Образ Беатриче

Вергилию нет места в раю по причинам поэтическим, а не богословским, хотя на первый взгляд его собственные слова указывают именно на формальные причины:

Царь горних высей, возбраняя вход
В свой город мне, врагу Его устава,
Тех не пускает, кто со мной идет. (Ад, I, 124–126)

Однако стоит отметить, что в самом конце «Рая» по просьбе Беатриче появляется другой бывший человек, старец славный и обходительный — святой Бернард. Вряд ли Вергилий мог страстно обратиться к славе Девы-Матери, вместо него это делает святой Бернард. По ходу повествования необходимо моление о том, чтобы дать поэту прозорливое зрение, подобное глазам Беатриче. Повторяю, Вергилий не может быть у верховного престола, не может обращаться к Деве-Матери, но ему на смену является не сама Беатриче, но некто, выполняющий ту же роль, которую играл Вергилий у императорского престола. Последнее появление мужчины в самом конце поэмы очень напоминает первое появление Вергилия в самом ее начале.

Данте и не собирался делать образ Вергилия исключением, хотя с богословской точки зрения оно было допустимо. Образ Вергилия становится исключительным только за счет поэтической силы Данте, а те, кто раз за разом сожалеет об отсутствии у Вергилия пропуска на небеса, просто не понимают тех чисто технических сложностей великого искусства, с которыми столкнулся автор.

В разговоре между поэтами Вергилий заявляет, что «славный нагрянет Пёс» и заточит волчицу в аду, «откуда зависть хищницу взманила». Как правило, комментаторы считают, что Пёс — это «Кан гранд делла Скала, наместник священнейшей власти кесаря», то есть образ, в любом случае имеющий политический смысл. Но в той ситуации, в которой оказался Данте к началу поэмы, наместник кесаря едва ли поможет. Для поэта есть только один путь — это созерцание принципа вселенной в трех ее великих формах. Ему надлежит, во-первых, увидеть «древних духов» и услышать их «о новой смерти тщетные моленья»; во-вторых, «тех, кто чужд скорбям среди огня», и наконец, в-третьих, — «блаженные племена».

О мой поэт, — ему я речь повел, —
Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:
Чтоб я от зла и гибели ушел,
Яви мне путь, о коем ты поведал. (Ад, I, 130–133)

Здесь Путь Отрицания переплетен с Путем Утверждения, но чтобы подчеркнуть выбор Пути Утверждения, Данте повторяет: «Ты мой учитель, вождь и господин!» (Ад, II, 140).

Договорившись так, они вскоре приходят к великим вратам. Надпись на них гласит:

Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.
Был правдою мой зодчий вдохновлен:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворен.
Древней меня лишь вечные созданья,
И с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья. (Ад, III, 1–9)

Сразу вслед за призывом Вергилия отказаться от недоверия, перед Данте возникает призыв отказаться от всякой надежды. Он смущен. Он стоит перед выбором. Если есть Бог, если есть свобода воли, тогда ведь человек может выбрать и противоположность Богу. Сила, Мудрость, Любовь дали человеку свободную волю; но те же Сила, Мудрость и Любовь создали врата ада и саму возможность ада. Позже мы увидим место в аду, где сделавшие злой выбор упрямо настаивают на своем. Раз люди в состоянии рассуждать, значит, они могут и не рассуждать. Именно поэтому Вергилий говорит:

Я обещал, что мы придем туда,
Где ты увидишь, как томятся тени,
Свет разума утратив навсегда. (Ад, III, 16–19)

С этими словами он протягивает Данте руку, ту самую, которой написана «Энеида», и берет поэта за руку, которой написана «Комедия», «И обернув ко мне спокойный лик, // Он ввел меня в таинственные сени».

