Кровь и туман

Глава 1

Мой мозг нормально функционирует лишь в один временной промежуток — между часом ночи, когда мама, Дмитрий и Артур засыпают, и семью утра, когда первый из них плетётся на кухню, чтобы включить кофеварку. Из-за этого мне никак не заснуть больше, чем на сорок минут, и днём я чувствую себя перемолотой и спрессованной, как тот же чёртов кофе, что распространяет по квартире запах нового дня и заставляет мой живот болезненно сжаться.

Я до последнего не встаю с постели. Знаю, что находится теперь за её пределами, а потому ненавижу каждый сантиметр окружающего меня пространства. Особенно эту комнату… Чёртова комната, наполненная чёртовыми мягкими игрушками, постерами к кинофильмам и кучей девчачьих вещиц, которые я из этого настоящего не прячет по ящикам, чтобы не смущать брата, проживающего на соседней койке. Потому что Дани здесь нет, и его кровати тоже, и его разговоров перед сном, и его глупых шуток, и его запачканной красками одежды, разбросанной повсюду…

Я должна благодарить Вселенную за то, что Даня жив и счастлив, но это никак не меняет того факта, что здесь мы больше не семья.

Я эгоистка. И меня от себя тошнит, когда я желаю родителями Дани и Вани смерти, которой в этом настоящем им удалось избежать.

Выбираюсь из-под одеяла, ступаю босыми ногами на ворсистый зелёный ковёр. За последние две недели я возненавидела его так сильно, как, пожалуй, нормальный человек вообще не должен реагировать на неодушевлённые предметы. Но мне плевать. Я давно преодолела критический рубеж своего отчаяния.

Всё изменилось. И под «всё» я имею в виду абсолютно всё.

— Слава, доброе утро! — доносится мамин голос из-за закрытой двери. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — ворчу в ответ.

Две недели больничного — максимум, который Бену обманом удалось выбить для меня у куратора миротворцев, — не милой рыжеволосой Марты, а курчавого долговязого мужчины лет двадцати семи по имени Сергей.

Марты в штабе нет. Бен не стал искать информацию о ней, как я его не просила. Или, может, наоборот — сам уже нашёл что-то втихаря, но расстраивать меня ещё сильнее не захотел?

— Что будешь на завтрак? Кашу или хлопья?

Сожаления, приправленные горьким соусом из непонимания: как жить дальше?

— Позавтракаю в штабе, спасибо.

Мама уходит, и я слышу — её внимание уже привлёк Дмитрий. Точнее, папа, но я… что-то мешает мне произнести это вслух, сколько бы совместных фотографий я не увидела в стенах этой квартиры. Для меня мужчина, желающий спокойной ночи перед сном и нежно называющий меня своей «дочей» был, есть и вероятно ещё долго будет Дмитрием: капитаном, приёмным отцом Вани и мужчиной, который ни разу не позвонил, чтобы поздравить меня с днём рождения.

— Проснись и пой, сестрёнка, — Артур без стука вваливается в комнату. — Мне сегодня снилось нечто крайне забавное…

Я перестаю слушать. Заправляю кровать, надеваю брезентовую форменную куртку прямо поверх пижамы. Проверяю ксиву в кармане. Так странно; теперь, чтобы ходить по улицам города, мне нужна эта дурацкая бумажка в чёрной картонной обложке с выгравированными золотом и серебром буквами «С», «С» и «О».

Сотрудник специального отряда. Вот, кто я теперь. Как быстро в моей жизни один ярлык сменяется другим: недотёпа-новенькая, горе-защитница, путешественница во времени.… Теперь ещё и это.

Раскрываю ксиву, гляжу на фотографию. Самая короткая стрижка из всех, которые я когда-либо носила. Волосы, волнистые, выкрашенные в цвет пшеницы, едва прикрывают уши. Сейчас они опустились ниже ключиц, а значит прошло больше года как минимум.

Точнее — два.

