Кассиопея

Он вынимает последний рисунок из ящика и замечает на самом дне нечто квадратное. Почти сразу понимает, что это рамка с фотографией. Перевернутая лицом вниз. Мингю медлит как может, но понимает, что это бессмысленно, потому что все равно посмотрит на фото – хоть уже и догадывается, кто на нем изображен. Понимает, что бессмысленно, но все равно медлит, ибо висящая перед носом разгадка мгновенно огреет пощечиной по лицу, стоит ему перевернуть рамку лицом вверх.

Оплеуха получается звонкой, от нее обе щеки саднит и губу немного. Мингю слизывает кровь, которой нет, и глядит на фотографию Мина и Тэёна. Они улыбаются оба, они оба счастливые какие-то до одури, сидят рядом и за руки держатся, а у Мингю от непрошенного осознания весь воздух из легких выбивает.

От осознания того, что могло произойти. И где сейчас этот Мин, если Мингю здесь. С кем он.

Мингю подрывается с пола и так стремительно бросается в сторону зеркала, что забывает даже рисунки на место вернуть – те разлетаются в разные стороны, соскочив с коленей, рассыпаются фрагментами чужих чувств, ложатся ярким серым поверх белого и глядят нарисованным взглядом до того в душу, что эту душу чужим надрывом засоряет к чертям.

– Блядь, – сипит он, – твою мать, – не может остановиться никак, шаря руками по раме зеркала. Как вернуть все на свои места? Как вернуться обратно? Ему здесь не место. Это не его мир, не его дом, и люди не его. Он чужой и потерянный – опять. И ему необходимо все исправить, пока оно не зашло слишком далеко.

Как исправить? Как?!

В дверь кто-то скребется, и Мингю замирает, прислушиваясь к жалобному скулежу корги. Дерево надтреснуто скрипит под его руками, но он пальцы не разжимает, а только стискивает ладони сильнее. Прижимается лбом к поверхности зеркала и выдыхает шумно, оставляя свое дыхание на отражении.

– Ну хватит, – слышит он голос Чонхо, у которого будто нарочито ворчливый тон; корги тявкает обиженно в ответ, но скрестись не перестает. – Хорошо, иди, иди. – Скрипит дверь, и проходит всего две секунды, прежде чем в ноги Мингю врезается мохнатое нечто.

Он выпрямляется, чтобы выпроводить собаку обратно в гостиную, но, развернувшись, проглатывает недовольное «чего тебе надо, псина», потому что видит Чонхо, который стоит посреди комнаты и разглядывает рисунки на полу настолько многозначительным взглядом, что у Мингю попросту отсыхает язык.

Чонхо молчит. Смотрит на нарисованного Тэёна, по полу пазлами разбросанного, и молчит. Мингю молчит тоже. Проходит слишком много времени, прежде чем он слышит:

– Идиот. – Чонхо отворачивается от рисунков, смотрит на него в упор, и во взгляде этом столько граней злости, что Мингю об эти грани самую малость режется. – Ты идиот, Ли Мингю.

– Я не… – Возразить хочется слишком сильно, но он сразу же сдает назад, когда Чонхо замечает зеркало за его спиной и взгляд его резко меняется.

Меняется опять. Снова и снова.

(Как много в тебе граней, Пак-не-Чонхо?)

Кажется, его слышат, потому что глаза закрывают, отворачиваются, прячут грани. Мингю видит, как Чонхо внимательно смотрит на кровать, аккуратно застеленную пледом, на сложенную кофту на стуле. Смотрит на стопки тетрадей на столе, которые Мингю на автомате поправил.

Между ними опять повисает напряжение – знакомое уже словно, – и искрит оно до того ярко, что хочется лбом в зеркало врезаться, да что угодно, блядь, сделать, лишь бы вернуться туда, откуда пришел. И больше не чувствовать, как тебя к полу придавливает вот этим всем.

Мингю машинально засовывает руки в задние карманы джинсов – так, как всегда это делет, когда нервничает, – и понимает вдруг, что в одном из них его телефон, а в другом – пачка сигарет Тэёна, которую тот забыл у него на днях. Хоть что-то у него осталось.

