Ставка на смерть

5

«Да, в Париже много великолепных железнодорожных станций, — так думал месье Эмиль Бонапарт студеным декабрьским вечером, смахивая снег с ресниц тыльной стороной ладони. — Но эта станция, этот гадкий утенок, спрятанный под зимне-белой мантией, принадлежит мне».

Главный зал, до потолка опутанный железной паутиной, был заполнен мутным желтым светом. Облако переливающегося всеми цветами радуги пара вздымалось над перегревшейся толпой. Эмиль заметил, что для воскресного вечера народу на станции многовато. Когда волна пассажиров, уезжающих на юг Франции, в Испанию и Португалию, встречалась с волной пассажиров, только что оттуда приехавших, поднимался невообразимый гул.

Похоже на две армии, которые то расходятся, то снова сходятся в пылу битвы. Эмиль почувствовал, как в жилах у него заиграла кровь. Он был очень доволен тем, что мысли приняли милитаристский оборот. Сегодня днем в газете он откопал длиннющую статью по этой же тематике и с удовольствием смаковал детали, тщательно пережевывал каждое слово и наполнялся гордостью. Он живо представлял описанные в статье события.

В этот самый день — второго декабря 1805 года — его славный предок Наполеон со своей Grande Агтее разбил австро-русские войска близ Аустерлица. Какая безукоризненная ловушка! Отвлекающий маневр, потом еще один. А потом гениальный Наполеон заманил союзную армию на Праценские высоты и стремительно ввел третий корпус, чтобы сокрушить противника! Да-а. Это было давным-давно, но до сих пор событие ярко сияет в памяти людей и учебниках истории.

Армия на холме. Славная армия. Слава!

Раздался пронзительный свист, и Эмиль поднял голову. Огромный, густо запорошенный снегом поезд Ницца — Париж с грохотом въехал на станцию в облаке пара. Мимо него побежали носильщики и встречающие. Эмиль засунул в рот сигарету, оправил манжеты коричневой кожаной куртки и присоединился к хлынувшему людскому потоку. Впереди он увидел распахнутые двери вагонов второго класса, и сердце забилось сильнее. Он надел очки в массивной черепаховой оправе и стал внимательно разглядывать спускающихся из вагонов пассажиров. Это… Господи, да неужели же это…

Люка.

Эмиль Бонапарт смотрел на своего выходящего из поезда сына и с трудом верил своим глазам, не узнавая его. А он вырос, подумал Эмиль. Боже мой, да он почти с меня ростом!

— Папа! Папа! — закричал мальчик. Эмиль усмехнулся, глядя, как его сын проталкивается сквозь толпу. Одна из женщин, с сумкой, полной французских булок, злобно взвизгнула, погрозив ему толстым коротким пальцем. Но пятнадцатилетний подросток, увидев просвет, только посмеялся над ней, вильнул и рванулся вперед, пробираясь к отцу.

На пути между отцом и сыном осталось только двое высоченных мужчин в ярких спортивных куртках. Эмиль протиснулся между ними, выступил вперед, широко раскрыл руки и обнял своего ребенка. Он был просто поражен, почувствовав твердые бугорки мускулов на спине и плечах сына.

— Люка! — Эмиль улыбнулся, прижав его к груди. Он был счастлив. — Ты привез? Ты ведь не забыл, да?

— Не говори ерунды, папа! По-моему, достаточно взглянуть на мой мешок!

Эмиль разжал объятия (Люка явно смутило такое шоу), и сын протянул ему сверток. В свертке лежали четыре бутылки пива с родной Корсики, которое трудно было отыскать в маленьких магазинчиках Сен-Жермен-де-Прес.

— Eh bien, ты, наверное, голоден? — поинтересовался Эмиль и взъерошил густые черные волосы парнишки. — Ладно. Давай мне свой рюкзак. Пойдем поужинаем. — Он поднял потрепанный чемодан мальчика, и они направились к выходу. — Приготовься. На улице холод собачий.

