Разные годы жизни

День второй

На операционной каталке меня везут на консилиум. Поездка по длинному коридору — своего рода развлечение. Когда человек так долго заключен в четыре стены, любая перемена доставляет удовольствие. В кабинет врача я вкатываюсь улыбаясь.

Сухопарый старик, очевидно какой-то знаменитый профессор, выстукивает серебряным молоточком все мое тело. Его движения мне почему-то напоминают путевого обходчика, который проверяет рельсы на своем участке. Я смеюсь — так ясно представляется мне уважаемый старичок в форме железнодорожника. Он пристально смотрит на меня и произносит: «Да‑с!»

Палатный врач Дина Михайловна понимающе переглядывается с заведующей медчастью Мамедовой. Миловидная толстушка со сладенькой улыбкой произносит чирикающим голоском: «Ну, милочка, скоро будешь плясать до утренней зорьки! — И, хитро сощурив глаза, осведомляется: — Кавалера уже себе завела?»

Настя вывозит меня из кабинета. Вдруг в коридоре раздается глухой стук, еще и еще один. Словно кто-то головой об стенку бьется. Санитарка поспешно убегает: наверно, с одной из контуженых случился припадок. Это здесь не редкость, и требуются усилия четырех-пяти человек, чтобы совладать с такой больной.

Дверь кабинета осталась незатворенной, до меня доносится каждое произнесенное там слово.

— Да-с! — кряхтит профессор. — Поражение чересчур глубокое, ноги никогда не оживут... кхе-кхе! Не следовало вам, уважаемая коллега, болтать о плясках. Это ложный гуманизм. Так-то! Массаж, физкультура и Цхалтубо — вот и все пока.

Не знаю, какая волшебная сила вдруг рванула меня, мгновение — и я сижу, хотя только что спинные мускулы были как мертвые. В голове гудят три слова: «Ноги не оживут»... А потом я падаю, долго падаю в темные глубины, и уже не чувствую никакой боли...

Не чувствую боли и тогда, когда прихожу в себя. На краю койки, раскрасневшаяся, сидит Галина, по другую сторону, на табуретке, — Настя. Они ждут, чтобы я заговорила, но мне нечего сказать. Может быть, и в самом деле гуманнее всего в такой момент поставить точку? Лида может торжествовать: мне теперь нечего ей возразить. А вот и она — стоит в ногах койки. Что кроется в ее светло-серых глазах, угадать трудно. Сочувствие, любопытство, сознание собственного превосходства? Да, она права... Отчасти, во всяком случае. От этой мысли мне делается еще горше. Все, все во мне противится Лидиной правде. Я жажду иной правды, той, комиссаровой...

— Где... комиссар? — шепчу я.

— Болеет она, голубушка, приступ был... эпилепсии, — отвечает Настя и прибавляет поспешно: — Если тебе после госпиталя податься некуда, живи у меня. Не пожалеешь, право.

— Она и со мной может ехать, ручаюсь, что будет не хуже, — вмешивается Галина.

Спасибо, мои дорогие! Но до выписки из госпиталя еще далеко. И неужели же Мартын?..

Говорить я не могу, только благодарно киваю головой.

Молчание. Людмилы снова нет. Ее койка застлана чистым бельем и выглядит совсем нетронутой. Почему? Сегодня я не в силах с ней побеседовать. Все хорошие и правильные слова куда-то исчезли, и я больше не знаю, что ей сказать... У меня нет ни капельки и Ванюшиной силы, уверенности. Мои родители явно ошиблись, дав мне имя Лайма; Нелайма[2] должны были они меня назвать.

Осторожно, под ручку, Мамедова вводит к нам в палату девушку в длинной голубой шелковой сорочке и направляется с ней к Людмилиной койке. За ними чужая санитарка несет битком набитую, размером с чемодан, пеструю сумку.

Девушка так красива, что мы глаз от нее отвести не в силах. Такими обычно изображают ангелов: золотистые кудри, нежный румянец на щеках, фиалковые глаза.