Если по скудоумию еще простительно называть Данте бесчеловечным, или сверхчеловеком, то никак недопустимо читать «Ад», не понимая, как Данте хотел бы, чтобы его читали. Войдя в ворота Ада, поэт напуган, так же как и мы. Некоторым из нас нравится, что Данте признается в своей слабости. Он то и дело обращается к Вергилию за помощью и ободрением, а встретив флорентийцев, он даже говорит:

Будь у меня защита от огня,
Я бросился бы к ним с тропы прибрежной,
И мой мудрец одобрил бы меня;
Но, устрашенный болью неизбежной,
Я побоялся кинуться к теням... (Ад, XVI, 46–50)

Вергилий бестрепетно смотрит на врата ада. Но спокойствие и сосредоточенность — это вовсе не то чувство защищенности, на котором в определенный момент ловит себя Данте, за что, собственно, и упрекают его многие недалекие читатели. В лице Вергилия мы видим силу мастера Пути Утверждения, силу белого мага и его превосходство над обитателями мира перед порогом и за ним. Данте заплутал в лесу; будь он один, он ни за что не вошел бы в ворота, если бы не был тем, кого ведут собственная воля и Божественный промысел. Дикий лес представляет собой окаменевшую модель извращенных добровольных утверждений, а круги ада содержат то, что осталось от образов, после добровольного отказа от водительства разума.

Долгое время тишину леса нарушали только три звука — голоса двух поэтов и звук шагов Данте. Теперь тишина нарушена. За аркой они попадают в безвременье, темный, не меняющийся мир. Здесь сразу становится понятно, что означает «навсегда» и «никогда». Когда мы произносим эти слова, какими бы горькими они ни были, мы уверены, что чувства со временем ослабевают, значит, страдание становится не таким сильным. В аду это не приносит облегчения; осознание «навсегда» длится вечно; осознание «никогда» не несет в себе никакой надежды. Здесь нет времени. Без этого понимания невозможно настоящее прочтение поэмы Данте. Что бы ни происходило здесь, оно происходит вечно и неизменно. Хаос звуков, сменивший для двух странников по иномирью тишину перед порогом, ошеломляет.

Там вздохи, плач и исступленный крик
Во тьме беззвездной были так велики,
Что поначалу я в слезах поник. (Ад, III, 22–24)

Открывшаяся перед ними страна наполнена воплями, хриплыми голосами, «плесканьем рук», и вся эта какофония включилась вдруг, как только Вергилий взял Данте за руку. Но кто бы и о чем бы не скорбел здесь, все бесполезно. Заключенные в первом круге отвергли Бога, они «прожили, не зная, // ни славы, ни позора смертных дел», и теперь их снедает зависть. Их сознание не хотело ни утверждать, ни отвергать; поэтому теперь, терзаемые осами и шершнями, они вечно бегут за вечно убегающим от них стягом: «И я, взглянув, увидел стяг вдали, // бежавший кругом». «Они не стоят слов, — пренебрежительно бросает Вергилий, — взгляни — и мимо!» (III, 51). «Кровь между слез, с их лиц текла струями. // И мерзостные скопища червей // Ее глотали тут же под ногами» (III, 67–69).

Перед поэтами река Ахерон, первая из тех рек, которые упоминаются в «Комедии». Ахерон — это река разлуки с дольним миром, а Эвноя (в конце «Чистилища») — река восстановления. Ахерон — первый из адских монстров, одновременно деталь ландшафта и живое существо. Через него выражает себя сама Неизбежность. Толпы людей на берегу, — это те, «в ком Божий страх угас», кто признавал только собственные желания. Они теперь

Выкрикивали Господу проклятья,
Хулили род людской, и день, и час,
И край, и семя своего зачатья. (Ад, III, 103–105)

и вообще богохульствуют, как могут. Неотвратимость вселяет в них ужас: старик, с белыми волосами и горящими глазами входит в лодку. Он кричит, размахивая веслом. Он пытается прогнать Данте, поскольку видит в нем живого: « А ты уйди, тебе нельзя тут быть, // Живой душе средь мертвых!», но тут Вергилий впервые произносит великую формулу Необходимости:

Харон, гнев укроти.Того хотят там, где исполнить властныТо, что хотят, и речи прекрати! (Ад, III, 94–96).