Когда они пробирались к стоянке сквозь сильный снегопад, Эмиль радовался, что на нем теплая кожаная куртка. И сильно беспокоился за Люка — куртка у того была совсем старенькая. Кивнув своему другу Марселю, который охранял его старенький «рено», Эмиль махнул сыну.

— Aliens! Vite![6] Живее! Ты же заледенеешь!

— Поццо, хороший мальчик! — воскликнул Люка, открыв дверь и увидев сидящую на переднем сидении собаку. Пес был старый, грязный и одноглазый, зато хорошо охранял. Собака проворчала что-то, и мальчик скользнул на переднее сидение рядом с ней. Да, в отцовском такси было грязно, пахло потом и черным французским табаком, но зато тепло. Даже Люка, который считал себя истинным стоиком, был рад теплу после того, как протащился от вокзала по снегу. Одним взмахом короткой мощной руки Эмиль очистил свежий слой снега с ветрового стекла и сел за руль. Дряхлый мотор нехотя завелся, и они поехали.

— Морис держит для меня столик в «Сухих соснах», — сказал Эмиль, выехав со стоянки. Повернув налево, старенький «рено» направился по изборожденному следами колес снегу на Ки д’Аустерлиц. — Я знаю, тебе там нравится.

— Нет, нет, папа. «Лила». Я настаиваю.

— Ты спятил?

— Это дорого, да. Но я тебя угощаю. Я подзаработал деньжат. Работаю то тут, то там.

— То тут, то там? Это где это? — Эмиль бросил на своего сына подозрительный взгляд. Неужели он, книжный червь, наконец-то начал работать?

— Я пишу статьи для газет, — сказал мальчик, глядя на замерзшее стекло окна. — Политические статьи. Платят немного, но я экономил.

— Политические, да? Опять любовные стихи в адрес Ленина и Троцкого? Снова ты со своей Красной бригадой. Я надеялся, что ты уже перерос это романтическое увлечение коммунизмом.

— На Корсике сейчас образовался глубокий разлом, папа, — сказал Люка. — Между старым, то есть тобой. И новым. То есть мной. И Красной бригадой.

— Разлом? Ты это так называешь? Разлом?

Люка лишь молча улыбнулся, не сводя глаз с улиц своего любимого города.

— Что, без комментариев, да? — пробормотал отец. Потом сказал: — Eh biеп. Никакой политики. Я правый, а ты левый. Но я все равно тебя люблю. Поедем в «Лила». Отдохни хоть один вечер сам и дай отдых своей красной угрозе, ладно? Ха-ха!

Каким-то непостижимым образом Эмиль сумел одной рукой открыть бутылку корсиканского пива и выпил ее прямо за рулем.

— Merci bien, — кивнул он сыну и приподнял бутылку, когда они повернули за угол. — Хочешь?

— Merci bien a tu, Mon Cher Papa, — сказал мальчик, взял бутылку и отпил из нее. Его глаза цвета темного миндаля блестели в свете огоньков приборной доски. Эмиль расхохотался. У его младшего сына были блестящие черные волосы, длинные густые ресницы и желтоватый цвет кожи истинного корсиканца. Да, этот мальчик вырос на оливковом масле; казалось, даже от его волос исходил аромат соснового леса. Эмиль продолжал вести машину, время от времени отхлебывая из бутылки. Люка поерзал на сиденьи.

— Что здесь такое? — какой-то твердый предмет, лежащий на сидении, впивался ему в бедро. Он приподнялся и ухватил его. Поднеся предмет к свету, Люка увидел, что это маленький черный автоматический пистолет. Пистолет был плоский и, по всей видимости, заряженный.

— Дай сюда, — сказал Эмиль. Он швырнул пустую бутылку через плечо на заднее сиденье и протянул руку.

Мальчик сделал, как он просил, и сказал:

— Работа, папа?

— Да так, ерунда, — ответил Эмиль и сунул пистолет в боковой карман куртки. — Какие-то чокнутые иностранцы слишком много бузят, вот и все. Одна из нью-йоркских семей, наверное. Ну, сам знаешь. Эдакие умники. Задиристые иностранцы. Деловые. Думают, что могут лезть на мою территорию и запугивать меня.

— Ясно, — сказал мальчик, пристально глядя на Эмиля. Его отец делал опасные вещи для опасных людей. Он работал на одну из старейших и самых грозных мафиозных семей Франции — «Объединенную Корсику» — и за долгую карьеру обзавелся шрамами от пулевых и ножевых ранений.

— Ну, как тебе понравилась поездка на пароме в Ниццу? — спросил Эмиль. — Красивая лодка?

— Са va[7], — сухо ответил Люка. А потом по-английски добавил: — Я предпочитаю лодкам лошадей.

«Так, значит, — подумал Эмиль, искоса глядя на своего сына, — мать занималась с ним английским?» У ребенка были способности к языкам. Черт, да у него были способности ко всему. Философии. Литературе. Некоторые даже утверждали, что у него талант. Он всегда был таким интересным мальчиком. Всегда ходил, уткнувшись носом в книжку. История. Искусство. Науки. Когда Люка было семь, и он еще только начал влюбляться в карты, учитель спросил его, что ему нравится больше, история или география.

— Это одно и то же, — коротко ответил мальчик, — география диктует историю.

Ха. Неслабая фраза. Но когда он повторил эту мысль вечером того же дня, стоя в баре со своими друзьями, они просто тупо на него посмотрели, и все. Идиоты. Все его приятели были идиотами. Неотесанными и непроходимыми тупицами.

А теперь вот политика. По мнению отца, мальчик зашел слишком далеко влево. Писал чертовы коммунистические манифесты. Такими памфлетами на жизнь точно не заработать. Если Люка хотел сделать карьеру в политике, а он признался матери, что хочет именно этого, ему лучше держаться центра. Чтобы, как любой хороший политик, он мог двигаться в ту сторону, куда ветер подует.

— Значит, ты ездил верхом? — спросил Эмиль, не желая портить настроение от встречи. Он притормозил и свернул прямо на рю Жорж Баланчин. — Это хорошо. Мужчине, который не умеет сидеть на лошади, нельзя доверять. Как твоя дорогая мама?

— Она тебя ненавидит.

— Ну, — сказал Эмиль и издал такой звук, как будто дотронулся мокрым пальцем до раскаленного железа. — Такова любовь.

Месье Бонапарт сумел найти место для парковки на заснеженной улице. Несколько минут спустя отец и сын уже сидели за маленьким столиком возле окна в бистро «Лила. Красный узкий фасад здания выходил на улицу, а задняя дверь открывалась в катакомбы. Через нее очень удобно было уходить, если возникала такая необходимость. Эмиль сделал заказ. Нарезанные лионские сосиски и жареный цыпленок — брессе с корнишонами.

Из-за запачканных стен цвета ванили и большой цинковой барной стойки заведение сильно напоминало предвоенные годы. Именно это нравилось пожилым парижским таксистам вроде Эмиля. Он видел знакомые лица. Но сегодня вечером держался особняком и наслаждался обществом своего с недавних пор процветающего сына.

Когда они поели, Эмиль заказал еще полбутылки вкуснейшего Шато-дю-Папе, чтобы отпраздновать приезд сына. Он снова наполнил бокалы, вынул сигарету изо рта и спросил:

— Ну, как тебе «Лила»? Вино? Еда? Как ты помнишь? Molto biono [8]? — Эмиль, как и многие корсиканцы, легко переключался с итальянского на французский, и наоборот.

Эмиль наслаждался дорогой едой, напитками и тем, что его сын вырос, был при деле и платил по счету. Он даже взял сегодня вечером отгул — позвонил и сказался больным. Помимо работы таксистом Эмиль работал еще пять вечеров охранником в Отель де Инвалид, большом старом солдатском доме, который стоял на берегу Сены. С доходами от двух своих работ он мог неплохо жить в Париже и каждый месяц посылать достаточно денег на Корсику, чтобы помогать Флавии заботиться о Люка.

— Ну вот. Ты, значит, теперь совсем взрослый. Пятнадцать лет.

— Шестнадцать. Папа, кто этот человек? — сказал Люка. — Ты его знаешь?