Мамедова укладывает ее, заботливо укутывает одеялом, говорит сладеньким голосом:

— Все, что понадобится... безо всякого стеснения. Муженьку я выписала постоянный пропуск, может навещать в любой час...

Больная вяло кивает головой. Но едва Мамедова с санитаркой ушли, вскакивает и громко произносит:

— Привет, девчата! Давайте знакомиться. Я — Тамара!

Как она очаровательна! И какой жалкой, серенькой рядом с ней выглядит Лида, и даже Галина с ее прямыми, коротко подстриженными рыжеватыми волосами, с тяжелыми руками механика. О себе я и не говорю: бледная, исхудалая девчонка с темными тенями под глазами, в широкой больничной рубахе.

Галина не скрывает восхищения новой соседкой, но все же деловито осведомляется:

— Ты с какого фронта?

Это всегда наш первый и обязательный вопрос новичку, потому что и здесь, в глубоком тылу, уже выбывшие из строя, мы всеми помыслами на передовой, и сердца наши еще не откололись от родного взвода, роты, батальона, полка. С жадностью голодного ловим мы даже обрывки сведений о своих, донесенные сюда хотя бы бойцами соседних подразделений.

— Из какой части? — уточняет свой вопрос Галина.

Тамара в замешательстве.

— Из... из местного ПВО.

— Как же ты попала в нашу палату? — В голосе Галины уже звучат нотки следователя.

— Очень просто. Мой муж... Он в этом городе имеет вес...

— А какое у тебя ранение? — не отстает Галина.

— Я... заболела. Но в гинекологическом отделении нет приличных палат, — поясняет Тамара.

Вижу, как гаснет в глазах Галины огонек восхищения. Замечает это и Тамара. И начинает поспешно действовать: достает из сумки кулек с апельсинами и большую коробку конфет, потом выскакивает из постели и босиком подбегает ко мне:

— Угощайся: «Мишка на севере».

Это искушение, страшное искушение. Всю войну я не видела шоколадных конфет, а за всю жизнь, пожалуй, не больше двух апельсинов съела.

Протягиваю руку. Коробка пододвигается ко мне. И вдруг встречаюсь со взглядом Галины. В нем откровенное презрение. Галина поспешно присаживается на мою кровать, словно живой стеной отделяя меня от Тамары.

— Спасибо, таким добром на фронте объелись, — гордо заявляет она.

Тамара растерянно оборачивается к Лиде. Благосклонная улыбка докторши одновременно с первыми ответами Тамары начала таять. Она резко, словно кто-то толкнул ее руку, берется за бумажный кулек, но так же стремительно, как бы опалив пальцы, отдергивает ее. Неловкая, еще совсем не приученная к новым задачам, левая рука устало, беспомощно падает на подушку.

Но Тамара не из тех, кто легко сдается. Она выбрасывает на стол еще один козырь:

— Кто из вас, девушки, любит рукоделием заниматься? Ну, например, обвязывать платочки?

Раскрылась чудо-сумка, посыпались из нее шелковые клубочки всех цветов радуги. Настал черед Галине выдерживать испытание. Ее руки стосковались по женской работе, но только изредка ей удавалось выпросить у операционной сестры моточек хирургического шелка и окрасить его зеленкой, красным стрептоцидом или другим лекарственным порошком. И вдруг нежданно-негаданно, как с неба свалилось, такое изобилие!

Ну-ка, гвардии лейтенант Захарова, как ты удержишься на своих позициях? Какой-то очень краткий миг Галина на распутье. Ее глаза отражают внутреннюю борьбу. Да, это борьба — гордость фронтовички отвергает подачку женщины, которую явно презирает, а девичья слабость готова подарок принять. Но еще раз побеждает фронтовичка. Галина совсем спокойно отвечает:

— Спасибо, нитки у нас есть, да и Лайме пока не удержать иглу.