Чонхо смотрит на него снова, но теперь в его взгляде нет вообще ничего. В глазах напротив пусто совсем. Ни злости, ни осуждения, ни вопросов. Тишина.

(Бесконечное количество.)

– Будешь кофе? – спрашивают у Мингю.

Вопрос этот – не к месту. Вопрос этот – из несуществующего контекста вырван и треплет на ветру краями неровными с нитками торчащими. Вопрос этот почему-то за горло чужой рукой хватает, потому что неправильный совсем и так быть не должно.

– Буду, – соглашается он. И на кофе, и на то, что дальше будет. Не думает совсем.

Они стоят друг напротив друга и молчат, слушая, как шумит кофемашина. Та тарахтит так, будто собирается взлететь, не иначе, и это чуточку, самую малость смешно – Мингю, может, улыбнулся бы даже, если бы его так не кусали взглядом за каждую деталь лица. Больше всего страдают уши – он почти чувствует, как на них проявляются ровные отпечатки зубов и светят красным.

Чонхо смотрит до того внимательно, до того скрупулезно ощупывает взглядом его силуэт, что становится невыносимо неловко, потому что да, Мингю не привык к такому. Он в принципе не привык к тому, чтобы его разглядывали. Он так, муха на лобовом стекле чужой жизни, вовсе не обязательно столько внимания уделять.

Когда кофемашина перестает пытаться взлететь, Чонхо достает из холодильника пакет молока, а из кухонного шкафа – упаковку сахара кубиками. У Мингю не выходит удержать себя от недовольной гримасы, когда в чужую кружку летит его годовая норма сахара, а следом столько же молока. Чонхо отпивает свой кофе, не сводя взгляда с Мингю, который те же махинации не проделывает, а просто пьет свой горький американо как есть, неловко пытаясь прикрыть рукавом рубашки кисть левой руки, на которой виднеется татуировка. Это, конечно же, не укрывается от чужого взгляда.

Чонхо ставит кружку на стол.

И улыбается едва заметно.

А Мингю в этой улыбке не видит ничего хорошего.

Со стороны пола раздается уже приевшееся тявканье; корги хватается зубами за штанину Чонхо, тянет на себя, смешно упираясь на передние лапы. Тот присаживается на корточки, гладит пса с нажимом, ерошит шерсть, чешет за ухом. На губах его улыбки нет уже.

– Мингю, – зовет он.

– Что?

– Как зовут нашу собаку?

Мингю давится кофе и прикладывает над собой титаническое усилие, чтобы не закашлять. Сглатывает с силой, делает еще один глоток. Молчит. И молчание его не воспринимают как нечто из ряда вон выходящее, его как должное принимают – и от этого страшнее всего.

Чонхо выпрямляется, смотрит в стол совсем непонятным взглядом, тянет руку к кружке, но опускает ее на полпути.

– На кого я учусь? – спрашивает он снова.

Мингю думает, что еще немного – и все. Он сорвется. Кружку в стену швырнет – и свою, и чужую, – погромит тут все, а потом, может, и с Чонхо подерется, потому что вряд ли тот будет против. Разумеется, Мингю только думает, но не делает ничего, даже кружку на стол не ставит – только в руке сильнее сжимает, оставляя попытки скрыть татуировку, которая наверняка в глазах Чонхо как вишенка на торте. Внутри пустота такая тянущая и бесконечная усталость от вопросов, которые только слоями накладываются, которые только душат друг друга в припадке и не собираются уступать место ответам. Искать их Мингю должен, но, блядь, как же он устал.

– Может, ты хотя бы скажешь, сколько мне лет?

Он прикрывает глаза на мгновение и громко ставит кружку на стол. Смотрит на Чонхо исподлобья сквозь отросшую челку и все так же молчит. Ждет просто стоит: вопроса очередного, других слов, может действий. Да чего угодно. Потому что сам Мингю тут уже сделать ничего не может. Он своим молчанием на все вопросы ответил. Почему же он сам все еще без ответов, если, чтобы их получить, кому-то просто нужно помолчать?