На фотографии мне шестнадцать. И как говорит дата, значащаяся точно под ней, я стала стражем пятого сентября, как и в том, моём времени.

— … в общем, после такой ночки я понял, что пора завязывать с энергетиками на ужин.

Я сую ксиву в карман, туда же и телефон. Застёгиваю куртку до самого горла. А когда разворачиваюсь, нахожу Артура стоящего совсем рядом со скрещёнными на груди руками.

— А завтрак? — спрашивает он, приподнимая бровь.

— Хочу позавтракать с друзьями.

— Раньше ты всегда завтракала со своей семьёй.

Этот едва начавшийся диалог уже начинает выводить меня из себя. Ладони сами сжимаются в кулаки.

— Артур, ты идёшь? — кричит мама с кухни. — Каша сейчас остынет!

Мама спасает нас обоих. Артур, бегло осмотрев меня, выходит из комнаты, а я приседаю на край кровати и несколько минут просто дышу.

Собраться меня заставляет только входящий звонок на мобильный телефон.

— Привет, — говорю я в трубку.

— В десятом классе она перевелась в школу с лингвистическим уклоном, — короткая пауза, в течение которой абонент на противоположном конце провода отвлекается на другого собеседника. — Это та, что на переулке Грибова, — поясняет спустя пару секунд.

— Знаю такую. В квартале от неё художественная школа Дани.

— Если хочешь, можем сходить сегодня после обеда, только…

— Нет, — обрываю я. — Я сделаю это одна.

— Уверена?

— Бен, — на выдохе произношу я. — Правда. Спасибо за информацию, но дальше — я сама.

Одно из изменений, напрямую коснувшееся Бена — здесь никто не зовёт его Беном. Такого прозвища у парня по имени Андрей Прохоров просто не существует. И Бен, узнав об этом, вышел из себя настолько, что разбил руку, ударив кулаком в дверцу деревянного шкафа.

Прозвище было единственной постоянной для парня с характером, скачущим от спокойствия и до ярости за долю секунды.

Бен потерял Бена, уже давно не будучи Андреем. Теперь он был никем.

Бена моё решение не радует, и в подтверждение этому он недовольно фыркает. Удивительный парень — всё сопротивляется, делает вид, словно ничего такого не происходит: на улице шторм, а Бен воткнул лопату в землю и с невозмутимым видом держится за черенок.

Я завидую его стойкости.

— Если твой парень снова подойдёт ко мне и спросит, не знаю ли я, почему ты не хочешь с ним видеться или разговаривать, я разобью ему нос.

— Нет, не разобьёшь, — возражаю я.

— Нет, не разобью, — с грустью в голосе соглашается Бен. — Потому что он — член Совета. — Очередной короткий смешок, который сопровождает Беновы слова каждый раз, когда мы касаемся этой темы. — Сколько ему лет вообще?

— Много.

В голове всплывает один из вечеров первой недели. Это был ужин в кругу семьи и близких друзей, присутствовать на котором, несмотря на то, что я притворялась больной, меня обязали добровольно-принудительно. Мы сидели в нашей гостиной за большим столом который ломился от блюд, приготовленных моей мамой и отцом Дани и Вани. Быть всем вместе, — двум семьям в полном составе, — стало уже не привычкой, а традицией. И все были такими радостными, делились последними новостями, смеялись, шутили… Я еле высидела. Всё время гоняла по тарелке овощи и делала вид, что поддерживаю разговор, иногда даже кивая в такт чьим-то словам, но сама думала только о том, скорее бы всё закончилось.

Что-то внутри сильно давило на грудь, и это нужно было выпустить на свободу раньше, чем стало бы совсем плохо.

В тот день мама, немного перебрав с вином, достала семейные альбомы — в ход пошли грудничковые фотографии меня и фотографии маленького Артура, старые кадры родительской свадьбы, отдающие оранжевым, серые карточки бабушек и дедушек…

Так я узнала, что Влас, будучи мрачной гончей и стареющий очень медленно в силу того, что почти не использовал свою магию, присутствует на большинстве моих семейных фотографий — спасибо Аполлинарии и Анастасии, которые сблизились, объединённые любовью к одному хорошему человеку, по ошибке выбравшему неверный путь.

Влас напоминает реликвию, принадлежащую моему роду и переходящую из поколения в поколение. Он видел, как росли мои прапрабабушки и прапрадедушки, видел, как они становились взрослыми, влюблялись, заводили свои семьи. Видел, но был сторонним наблюдателем — своим среди чужих.

А потом что-то пошло не так, и он влюбился. Без памяти. Очертя голову, как какой-то восемнадцатилетний мальчишка.

«Прошло не одно десятилетие с момента моего рождения, но только с тобой я почувствовал себя по-настоящему живым», — гласит подпись на фотографии цифровой, цветной, яркой.

На ней Влас и я. Мы счастливы.

Я не помню, каково это было.

Чтобы собрать все кусочки новой истории воедино, Бен облюбовал архив. Так мы узнали, что день трагедии на балу окрестили Кровавым пиром, запечатлев двадцать четыре имени на Листе Скорби. Среди них большинство оказалось мне незнакомо, но были и те, с кем я общалась, будучи в теле Аполлинарии: Фаина Орлова, Бажен Прохоров, Григорий Романов…

Было так больно пытаться осознать их смерти. Ведь я же просила дядю и тётю Аполлинарии остаться дома! Почему в итоге они меня не послушали?

Из-за этого не родились Лидия Юльевна и Максим, оказавшиеся потомками Фаины. Из-за этого овдовевшая Клео, убитая горем, навсегда покинула Старый мост, оставив Васю в одиночестве. Из-за этого Вася покончил с собой.

Руки Христофа по локоть в крови, но смерти на Кровавом пиру — итоги моей медлительности и моего бездействия.

Виновата я. И никто другой.

Но, к счастью, были и моменты истории, которые случились, несмотря ни на что. В частности дети Аполлинарии и Родиона, сотворившие много полезного во блага штабу и всей системе стражей вместе с ребёнком Аси и Богдана — Власом Коэном: прекрасным, талантливейшим юношей, который после смерти родителей стал лишь сильнее и оказался совсем не похож на своего дядю, несмотря на внешнее сходство.

На дочерях Аполлинарии и Родиона родовая ветвь остановилась. Ни та, ни другая, не пожелали иметь детей, подарив всех себя науке и прогрессу. Это были женщины, до последнего верившие в то, что их предназначением никогда не было продолжение рода, и я была особо горда этим фактом, но всё же сбита с толку: если не было детей, откуда же берутся мои корни?

Тогда Бен копнул чуть глубже, и обнаружились удивительные факты. У Святослава Романова было трое детей: Лоран — мать Аполлинарии, Григорий — отец Васи, и Скарлат, который, под стать его имени, был странным малым, и в то время, когда я была в прошлом, бродил по мирам, пытаясь найти своё истинное предназначение. По возвращении в Дубров, Скарлат на время остановился в доме брата, где не смог устоять перед скромностью и красотой Лукерьи — служанки по воле случая и ведьмы от рождения.

Именно с этого союза началась история, в которой очередным разветвлением стало моё рождение.

— Влас тебя любит, — говорит Бен. — Что ты будешь делать?

— А ты что будешь делать с Полиной? — парирую я.

Ни Бен, ни я не имеем в наличии достаточного количества безразличия, чтобы порвать с людьми, которые считают нас своими любимыми. Это касается и семьи, и друзей, и партнёров. Их взгляды, наполненные нежностью, загоняют нас в тупик, заставляя испытывать дикое, выпивающее и опустошающее нас без остатка чувство вины.

Влас, Полина, Артур, Дмитрий, Бенова мать, которая не уехала ни в какую Францию после развода, оставшись со своим сыном: все эти люди знают нас другими — любящими, заботливыми, родными. Своими.