Тамара начинает наступление в третий раз: две неудачи не обескуражили ее. На мою постель ложится нарядная папка с акварелями. Да, это можно посмотреть! Галина перелистывает акварели, мы любуемся ясными, светлыми картинами природы: тихие заводи, зеленые холмы, золотистая полоса прибрежья... Покоем и теплом дышат эти пейзажи.

— Кто же их рисовал?

— Я, — самодовольно отвечает Тамара.

— Замечательно, — восклицает Лида. — Откуда такое умение?

— Учусь в Академии художеств. Военная служба не помеха. Мой муж...

Лида понимающе кивает головой и бросает на нас с Галиной торжествующий взгляд.

— Пожалуйста, вот вам живой пример, — говорит она. — Два студента академии. Что случилось с Ванюшей, вам известно. А ведь и с Тамарой могло произойти нечто подобное. Но она поняла, что талант надо сберечь. Красота помогла ей добиться этого простейшим способом... Победа, конечно, будет завоевана без нее, но ее прекрасные акварели порадуют победителей, и это ведь тоже немало...

Если бы я могла встать, я схватила бы прислоненный к тумбочке Галин костыль и швырнула Лидии в голову: так, я видела, поступают раненые фронтовики, когда их задевает за живое несправедливость или равнодушие. И вдруг снова кто-то сзади меня подталкивает. Рывок — я сижу, сижу в противовес всем врачебным прогнозам! И тотчас же тяжело падаю навзничь: в спине трещит каждая жилка. Но, прежде чем я окончательно теряю силы, у меня свистящим шепотом вырывается:

— Бессовестная...

— Ты не смеешь, — кричит Лида, — и я была под огнем, в самом пекле... Если бы могла, вернулась туда хоть сегодня! Ты не смеешь... — Голос ее распадается на множество жалобных, дробных звуков. — Что ты говоришь, глупая девчонка, что ты говоришь!..

— Смею, смею, — упрямо твержу я, — где Людмила, куда вы девали Людмилу?

— Я ее сейчас верну! — грозно заявляет Галина и, схватив костыль, ковыляет к двери. Но на пороге сталкивается с чужой санитаркой. У той в руках продолговатый сверток, она спрашивает Захарову.

Нетерпеливые Галины пальцы срывают обертку! Нога! Да, самая настоящая нога, одетая в шелковый светлый чулок, обутая в черную, на низком каблуке туфельку. А рядом, как темный котенок, притулился второй туфель, и из него выскальзывает чулок.

Галина не в силах говорить. Ее губы дрожат; медленно, прерывающимся голосом, она читает записку: «Героической танкистке... далекие, светлые пути... огромного счастья в наступающем году... Коллектив протезной фабрики. Клянемся у своих станков трудиться так, как наши фронтовики бьют ненавистного врага, чтобы быстрее приблизить долгожданный час победы».

Галина плачет. Много месяцев мы провели вместе, и ни разу я не видела ее плачущей, даже после ампутации. Что это — слезы радости? Или прорвалась наконец глубоко затаенная горечь? Кто знает. Но это самые обычные слезы, и проливает их обыкновенная девушка, совсем не похожая на кавалера трех высоких воинских орденов. Так, пожалуй, могла бы она плакать из-за несостоявшегося первого свидания с любимым.

Разные подарки получаем мы в молодости. Кто пытается ослепить девчонку дорогим подношением, кто удивить редкостной безделушкой. Но то, что сегодня получила Галина, не идет в сравнение ни с чем на свете. Можно забыть о букете роз, о колечке. Только этот продолговатый сверток не забыть никогда.

Спасибо вам, рабочие незнакомого мне южного города! И все-таки мне хочется пожелать вам, всему миру, чтобы никогда-никогда больше не было нужды в таких новогодних подарках.

Весь вечер в палате царит подавленное молчание. Галина разыскала Людмилу и, возвратившись, шепчет мне на ухо: «Без комиссара мы ее не вернем и от этой куклы не избавимся».

— Ладно, дождемся комиссара. Может быть, завтра она придет? А то какой же Новый год без нее?

Галина наклоняется еще ниже и снова шепчет, но так, что каждое слово слышно на всю палату: