Круглый стол на пятерых

— Не подождать ли Цыганкова? — спросил Карпухин, но Великанов махнул рукой и попросил, чтобы привели больную.

Круглолицый поднялся и, пока друзья листали историю болезни, привел молоденькую девушку в застиранном больничном халате. Она села на кушетку, испуганно запахнувшись до самого подбородка.

За окном покачивались тополя. Виталий неотрывно смотрел на них. Блестящие клейкие листья. Но весна уже, кажется, всё раздарила. Будем ждать духоты и пыли. Будем равнодушны к прилетевшим птицам. И вдруг однажды в газетах напишут о начале жатвы…

Великанов расспрашивал больную. Нейрохирург что-то писал. Кто-то настойчиво звал няню — доносилось из коридора.

— Раздевайтесь, — предложил Николай.

Больная не шевельнулась, растерянно смотрела на него.

— Быстро! — приказал он. — С головы до пят.

Карпухин не отрывался от окна.

А потом наступит осень. Мы разъедемся по своим больницам. У меня начнется биография хирурга, запоздалая, случайная моя биография. И, не отдав никому своего сердца, Карпухин отдаст его медицине. И Галя Степанова, стоя у ночного окна, почувствует на лице своем прохладные слезы…

— Пойдем, — сказал Великанов.

— Ребята, ну как? — спросил круглолицый.

— Ей нужен гинеколог, а не хирург. Так ведь? — обратился Николай к женщине.

Та едва заметно кивнула.

Они вышли в коридор.

— Черт, одного только не пойму: зачем ей понадобилось скрывать беременность?

— У нее ничего нет? — удивился Виталий. — И никому не пришло в голову просто-напросто раздеть ее? Я подумываю, не махнуться ли мне с тобой мозгами.

Пробежала сестра со шприцем в руке. За столом больные без интереса листали старые брошюры о дизентерии и личной гигиене.

— Ты знаешь, Золотареву звонил следователь, — сказал Великанов.

Карпухин присвистнул от удивления.

— Я предложу прокурору крупную взятку, — вяло сострил он.

Когда они поравнялись с крайней палатой, Великанов остановился. Карпухин вернулся, тоже встал у двери. Три бледных лица повернулись к ним. Петли под мышками, головные концы кроватей приподняты.

— А где Юрасов? — спросил Великанов у сестры, увидев, что четвертая кровать пуста.

— Взяли.

— Та женщина?

— Да.

Николай достал пачку с сигаретами. Снова сунул ее в карман и пошел по коридору. Карпухин едва догнал его на лестнице.

— Коля, расскажи!

Пока они поднимались на третий этаж, Николай молчал. На площадке он остановился и закурил. Проводив взглядом бегущего вниз Цыганкова, он сказал:

— Я почему-то так и думал. Понимаешь, женщина ухаживала за своим сыном с переломом позвоночника. Там еще один парень лежал, вот этот Юрасов. Она и за ним приглядывала, потому что у парня не было родственников.

— Тоже с переломом?

— Да. И вот сын недавно умер. А Юрасов оказался покрепче. Мать при нем осталась — вернулась в больницу, когда похоронила сына. А когда ей сказали, что Юрасову больше уже ничем не поможет медицина, она забрала его к себе в дом, хотя ее предупредили, что долго он не протянет.

Великанов бросил сигарету и толкнул стеклянную дверь.

Благословенная страна

Сюжетия!

— Значит, опять в седьмой палате карантин? — воскликнул Глушко. — Ну что ты скажешь!

Старшая сестра звонила в санэпидстанцию. Сегодня придут придирчивые эпидемиологи, и начнется процедура, похожая на следствие: где у вас хлорная известь, и все ли горшки пронумерованы, и как вы обрабатываете посуду, и проверяется ли у вас персонал?

Щелкнул аппарат. Саша обернулся и увидел, что Половцев, заведующий отделением, фотографирует алоэ. Этот цветок, стоявший у них на подоконнике, неожиданно расцвел — на длинном тонком стебельке голубоватые колокольчики. Довольно редкое зрелище.

