Беспокойное Наследство. Надежда умирает последней

Пролог.

Ночь выдалась безлунной. Темноту в старом парке рассеивал лишь одинокий газовый фонарь в руках прекрасной мраморной девы. Статуя была настолько искусно выполнена, что вуаль, спадающая на грудь красавицы, казалась настоящей, тоненькой и воздушной, сквозь неё можно было разглядеть прелестное юное личико и даже слезу, застывшую на мраморной щеке. Кто бы ни был скульптором этого шедевра, талант ему дан был, верно, не от бога, ведь стоило только чуть поменять ракурс, как личико красавицы превращалось зловещую маску смерти, а слеза в неверном свете огня и вовсе походила на каплю крови. Сейчас, когда миром правила ночная тьма, а старый парк заволокло плотным белёсым туманом, лик мраморной девы казался особенно гротескным.

Я стояла напротив статуи, неприязненно изучая мраморные черты, и невольно возвращалась своими воспоминаниями к тому, с чего всё началось. Что стоило мне в тот трижды проклятый день отказаться от наследства в пользу брата?! Тогда все были бы живы, а я сама сидела бы сейчас на подоконнике съёмной квартиры и пила чай, а не стояла возле нагоняющей жуть статуи, отсчитывая время до полуночи и понимая, что рассвета, скорее всего, не дождусь. Единственное, что меня хоть как-то подбадривало и в то же время нагнетало вполне объяснимую тоску, уверенность, что никто больше не умрёт, потому что Надежда умирает последней.

Странно для человека всегда так отчаянно цеплявшегося за жизнь, я, осознав близость смерти, ничуть не испугалась. В душе была только тоска и сожаление. Тоска о том, что уже никогда со мной не случится. И сожаление, что я так и не сказала ему о своей любви. Но это уже всё несущественно. Главное он будет жить – это справедливо и правильно.

Туман поднимался выше. Он вихрился вокруг меня, то и дело, изменяя очертания, и придавал тьме вокруг пикантный привкус обречённости. Где-то в глубине парка ухнула сова, добавляя жути, хрустнула ветка, а старинные часы на центральной башенке поместья громко перещёлкнули стрелки. Всего на миг старый парк накрыло первозданной тишиной.

Вдруг тьму и безмолвие пронзил первый колокольный перезвон. Как только раньше я не замечала, насколько жутко это звучит.

За первым ударом последовал второй, третий и так ровно тринадцать раз. Своеобразное чувство юмора было у создателя этих часов. В полдень они звонили двенадцать раз, а в полночь тринадцать.

Стоило только затихнуть последнему удару, как вместе с лёгким дуновением ветерка до меня достиг едва уловимый шорох шагов. Со стороны поместья кто-то не торопясь шёл в мою сторону. Шаги были неспешны, слишком неспешны для праздно прогуливающегося человека, а вот для того, кто желал, чтобы я прочувствовала весь ужас и безысходность своего положения самое оно. Прошла без малого пара минут, прежде чем шаги стихли прямо за моей спиной. Вот и всё.