Как любить ребенка. Книга о воспитании

* * *

Нет, пожалуй, это напутствие, это благословение выросшим детям следует привести целиком. Здесь замечательные мысли. Быть может, не всем они придутся по душе, но в нескольких абзацах — вся педагогическая философия Корчака и ответ на главный вопрос воспитателя: чему учить? Что дать ребенку? Какие ценности-драгоценности?

Януш Корчак отвечает: дайте ему одно — стремление к лучшей жизни; заразите его своей тоской — общечеловеческой тоской! — по лучшей жизни. Тоска, стремление — это разные переводы одного и того же слова. Заметим, что речь идет не о личной жизни, а общей — о жизни народа, о жизни человечества, о жизни вообще. Человек, который стремится к лучшей жизни народа, — это человек.

Вот как дерзко говорил Януш Корчак:

«Мы не даем вам Бога, ибо каждый из вас должен сам найти его в своей душе.

Не даем Родины, ибо ее вы должны обрести трудом своего сердца и ума.

Не даем любви к человеку, ибо нет любви без прощения, а прощение есть тяжкий труд, и каждый должен взять его на себя.

Мы даем вам одно, даем стремление к лучшей жизни, которой нет, но которая когда-то будет, к жизни по правде и справедливости.

И может быть, это стремление приведет вас к Богу, Родине и Любви».

В этих словах признание: лучшей жизни нет, она далеко. И уверенность: она будет. И точнейшее определение: это жизнь по правде и справедливости. Корчак не состоял в социалистических партиях, но он написал в юности: «Капиталистический строй должен рухнуть, только неизвестно как». Или вот что он еще писал в тридцать лет: «Пока мы не обеспечим всех людей хлебом и кровом, не предоставим им возможность духовного совершенствования, дотоле, не обольщайтесь, мы не имеем права называться человеческим обществом». Игорь Неверли, секретарь и биограф Корчака, сказал очень точно: «Для него будущее — не столько другой, лучший строй, сколько другой, более совершенный человек».

И вот слова Корчака, которые можно было бы написать на большом листе бумаги и вывесить в каждой учительской: «Реформировать мир — это значит реформировать воспитание».

…Еще и еще раз перебираю страницы жизни великого и странного (как все великие) человека, о котором известно так много и так мало. Мы не знаем в точности год его рождения — то ли 1878-й, то ли 1879-й, и никто не знает в точности день его смерти. В последний раз его видели у Гданьского вокзала в Варшаве 5 августа 1942 года — но когда он, и девять его сотрудников, и все его дети-воспитанники погибли? Неизвестно. Эти неясности, сами по себе малозначительные, волнуют — жизнь Корчака теряет строгие очертания, окутывается дымкой, словно он не родился, а всегда был, и не умер, а всегда он есть, этот синеглазый светловолосый человек с рыжеватой бородкой. Старый доктор, — так он называл себя в радиопередачах.

Он очень долго был ребенком — до 14 лет играл в кубики, но однажды, в 14 лет понял: «Я существую не для того, чтобы меня любили и мною восхищались, а чтобы самому действовать и любить. Не долг окружающих мне помогать, а я сам обязан заботиться о мире и человеке».

Я существую для того, чтобы действовать и любить… Так писали и Гете, и Пушкин, и, видимо, многие великие и невеликие люди. С открытием окружающего мира, о котором надо заботиться, в котором надо действовать, который надо любить, с этим открытием рождается личность.

И тут же появляются вопросы: действовать — но как? Любить — но кого?

Прадед Корчака был стекольщик, дед — врач, отец — адвокат. Сам он с детства мечтал быть писателем, но отец умер, когда мальчику (тогда его звали еще Генриком Гольдсмитом; Януш Корчак — псевдоним, случайно взятый для первой книги из названия чужого романа) было всего 11 лет, и в дом пришла нужда. Мальчик стал подрабатывать репетиторством, мысли о писательстве оставил: «Итак, я буду не писателем, а врачом. Литература — это слова, а медицина — дело».

И вот учение позади, он врач в детской больнице, он мобилизован, как уже говорилось, на русско-японскую войну, едет через всю Россию, «за Уральские горы, за Байкальское море». Потом он практикуется в клиниках Берлина (год), Парижа (полгода), Лондона (месяц), ходит в школы для умственно отсталых детей, в тюрьмы для малолетних преступников. Он учится действовать — лечить людей и учится любить их. Вернувшись в Варшаву, он стал знаменитым врачом. «Пан доктор, вас просит к телефону графиня Тарновская. Прокурор судебной палаты. Супруга ректора Тигайло. Адвокат Маковский», — писал он, посмеиваясь, позже.

Но кого он любил?

В детстве он был влюбчив, постоянно влюблялся, иногда в двух или трех девочек сразу; он был, наверно, студентом-шалопаем и однажды записал в дневнике: «Девки жадные и до ночей охочие». Но никогда не женился и не рассказывал о своей любви — это почти невозможно для пишущего человека.

