Мать Вода и Чёрный Владыка

Мусорная философия Чапоса

Тайну их сближения, казалось, знают уже все в «Лучшем городе континента». И Рудольф не мог ни понимать, насколько это нервирует хозяйку «Мечты», местную фею его души. После природного очищения, после урагана, по счастью лишь краем затронувшего «Лучший город континента», нечто неуловимо изменилось вокруг, не внешне, а в самой атмосфере произошли изменения. Сам распорядок жизни стал и вольнее, и оживлённее. Женщины стали наряднее и оголялись до пределов возможного и даже невозможного. Обнажилось вдруг множество романов, ранее скрытых или завязавшихся новых, в том числе и могущих быть откровенно скандальными при самой только попытке их обнаружения.

Всё это висело каким-то незримым облаком над «Лучшим городом континента». Назвать это подобием смога и язык не поворачивался, поскольку в подобной атмосфере хотелось дышать полной грудью. Хотелось свалиться, как дураку, в траву в густом лесу, где никто не увидит, и махать руками на предмет безумной проверки себя как летающего и вовсе неразумного. Хотелось обыкновенного и глупого человеческого счастья. И только нечто в самом Рудольфе препятствовало отдаться счастью. А определения завозившемуся «нечто» он не знал, называя это кристаллическим вирусом — инопланетным зверем, угнездившимся где-то в глубинах его подсознания, но периодически завладевающего и сознанием. Насколько материальной или мистической полностью была болезнь в нём? К кому он мог обратиться? Только к мудрецу Франку. Да тот не выносил и сам его дух, или на дух? Уклоняясь от встреч уже на расстоянии.

Играя с нею в сомнительные игры, допрашивая и уличая её в тайных отношениях с Антоном, он не верил в это. Но наблюдая уже её ответные выпады в свою сторону, когда она демонстративно целовалась с прекрасным вдовцом у себя на террасах возле «Мечты», когда прогуливалась с ним по лесопарку предвечерней порой, он реально свирепел. Уже одно то, что к её губам кто-то прикасался, выводило из равновесия.

И он невольно вспоминал Лору. Когда та, плача ночью в его объятиях от переполнявшей её любви, на следующий же день побежала утешать, что называется, «посидим на дорожку», отбывающего далеко и надолго, может и навсегда, тоже плачущего Александра Ивановича, своего предыдущего друга и соратника по интеллектуальным увлечениям. Вернее, «полежим на дорожку», что больше соответствовало реалиями. Тогда он о таком не знал, а теперь Лора была даже не миражом его памяти, а смутным контуром некоей земной женщины с пшеничной косой, кормящей его первого сыночка, синеглазого богатыря в настоящем. Причём, коса помнилась чётко, даже то, как она её переплетала в стиле, называемым «колосок», а лицо не просматривалось, и цвет глаз забылся. Серый? Голубой? Кажется, как тростник болотный, выцветший в предосеннюю пору. А ведь любила страстно и искренне, перебарщивая в своём усердии признаваться в этом несколько раз за сутки.

— Ты ведь знаешь, что я люблю тебя?

— Я забыл, напомни, — отвечал он то с ласкательной интонацией в голосе, а то и отмахиваясь от надоевшей и приторной её присказки.

— Я люблю тебя.

— Угу, — как если бы зуб заныл…

О Ксении он не вспоминал, запретив себе это. Она выныривала из его амнезии бесконтрольно, и он с усилием запихивал её туда обратно. Не было у него ни одной верной ему женщины. Неужели, и эта нимфея из той же серии? Если не так, в чём уверяла интуиция и весь нажитый опыт, почему не разубеждала, а с лёгкостью соглашалась? «Да, Антон больше чем друг». Или как она там говорила? Любовник? Это было настолько же очевидной, насколько и неумелой ложью, но она играла в запрещённые игры, и он даст ей понять, что с ним такое не прокатит. За игровые поцелуи со скучающим бездельником, человеком — нагрузкой, неизвестно зачем прибывшим на земную базу Трола, она ещё ответит.

Чапос появился без опозданий. Разодетое в аристократические перья пугало, он всерьёз вошёл в свою роль человека из высшей касты. Сколько лет Рудольф его знал, столько лет не уставал над ним потешаться. Хотя и было это пугало смешным ровно настолько, насколько может быть смешной ископаемая бочкообразная авиабомба, которую кто-то решил использовать для охраны огорода, водрузив сверху голову-тыкву и напялив на неё человеческое пальто. Бомба всегда непредсказуема и страшна, как над ней ни потешайся. И его опасная начинка не была секретом для Рудольфа, но он слишком его презирал, чтобы остерегаться. К тому же, Чапос осторожен и жаден, а такие действуют только исподтишка. По истечении, в общем-то, и небольших лет у Чапоса заметно атрофировалась способность к эпическим обобщениям в беседах о метафизике бытия. Да и сама метафизика его интересовала уже мало, слишком глубоко зарыл он свой нос с кабаньими ноздрями в навозные кучи, где промышлял, а уж их жирные испарения постепенно нарушали его способность вбирать в себя ароматы, нисходящие откуда-то свыше. Вернее, окончательно забили все его поры своим специфическим содержимым. И он уже давно не противопоставлял себя и тех, от кого питался, поставляя товар. И уже давно не жалел тех, кого, когда наваливалась на их плечи безмерная уже усталость или болезни, — следствие нещадной эксплуатации, выставляли за границу развитых и богатых городов, грабя нещадно, и редко какой из женщин удавалось сохранить хоть что-то даже для жизни в провинции.

Они сидели в уличной пристройке к «дому яств». Оранжевое полотнище, натянутое на деревянные отполированные столбы, трепетало и хлопало при порывах сильного и жаркого ветра. Похудев из подражания изяществу аристократического сословия, Чапос несколько изменился и своей широконосой физиономией. Не изменив обычной мрачной сосредоточенности на известной только ему одному, не решаемой, а может, и несуществующей задаче, он стал пригляднее слегка усохшим лицом. Тёмные, распирающие его изнутри, энергии остыли, замедлили своё коловращение, он стал проще, хотя и пошлее. Отсвет от крыши-тента придавал его коже оранжевый привлекательный цвет ровного и густого загара. Вообще жизнь состоятельного и уверенного в себе горожанина заметно отполировала его в лучшую сторону, но только внешне.

Пожрав, как всегда за счёт Рудольфа, и выпив из прибережённой бутылочки «Матери Воды», принесённой им в огромном кармане просторной оранжевой рубахи, шершавый человекообразный «барон апельсин» развязно сказал, утратив сдержанность после выпивки, — Господин будет доволен. Даже если вы будете спать, то, чему и положено, будет железно стоять, такова эта женщина, хм-хм…. — он прокашлялся, сказав мерзость с умыслом, и приступил к закуске. Рудольф брезгливо следил за его манипуляциями с кусищем мяса, который вполне себе аппетитно благоухал пряными травами, однако, казался отвратительным, как и вывороченные губы поглотителя пищи. Как и весь он в целом, урчащий гоминида, так и не сумевший произойти из обезьяны, пусть и была та продуктом замеса инопланетной эволюции, — или инволюции?

— До чего же вы тут одержимы низкими потребностями, жители вывернутой наружу засаленной изнанки Вселенной.

— «Вы тут»? А вы там? Высоки и не имеете изнанки? Да и какая изнанка у подземелья…

— Прожуй свою дохлятину, потом и рассуждай!

— Руд, откуда такая злость? Или не может ваша ласкунья заменить моих девочек? — оранжевое и отнюдь не сказочное порождение инопланетного демиурга намекало ему на Нэю, которую сам же Рудольф решил променять на его девок.

— Я тебе не Руд! Господин Руд-Ольф! Повтори, если не хочешь, чтобы я вбил тебе этот кусок в пасть!

— Господин Руд-Ольф явно чем-то разочарован, а виноват почему-то я, — вяло отреагировал Чапос на его выпад. — Что толку в её необычной внешности, если, по сути, она, как и все они, приедаются до безразличия.

Устав жевать, Чапос отдыхал, ворочая языком и время от времени чмокая от удовольствия, наслаждаясь проглоченным, запечённым с пряными и острыми овощами куском жаркого. Иногда он словно прислушивался к собственному безразмерному желудку, решая, не пора ли опять пополнить его ароматной и дразнящей едой.

— Как ни малюет их природа, они все одинаковые под своим подолом, — и он прикрыл глаза, но лишь наполовину, чтобы следить за реакцией Рудольфа и по возможности увернуться от оплеухи.

При несомненном, хотя и затаённом страхе Чапос никогда не отказывал себе в удовольствии пыхнуть в лицо высокомерному и превосходящему его силачу очередным словесным непотребством, — Только не все позволяют себе то, о чём втайне мечтает любая из них… — он ожидал поощрения на заданную тему или её резкого пресечения. Рудольф молчал.

Чапос продолжил, — Родовой гнёт, страх держат их на цепи, и скудную зачастую кормёжку из рук приручившего хозяина они называют любовью. А мне нравятся те из них, кто занят вольной охотой и выгрызает сочные шматы из дичи на запрещённых для большинства территориях того мира, где нас поселил злой демиург…

Тут Рудольф невольно вздрогнул совпадению своих размышлений о некоем демиурге и упоминанию Чапосом о том же. Увы! Чапос не был говорящим забавным инопланетным фруктом, а был откровенно жутким их пожирателем. Удивительным было то, что он всегда приятно благоухал. Он словно бы напитался ароматом тех пригожих плодов, коими не только торговал, но и жрал их без меры. Хотя весь секрет заключался в том, что он приобретал себе самые дорогие парфюмерные изыски, возможные на Паралее. А поскольку всякий душистый эксклюзив не являлся настолько уж и доступным кому ни попадя, тут было чему удивляться. Здесь и запахи были кастовыми. Выходило, он не врал о своём доступе в селения избранных по праву того, кто близок к чьему-то «высоко породному» телу. Какая-то порочная, высоко сидящая в своих садах «вишенка» вырядила простонародный овощ в корку апельсина, наделив и соответствующим запахом. А воняй он как тухлый кочан капусты, то ему бы оно подходило в самый раз.

Напомаженный «апельсин» тем временем уже разошёлся, — Их губы красны и жадны, а ненасытное тело не признает этикетов, запретов и приличий. Только такая женщина даёт удовлетворение настоящему мужчине. Припав к такой, — другой не возжелаешь уже никогда. И ваша сдобная аристократка, ваша «сливочная бомбочка» в душе точно такая же заурядность — одна из множества влагалищ безразмерной Матери Воды, украшенная небесным ликом всегда обманывающей вечности, всегда линяющей, всегда умирающей и протухающей. И только в чёрных пластах почвы она уже никого не обманывает, там действительно она вечность. Нет Ему, Надмирному Отцу, и дела до земляных вонючих порождений, которые Он устал разрушать, не имея сил выносить их бесчинства и богохульства. Она же, его похотливая и гулящая жёнушка Мать Вода всё не устаёт совокупляться с подземным и жгучим Чёрным Владыкой, всё порождает и порождает с ним на пару своих временных детей. Наделяет их текучие и непостоянные тела украденными у законного Мужа Духа зёрнышками бессмертия, чтобы владыка внутренней планеты испёк из этого зерна свой насущный хлеб, когда накопит его нужное количество, чтобы приобщиться к сферам высшего существования, подлинной небесной жизни, а не её земляной подделки. Только Надмирный Отец не даёт и не даст ему сотворить это бесчинство, не даст своего высшего смысла тому, кто обречён растаять без следа в потоке разрушающего и всё очищающего Времени. А когда это произойдёт, никакого Времени не будет. Само Время есть ассенизатор вселенских нечистот. Другое его имя — Смерть. Оно лишь слуга Надмирного Отца.