Чонхо поворачивается к нему спиной. Опирается руками на стол, склоняет голову, выдыхает шумно. На Мингю не смотрит совсем. Слишком несуразный контраст с тем, как разглядывал его еще пять минут назад.

В следующие десять секунд звенящей тишины, что готовилась стать битым стеклом, Мингю не успевает подумать вообще ни о чем: ни о том, какой может быть чужая реакция, ни о том, что он будет делать, если его выставят на улицу или если кинутся с кулаками. Ни даже о том, понял ли этот Чонхо все то, что понять должен был, еще как только увидел его всего такого неправильного с пепельными волосами и на корню потерянным взглядом. Ничего не успевает – только вздохнуть один раз.

На выдохе Чонхо выпрямляется и скрывается в коридоре, так и не произнеся ни слова. Хлопает входная дверь. Мингю выдыхает еще раз, хоть в легких воздуха почти не осталось, мысленно желает себе задохнуться. Хочется пиздец как, но нельзя – сначала он должен все исправить.

Корги тычется носом в его штанину, задирает голову и скулит.

– Ну и как тебя зовут? – ворчит Мингю, опуская взгляд на собаку; садится на корточки, нехотя проводит ладонью пару раз по шерсти. – Разумеется, так ты мне и ответил. – Взгляд падает на тату на собственной руке, и очередной вздох рвется сам собой. Конечно же, у другого него не было никаких рисунков на коже. Так и тянет теперь расчесать кисть до крови.

Он понятия не имеет, куда ушел Чонхо. Почему ушел, а не схватил его за шкирку и не выставил из квартиры. Впрочем, может, он пошел в ближайший участок. И лучше бы так, потому что подобное поведение ставит в такой тупик, что ни башкой пробить, ни перелезть. Стой себе и смотри на стену. Мингю медленно и через себя допивает остывший кофе и пытается вспомнить, как вел себя мелкий Чонхо – реакции какие-то, рефлексы, эмоции, – но в голове все та же пустота. Нет в башке совсем ничего, кроме огромного и красного знака вопроса. Того и гляди отдельной жизнью жить начнет и обернется вокруг его шеи. Задушит насмерть.

Он моет свою кружку и ставит в сушилку. Нервно ходит по кухне, начиная свыкаться с корги, который не отстает от него ни на шаг. Хочет вернуться в комнату к зеркалу, но разворачивается точно на пороге, стоит так спиной к проему минуты две или три. Тревога внутри возрастает в геометрической прогрессии.

Мингю понимает вдруг, что сделать ничего толком не сможет, пока не вернется Чонхо. Если кто-то и поможет ему разобраться во всем случившемся, то только он. Он больше никого не знает здесь. И не нужно. Не нужно ему это все, и мир этот дурацкий не нужен тоже.

Интересно, как там Тэён? Он ведь был в доме с ним. Как отреагировал на его исчезновение? А на то, что перед ним другой Мингю? Он ведь там, да? Другой он.

Единственно возможный вариант, наверное.

– Гадство, – выплевывает он, ненавидя себя за бессилие.

Нужно сделать хоть что-нибудь. Разведать обстановку, пока его никто не стесняет в действиях, к примеру. Мингю глубоко вздыхает и быстро пробегается взглядом по гостиной. Замечает вторую дверь, которая, скорее всего, ведет в комнату Чонхо. Взвешивает все за и против и решает не лезть туда, а иначе беды точно не миновать.

На диване валяется два смятых пледа, а на журнальном столике напротив стоят две пустые бутылки из-под пива. Мингю цепляется взглядом и за первое, и за второе, подвисает немного, а после улыбается. Чем-то напоминает их совместные вечера с Тэёном. Вот только Мингю бы точно выбросил пустые бутылки, не позволив им остаться вот так на столе. Что он и делает – и пусть не он был тем, кто сидел на этом диване и пил пиво с Чонхо.