Том 4. Стиховедение

Тропы в стихе: попытка измерения

Предмет этой статьи не специфичен для лингвистики стиха: использование тропов есть черта не столько языка, сколько стиля. Использование тропов в прозе и стихе, конечно, различно, однако ни членение стиха на строки, ни ритм, ни рифма прямо не влияют на отбор и переосмысление слов, образующих тропы. Только благодаря исторической традиции поэзия обычно шире пользуется тропами, чем проза, а одни поэтические эпохи и направления — шире, чем другие. Но и эта разница требует внимания — требует ответа на вопрос, насколько шире. Удовлетворительный ответ можно дать только с помощью подсчетов. Но особенности подсчитываемого материала приводят к некоторым сложностям, которые пока еще трудно решить. Этими трудностями мы и хотели бы поделиться с читателями.

Предметом измерения является одна из общелингвистических характеристик художественного текста — насыщенность текста тропами, т. е. словами в непрямом, несобственном значении: метафорами, метонимиями, синекдохами, реже гиперболами, оксиморонами, эмфазами и проч. Подсчитывается всего-навсего процент слов, употребленных в переносном смысле, от общего количества знаменательных слов в тексте («показатель тропеичности»). Работа только начата, поэтому выборки брались небольшие — до сотого существительного, т. е. примерно по 200 знаменательных слов. Для проверки было сделано несколько двойных выборок, расхождения оказались невелики, так что на первых порах полученные цифры можно считать достаточно показательными (возможны колебания в пределах 5 %). Материал брался из стихов Пушкина, Державина, Баратынского, Фета, Некрасова, Блока, Мандельштама, Пастернака, Маяковского, Шершеневича и из прозы: «Пиковой дамы», «Мертвых душ», «Хаджи-Мурата», «Крестовых сестер» Ремизова и «Петербурга» Андрея Белого.

В первом разделе приводимой таблицы даны показатели тропеичности по рассмотренным порциям прозы, во втором — по порциям стихов, в третьем — по отдельным стихотворениям, объемом значительно меньше обычной порции; соответственно, их показатели еще менее надежны. В первых двух разделах отдельными столбцами даны показатели тропеичности для существительных, прилагательных и глаголов; о них будет сказано дальше.

Из «Пиковой дамы», «Хаджи-Мурата» и «Крестовых сестер» текст брался от начала произведений, из «Мертвых душ» — т. 1, гл. 8, из «Петербурга» — гл. II, 9. Из Державина — начало оды «На взятие Измаила». Из «Кавказского пленника» (двойной объем материала) — начало II части, из «Евгения Онегина» — начало VII главы. Из Баратынского — элегии «Финляндия», «Буря», «Я посетил тебя, пленительная сень…». Из Тютчева (двойной объем материала) — «Проблеск», «Твой милый взор…», «Весенняя гроза», «Могила Наполеона», «Cache-cache», «Летний вечер», «Видение», «Бессонница». Из Фета — первые 80 и последние 76 стихов раздела «Мелодии» (до 1846 года и 1885–1892 годы). Из «Рыцаря на час», «Недавнего времени», из Блока, Пастернака, Маяковского — начало указанных произведений и лирических книг. Из Шершеневича (двойной объем) — начало поэмы «Крематорий».

Для примера даем полный список слов, которые мы считали употребленными в переносном значении, из стихотворения Пушкина «К морю» (с указанием, через дефис, номеров стихов).

Существительные:

метафоры— стая (кораблей) 21, властитель (дум) 42, тень и говор (волн) 63, образ (=сходство) 47, капля (=малость) 54, отзывы (=на мои умыслы? эхо?) 13, (хладный) сон (=смерть) 36, зыбей (=море) 19, по хребтам (=волнам) 25, просвещенье иль тиран (олицетворение двоякого зла) 55, свободой (олицетворение) 43, глас 14, ропот 5, прихотью 18;

метонимии— предел (=край) 9, скала (=остров) 35, венец (=слава) 44, славы (=Наполеон) 35, воспоминанья (=Наполеон) 37, духом (моря) 48;

синекдохи— стихия (=море) 1, парус (=челнок) 17, час (=время) 6, 15, 59.

Всего — 27 на 77 существительных.

Прилагательные:

метафоры— полн (тобою) 61, гордою (красой) 4, своенравные (порывы) 16, смиренный (парус) 17, молчаливы (олицетворение, о пустынях) 60, свободная (олицетворение, о стихии) 1, глубок (о Байроне) 49, туманный (о себе) 11;

метонимии— грустный (шум) 7, скучный (брег) 23, беспечный (путь) 32, величавы (воспоминанья) 37, хладный (сон, т. е. смерть) 36, поэтический (побег) 26, мрачен (о море) 49, отважно (скользит парус рыбарей) 19.

Всего — 17 на 31 прилагательное.

Глаголы:

метафоры— ждал и звал 27, взыграл 20, хранимый 18, оплаканный 43, (тебя) поздравить 24, неукротим 50 (семь олицетворений моря), означен (твой образ на нем) 47, окован (=неспособен) 27, угасал, почил, умчался, исчез (=умер) 38, 39, 41, 43, перенесу (=сохраню в памяти)-61;

метонимия— создан (Байрон — духом твоим) 48;

гипербола— опустел (мир) 51.

Всего — 16 на 38 глаголов.

Итого на 146 знаменательных слов — 39 метафор, 15 метонимий, 5 синекдох, 1 гипербола; всего 60 тропов.

Уже по этому примеру видна одна из трудностей такой разметки: как быть с метафорами стертыми, вошедшими в язык? Мы не отметили как метафору выражение на страже, так как вряд ли просвещенье или тиран вызывают здесь в сознании образ вооруженного воина (но, может быть, поэтического контекста достаточно, чтобы оживить его?); не отметили глаголов поразил (в значении удивил; но, может быть, словосочетание душу поразил уже оживляет метафору?); блещешь (красой), скользит (средь зыбей), погружались (в сон), с колебанием — певец (поэт моря); но, может быть, следовало бы изъять из списка и почил, и средь зыбей, и в вечерний час? Или внести в него (бродил я) тихий? Критерием могло бы быть упоминание или неупоминание данного значения в толковых словарях; но как раз в таких сомнительных случаях словари обычно включают данное значение с пометой перен. или поэт., указывающей на остаточную ощутимость метафоры. Лишь большой опыт коллективной работы поможет исследователям стиля выработать методику разметки тропов, как помог он исследователям стиха выработать методику разметки ударений. Кроме того, не всегда легко однозначно определить метафору или метонимию: в метафорах гордою красой и своенравные порывы, несомненно, присутствует оттенок метонимии. Но это уже только от общей неразработанности вопросов стилистики, находящихся на границе лингвистики и литературоведения.

Какие априорные, интуитивные ожидания возникают у нас перед вопросом о степени тропеичности? Скорее всего, мы ждем, что стихи более насыщены тропами, чем проза, а стихи романтические или символистические — больше, чем стихи реалистические. Конечно, эти ожидания подтверждаются. Тропеичность прозы Пушкина и Толстого — 2−3 %, а тропеичность стихов колеблется от 12 % у Некрасова (и 5 % у Пушкина, когда он хочет писать по-народному просто!) до 80 % у позднего Мандельштама и раннего Пастернака. Те 2 % тропеичности, которые мы видим в 1‐й главе «Хаджи-Мурата», — это даже не собственно тропы, это сравнения («тесно, как соты, слепленные друг с другом сакли»; «черные, как спелая смородина, блестящие глаза»). Насколько правомерно их учитывать, об этом речь пойдет дальше. Только проза Белого (даже не из самых экстатических мест «Петербурга») и отчасти Ремизова почти вдесятеро более насыщена тропами и перехлестывает даже нижний, некрасовский показатель поэтичности.

Что минимум тропеичности в стихах принадлежит реалисту Некрасову или «Песням западных славян» Пушкина, переложенным с прозы Мериме, — это тоже вряд ли кого удивит. Вот 10 строчек из «Рыцаря на час», все слова, кроме одного, — в прямых значениях: «Слава богу! морозная ночь — Я сегодня не буду томиться. По широкому полю иду, Раздаются шаги мои звонко. Разбудил я гусей на пруду, Я со стога спугнул ястребенка. Как он вздрогнул! как крылья развил! Как взмахнул ими сильно и плавно! Долго, долго за ним я следил, Я невольно сказал ему: славно!» Единственное слово в переносном значении — крылья развил вместо развернул. Вот начало «Марко Якубовича», все слова без исключения — в прямых значениях: «У ворот сидел Марко Якубович, Рядом с ним сидела его Зоя, А мальчишка их играл у порогу. По дороге к ним идет незнакомец, Бледен он и чуть ноги волочит. Просит он напиться ради Бога. Зоя встала и пошла за водою, И прохожему вынесла ковшик, И прохожий до дна его выпил». Во всем «Марко Якубовиче» в переносном значении употреблено только слово отдыхать (мне на вашем кладбище) и, кроме того, есть несколько сравнений, о которых речь пойдет дальше.

Что максимум тропеичности в стихах принадлежит Мандельштаму и Пастернаку — тоже не удивительно. Правда, необходима оговорка: здесь речь идет о небольших стихотворениях, в 16 и 12 строк, так что полученные показатели недостаточно надежны. Однако и по ним видна, например, разница между ранним Мандельштамом, более простым («Notre Dame», 50 %), и поздним, более сложным («Реймс − Лаон», 80 %). Видимо, эти 80 % — верхний предел, стихотворение звучит уже почти как загадка. («Загадка» — в самом терминологическом значении слова: «Нагромождение переносных значений образует загадку», αἴνιγμα — писал Аристотель в «Поэтике», 1458а23.) Описывается готический собор: «Я видел озеро, стоявшее отвесно, — С разрезанною розой в колесе Играли рыбы, дом построив пресный. Лиса и лев боролись в челноке. Глазели вглубь трех лающих порталов Не дуги — недруги других невскрытых дуг. Фиалковый пролет газель перебежала, И башнями скала вздохнула вдруг. И, влагой напоен, восстал песчаник честный, И средь ремесленного города-сверчка Мальчишка-океан встает из речки пресной И чашками воды швыряет в облака». Из 48 слов в прямом значении употреблены только 10: я видел у речки пресной ремесленный город, песчаник, порталы, пролет, башни, в облака (заметим логическую и реальную последовательность выделенных слов: по ним читателю предоставляется угадать тему стихотворения). Другое стихотворение с показателем 80 % в нашем материале — это «Импровизация» Пастернака («Я клавишей стаю кормил с руки…» в редакции 1917 года), которое тоже является не чем иным, как загадкой, разгадка которой подсказана единственным словом клавиши.

Что разница между романтическим и реалистическим стилем сказывается в показателях тропеичности даже у одного и того же поэта, — это тоже подтверждается, хотя и с оговорками. У Пушкина в лирических стихах эта разница весьма ощутима — даже если не брать во внимание такие стилистические эксперименты, как «Гусар» или «Песни западных славян». В романтическом «К морю» в переносных значениях употреблен 41 % знаменательных слов, в реалистическом «Вновь я посетил…» — 22 %, почти вдвое меньше. А в больших поэмах эта разница исчезает: в «Кавказском пленнике» — 34 %, в «Евгении Онегине» — 32 %, почти одно и то же. Зато заметим, что по тексту слова с переносным значением часто распределяются неравномерно. Во «Вновь я посетил…» — две смысловые части, 33 и 21 стих: первая — о прошлом и настоящем: домик, озеро, деревни, сосны; вторая — о настоящем и будущем: младая поросль и шум ее над внуком. Так вот, средняя доля переносных значений в стихотворении, как сказано, — 22 %, но из них в первой части — только 17 %, во второй, более лирической, — целых 28,5 %. Сравним в первой: «Вот холм лесистый, над которым часто Я сиживал недвижим — и глядел На озеро, воспоминая с грустью Иные берега, иные волны», — все слова в прямых значениях, разве что одна стертая синекдоха волны; и во второй части: «младая роща разрослась, Зеленая семья; кусты… как дети», «племя Младое, незнакомое» и т. д. Поэтому не будем забывать, что наши выборки, даже более пространные, могут быть не вполне показательны, и работа требует продолжения.