Глушко старательно вывел мелкими буквами в графе «сопутствующие заболевания» — «дизентерия».

Вот что плохо в этом отделении — карантины. Подготовят малыша к операции, а утром дежурные сестры докладывают: высокая температура. Приходится откладывать.

Он прислушался. Никак Карпухин пожаловал: забавляет в коридоре детишек.

— А Мадагаскар? — слышится его голос. — Ага, не знаешь? А «царский скипетр» знаешь? Вот и нет — это цветок такой!

Карпухин вошел стремительно. В минуты вдохновения ему от греха лучше придерживать очки. И он об этом знает, придерживает.

— Здравствуйте, Семен Семенович! — выпалил он.

— Здравствуй, налетчик!

Половцев в обращении без затей. Стажеры ценят это. Областных и районных врачей часто разделяет одна чопорность — качество, не зависящее от врачебных достоинств.

— Как идут дела с коллекционированием пуговиц? — спросил Семен Семенович.

— Материала нет. Решил расширить обмен с зарубежными друзьями.

— У меня в деревне сохранилась военных времен стеганка. Кажется, с пуговицами. Интересует?

— Я думаю тематически сузиться — только женские пуговицы.

— А не боишься, что городские модницы ограбят твою квартиру? — слушая болтовню и улыбаясь, спросил Глушко.

— Не рискнут, — беспечно ответил Карпухин. — На ноги будет поднята вся милиция страны. Собаки, агенты. Срочно изобретут специальные пуговицеискатели. Еще бы — уникальная коллекция Виталия Карпухина!

Виталька уселся, сверкнул очками. В его голове всегда роятся, множатся, почкуются и плодятся идеи.

В коридоре послышался детский крик. Сначала Глушко и бровью не повел, сидел и улыбался. А потом кивнул Виталию:

— Пойдем, что там?

Так и жди от этих сорванцов чего-нибудь. На полу растянулся Санька Ивакин, семилетний мальчик.

— Я тебя, хулиган, на памирские ледники сошлю в голом, виде! — загремел Глушко. Потом озабоченно спросил: — Можешь на ногу наступить?

Санька хныкал:

— Не могу!

По Санькиному лицу катились драгоценные мужские слезы. Когда его перенесли в палату, он успокоился. Доктор Глушко щупал его ногу, и он, весь напрягшись, отвечал:

— Не больно. Ой, больно!

— Вот, молодой озорник, у тебя растяжение. Мало тебе было перелома ключицы?

Мальчик на соседней кровати мстительно повторил:

— Мало, да?

Глушко крикнул сестре:

— Надо сделать снимок!

Санька вдруг разревелся:

— Ой, мамка будет ругаться!

— Брось! — успокоил его Глушко. — Сделаем так, что она не узнает.

— Узнает! — рыдал Санька. — Говорю — узнает! Она всегда во сне видит…

— Чуешь? — засмеялся Глушко, когда они вышли из палаты. — Отделение набито сюжетами.

— Благословенная страна Сюжетия! — воскликнул Виталий, поправив очки. — Слушай, — остановил он Сашу, — а что, если мне попробовать свои стихи на этой ангельской публике, не испорченной модерном?

— Валяй! — разрешил Глушко. — Только без халтуры.

Он завел его в палату девочек и ушел. Из-под одеял торчали любопытные носики. На спинках кроватей накручены капроновые ленты. В аквариуме на подоконнике метались красные блестки крохотных рыбок.

— Тебя как зовут? — спросил Виталий бойкую девочку — веснушки на лице, озорные глазки.

— Рита, а тебя?

— Я Виталий Карпухин, врач-невропатолог, — представился дядя в очках. — Ты любишь стихи?

— Люблю, — с женским кокетством призналась Рита.

— А ты знаешь стихи Барто «Наша Таня громко плачет»?

— Знаю.

— Хочешь, я прочту тебе две вариации на эту тему? — напирал Карпухин.

— Вариации? — немного испугалась девочка и кивнула головой.

Виталий откашлялся и снял колпак.

— Стихи написаны гекзаметром. Вариация первая…

В палате стало тихо. Над окнами скороговоркой изъяснялись воробьи — привычный аккомпанемент летней тишины.

Таня заплакала, в реченьку мяч уронивши однажды.
«Тише ты, Таня, не плачь: мяч не утонет в реке».

Он сделал паузу и, пряча смех, продолжал:

Дева заплакала, с воздухом бычий пузырь уронивши в стремнину,
«Тише ты, чадо, не плачь: плавает в речке пузырь».

— Ну как? — спросил он.

— И нескладно, — не задумываясь раскритиковала Рита. — Смешной ты, дяденька. И кудри дыбором у тебя, как у козы!

Он вышел из палаты. Это просто здорово — носик в веснушках, воробьи над окнами, в коридоре бутуз на стуле качает ногой.

Глушко поливал цветы в кабинете. Семен Семенович, жмурясь одним глазом от папиросного дыма, что-то писал.

— Золотареву звонил следователь из района, — шепнул другу Карпухин.

— Вот черт!

— Что будем делать? — соображал Виталий.

— Подожди, пойдем-ка, расскажешь все, порассуждаем.

Когда Друзья проходили мимо сестринского стола, Карпухин заметил Валю. Она стояла к ним спиной, но он все равно опустил глаза.

Я плохо помню прежние времена,

но я не хотел бы,

чтобы о них мне напоминали

Золотарев тоже собирался на вечер. На круглом столе лежали брюки. Андрей заходил на них с утюгом то с одного конца, то с другого — побритый, в белой рубашке и трусах.

— Андрюша, я за тобой! — крикнул еще в дверях Карпухин.

— Я следом, — пробасил Глушко.

По радио передавали строгую музыку. Никто не слушал. Приколотый к шкафу, красовался лист бумаги с карпухинскими стихами: «…обтянутая одеждой, любая жуткость хороша!»

— Утюг в руках женщины — символ домашнего уюта, — изрек Карпухин. Бросил халат на спинку кровати и продолжал, расхаживая по комнате: — Муж на кушетке почитывает детективчик, а румяная жена в домашнем сарафанчике наглаживает ему исподнее. Картинка? А вы посмотрите, во что превращается утюг в руках мужчины? — Виталий с сожалением кивнул на Золотарева. Сам себе ответил: — В жалкий предмет унизительного самообслуживания.

— В средство устрашения жены, недостойное сильного пола, — добавил Глушко.

— В тему философствования и зубоскальства, когда нечего делать, — откликнулся Великанов, который лежал на кровати и курил.

— А? — обратился Виталий к Золотареву.

Тот, орудуя утюгом, даже не посмотрел на Карпухина.

Виталий шмыгнул носом, уселся бриться. На краешек стола он положил несколько книг и пристроил осколок зеркала. Андрей гладил с нажимом, и стол качался.

— Свет мой, зеркальце, скажи: долго ль в девушках мне жить? — спросил Карпухин, намыливая щеки.

Зеркальце упало. Глушко басовито засмеялся, от безделья легонько тузя подушку.

— Ах ты, мерзкое стекло! — разозлился Виталька.

Николай Великанов смотрел, как по потолку расползались затейливые трещины. Временами они оживали, и тогда на потолке проявлялись диковинные профили, зверье, монограммы с завитушками, деревья, лунные кратеры, известковые карьеры, летучие голландцы и другая чепуха.

К нему подошел Карпухин. Одна щека выбрита, другая в мыле.

— Коля, пойдем на вечер!

Великанов не ответил.

— Бес с тобой! — прошипел Карпухин, не получив реплики. — Глотай свои письма, наркоман.

Золотарев наконец пошел умываться. Виталий, побрившись, занял его место. На столе запылала цветастая карпухинская рубаха, по которой неслись желтые кометы.

Пришел Зарубин. Смял халат и стал пристраиваться к столу.

— За собой следует убирать, — сказал староста, отодвинув Виталькин бритвенный прибор.

— Мне жаль будет эту комнату, — признался Карпухин, не обратив на него внимания. — Ее стены, должно быть, сложены из философского камня.