда боль была, а сейчас… пфуй! так, балУется ребятенок), ни появление новых мужских украшений (а шрамы украшают истинного гордого ирингийца, это даже вирухаю понятно). Только вот Чираута — не вирухай. Ему не понятно. Он опять ржать будет над глупыми тощими жопами и глаза закатывать. И говорить, что Бела излишне мягок с теми, кто этого пока еще не достоин и оценить не способен в силу несознательного возраста — намекая, конечно же, что Беле надо быть мягким совсем в другую сторону, где его мягкость вполне способны оценить по достоинству и вознаградить и где его самого в любой удобный момент поджидает достоинство весьма достойное.

— Домой пойдем, чабита, э? — сказал Бела, распрямляя ноги и поднимаясь. — Ты у нас бойки-бойки, совсем молодец, хороший мальчик! Вот и пойдем, значит. Харака-харака пойдем, кус-кус кушать будем. Остыл, конечно, ну да подогреем. А пилау и холодная вкусная, правда? Еще бы ей не быть вкусной, ее же Чираута делал, еще до отъезда, два контейнера остались, сегодня съедим, да? А на столбы не надо лазать и провода грызть не надо, бойки-бойки на столбы не лазают, только мзунгу лазают и чужие антенны на зуб пробуют, они же невкусные, антенны эти, чего в них вкусного-то, не пилау же. Это только плохие мальчики антенны едят, а хорошие мальчики пилау едят и смеются над глупыми плохими мзунгами. Но ты-то у нас хороший мальчик, над тобой никто смеяться не будет…

Чираута бы наверняка снова закатил глаза, услышь такое. И в который уже раз прочел бы Беле лекцию о том, что слов Хиюмар не понимает. Да только Чирауты сейчас во дворе не было, и потому шел бы Чираута куда подальше со своими лекциями! Слов Хиюмарр не понимает, это да, а вот тон — очень даже.

Это как в питомнике служебных гиен, Бела там в студенчестве подрабатывал, когда в городе жил. Отлично запомнил. Гиены — они ведь тоже не слишком умные, слов двадцать научаются различать, да и то не сразу, ну сотню, если генномодифицированные и с хорошей наследственностью. И все! А тон они очень даже понимают, причем все, а не только модифицированные. Слова — дело десятое, что с гиенами, что с другими мелкими хищниками.

— Кхерц! Бела, вы это куда намылились, мзунги бесхвостые?! — опомнилась Охаси и даже от забора отлепилась в праведном негодовании. — А кто мне ущерб возмещать будет, эйш?! Кто мне за погрызенное имущество заплатит, я кого спрашиваю?!

Бегство с поля боя — деяние, недостойное истинного бваны. Но бвана потому и бвана, что иногда может побыть и недостойным, и это нисколько не умалит его достоинства. К тому же что было делать Беле, чьи руки в буквальном смысле этого слова были заняты? Только втянуть голову в плечи и ускорить шаг, взбегая по деревянным ступенькам крыльца, а потом поплотнее закрыть входную дверь и включить приятную музыку, дабы перекрыть доносящиеся все же со двора вопли и проклятия — дверь была тонковата, давно думал сменить, да все руки не доходили, да и думалось, что на лето и такой хватит, а зимовать все равно не здесь. Но менять придется, похоже. Наличие в доме двух яутов, пусть даже и временное, все настойчивее вносило свои коррективы в интерьер.

Позже, накормив Хиюмарра столь яростно любимым им кус-кусом (в который были коварно подмешаны ничуть не менее яростно ненавидимые яутенком вареные астаксанты) и убрав кухню от всего, что попало мимо хищного рта (где-то на середине ужина Хиюмарр распознал коварный обман и очень активно выразил свое возмущение оным), Бела осторожно осмотрел притихшего и уже почти засыпающего яутенка и окончательно успокоился: вряд ли склочной родственнице придется покупать новую антенну. Поражений током на Хиюмаре не наблюдалось, а значит, перегрызть провода он таки не успел — Бела помнил, какие были ожоги на внешних и внутренних скулах, когда Хиюмарр в свое время сумел раскурочить трансформаторную будку. Давно это было, на побережье еще.

Кто же знал, что у этой молочноклыкастой мелочи повадки и упорство живого шроббера? Прогрыз защитный кожух менее чем за десять минут, это же надо! Теперь-то Бела ученый, теперь-то Бела заранее к подобному готовится и покрывает все опасные штуки толстым слоем пластокса, а тогда вот оплошали.

И именно тогда Бела оказался как никогда близок к тому, чтобы осиротить всю станцию “Бирюза” и снискать глубокую и искреннюю ненависть собратьев по зимовкам на долгие годы вперед. Ибо в тот момент он как никогда ранее и никогда (будем надеяться!) после был готов убить Великого Воина и лучшего повара всех времен и народов.

Потому что в ответ на истеричный выкрик Белы: — “А если бы насмерть, эйш?!” Чираута выпрямился, расправил мощные плечи шире дверного проема и сказал… нет, не сказал — возвестил, пафосно и торжественно: — “Значит, судьба”.

Как припечатал. А потом еще что-то добавил о том, что не все рожденные достойны жить и глупые слабаки не должны доживать до возраста размножения, дабы не увековечить свою глупую слабость в последующих поколениях.

Белу тогда и так трясло после оттаскивания обожженного и верещащего яутенка от толстенной кишки кабеля на три тысячи вольт (нетронутого. Повезло. Хиюмарр первым делом на клычок попробовал другой, тоненький и попроще, на двести двадцать всего лишь). А после таких слов хладнокровного крокодила у Белы аж в глазах потемнело и последний рассудок сделал ручкой. В общем, не помнил он, что там дальше было. Помнил лишь, что очень хотел яута убить.

Осознавать себя Бела начал лишь много позже, когда их уже растащили. Хорошо, что у яутов шкура бронированная, да и тот пожарный багор, при помощи которого Бела собирался произвести разделку шеф-повара на составляющие, на поверку оказался не таким уж и острым. Это позже Бела научится ловить мельчайшие шевеления клыков или непроизвольную дрожь дредлоков и понимать, что на самом деле эти бесчувственные крокодилы не такие уж и бесчувственные (благодаря неусыпному наблюдению за Хиюмарром по большей части и научится, а как же с ним иначе-то?), а тогда Бела ни черта еще не понимал. Глупая тощая жопа. Страусы-морозники — и то умнее!