Множество душ, «как листья сыплются в осенней мгле, // за строем строй» в лодку Харона «и минуть реку всякий тороплив, // Так утесненный правосудьем Бога, // Что самый страх преображен в призыв». «Для добрых душ другая есть дорога», — говорит Вергилий. «Добрые души» в свое время преодолели конфликт собственных желаний и дòлжного. Возможно, им тоже многое было не по нраву, но они добровольно подчинили себя порядку и необходимости, против которых даже здесь протестуют грешные души. Они хотели жить своей волей, теперь другая сильнейшая воля выносит им приговор. Приговор приводится в действие немедленно. Окрестности сотрясаются; ветер и молнии поражают скорбную землю. От ужаса Данте теряет сознание, а Вергилий с печалью смотрит на предстоящий им путь.

Данте приходит в себя уже на другом берегу Ахерона, на краю пропасти, гудящей от бесчисленных криков, несущихся со дна. «Теперь мы к миру спустимся слепому», — говорит Вергилий. Но путь в этот адский провал еще не начался. На краю пропасти автор держит паузу, давая читателю возможность осознать необходимость предстоящего пути. Это граница так называемого «приостановленного воображения»: дальше никто уже не предложит никакого выбора. Данте видел первый круг, теперь его ждет второй — Лимб — где находятся известные язычники. Данте говорит о «достойных мужах», вкушающих в Лимбе горечь своей доли (IV, 45). Пока речь не идет ни об утверждениях, ни об отрицаниях. Но это и понятно, поскольку до Данте поэтического представления об этом Пути просто не было. Вергилий знал Город, но не знал Беатриче; между Дидоной и Римом не может быть никакого примирения, а тем более признаков идентичности. Поэтому ни у кого из язычников не могло быть представления о Пути. Какое место в христианском раю мог занимать Платон, даже учредивший Академию, но полагавший реальным лишь мир эйдосов? С нашей точки зрения, проникнутой симпатией к мудрецам былого, Данте должен был бы подумать о смягчении их участи. Впрочем, он и так сделал для них многое, а большего ему не позволяла честь.

Мы не можем, да и не хотим анализировать весь Ад столь же подробно, как на этих последних страницах. Что же, приносим извинения. Сказанного достаточно, чтобы наметить общую линию, лишь ненадолго задерживаясь на отдельных ключевых моментах. Можно сказать, что поэма охватывает четыре «аллегорических» значения: a) путь романтической любви; b) путь романтизма в целом; c) путь города; d) путь души во все времена. Эти значения трудно разделить, но важно понять, что речь идет об одном пути, представленном в четырех значениях. Иногда Данте ссылается на одну категорию, а иногда — на другую.

Собственно Ад начинается после паузы «приостановленного воображения». Он состоит из четырех главных подразделений: a) внешний круг для предававшихся гневу и унынию; b) круг еретиков и лжеучителей, c) круг насильников, d) круг игроков, мошенников и растратчиков. Покинув «благородные земли» известных язычников, поэты минуют Миноса, назначающего (вернее, подтверждающего) приговор душам, которым, несмотря на их вопли, надлежит быть там, где им уготовано место. Вергилий вновь комментирует действия Миноса формулой: «Того хотят там, где исполнить властны // То, что хотят», после чего поэты переходят в круг, где ураган терзает души тех, «кто предал разум власти вожделений». Эпизод с Паоло и Франческой, пожалуй, самый известный и часто цитируемый во всей «Комедии». Здесь Данте предстает самым «ласковым и благостным» из поэтов, но дело здесь не в том, насколько яркая вспышка озаряет монотонный мрак ада. Важнее, что в этом эпизоде раскрывается первое нежное, страстное и полу-простительное согласие души на грех.