Но и Макаренко о своей любви не писал (кстати, Корчак очень уважал Макаренко и говорил о главной его книге, что это не «педагогическая литература, а настоящая педагогика»).

Корчак не писал о любви, не женился, и не было у него детей.

Выскажу предположение, что, может быть, причиной этой трагедии была бесконечная честность доктора. Быть может, от нас скрыт и еще один его подвиг спасения — спасения нерожденного ребенка.

Дело в том, что отец Корчака был тяжело болен, несколько раз его помещали в психиатрическую клинику. Врач Корчак хорошо знал, что такое наследственность, он с юности боялся сумасшествия, был на грани самоубийства, писал драму «Самоубийца», — герой ее, боясь безумия, возненавидел жизнь. И перед самой смертью Корчак писал в дневнике: «Итак, я — сын помешанного, то есть с дурной наследственностью. Прошло уже несколько десятков лет, а до сих пор эта мысль не дает мне покоя». А дальше и вовсе поразительная запись: «Я слишком люблю свое безумие, чтобы меня не ужасала мысль о том, что кто-то попытается меня лечить вопреки моей воле».

Может быть, он боялся не только за себя, но и за своих нерожденных — и потому-то и не рожденных — детей? Сына? А как ему хотелось сына, видно из его слов: «Сыном стала для меня идея служения детям и их делу».

Корчак был педагог-реалист. Оттого, что он был врач, оттого, что он видел несчастье в своем собственном доме, оттого, что он сам испытал эту муку ожидания наследственной болезни, по всем этим причинам он был сторонником евгеники — не фашистской евгеники, науки о выведении чистой расы, а милосердной науки о предупреждении страшного несчастья — рождения неизлечимо больных людей, калек и уродов. Перепишу из книги Марека Яворского «Януш Корчак» (она издана в Варшаве в 1984 г. Многие записи польского педагога приводятся здесь по этому содержательному исследованию) — перепишу следующие, непривычные для нас строчки, чтобы и читатель мог над ними подумать, чтобы не складывался в нашем сознании облик этакого благостного педагога, вроде доктора Айболита, который по доброте сердца призывал любить детей, ничего не понимая в жизни. Нет, все было не так. Корчак писал:

«Я утверждаю: без евгеники мы все погрязнем в болоте, погрязнем окончательно и бесповоротно… Рожает каждый, кто хочет и сколько хочет… За лишение человека жизни грозит суровое наказание, невзирая на то, кто убил, кого и почему. А за то, что плодят уродцев и безумцев, не наказывают… Вопрос надо ставить так: кто имеет право рожать? Кто без разрешения родит (не убьет), того в тюрьму. Вот тебе экзамен и задание: сдать экзамен на право иметь ребенка, получить аттестат зрелости на воспитание потомка… Патент, фабричная марка, официальное удостоверение, что зубная паста безвредна, что ею не отравишься. А ребенок — оборотень? Чтобы открыть ларек с газированной водой, нужны разрешение, справки, квалификация, основной капитал, контроль. Экзамен на парикмахера, сапожника, трубочиста, пряничника, сановника. Пятнадцать лет рабского учения в школе, чтобы под строгим контролем, в соответствии с предписаниями работать по своей профессии, неправильно называемой свободной; а тут — как ни в чем не бывало, первый попавшийся, последний из последних становится отцом, делает шаг в бессмертие — строит будущее».

Рожать с разрешения? По аттестату? Если вас покоробит эта мысль, читатель, вспомните, что Корчак, вероятнее всего, первым последовал своему призыву, сам испытал это страдание.

Но вслушаемся, как сказано: родить ребенка, стать отцом — это шаг в бессмертие…

Нет, не думайте — Януш Корчак, старый доктор, был совершенно здоровым человеком, мне не встречалось ни одного свидетельства о том, что он хоть чем-нибудь походил на больного. Наоборот, это был потрясающе здоровый душой человек. Старая женщина-педагог (к глубокому сожалению, не могу привести ее имя) рассказывала мне в Софии, что в молодости она проходила практику в детском саду, которым руководил Корчак, и часто бывала в его приюте. Однажды, вспоминает она, Корчак нарушил правило и съехал со второго этажа по перилам лестницы. Кто-то из ребят увидел это и подал на него в суд — в детском суде разбирались все дела о нарушениях правил. Но старому доктору удалось оправдаться: он доказал, что очень спешил, потому что кто-то сильно ударился внизу и нужна была его экстренная помощь. В другой раз детский суд был не на его стороне. В холодный осенний вечер, когда у детей упало настроение, доктор, чтобы повеселить их, подхватил одну девочку и посадил ее на шкаф. А девочка обиделась и подала в суд. Суд вынес самое строгое решение, какое только было в его распоряжении: простить пана доктора. Детский суд в доме Корчака выносил одно из двух решений: оправдать или простить. Других приговоров не было. Ведь в детском доме были сироты, и Корчак делал все, чтобы дать им безмятежное детство. «Те, у кого не было безмятежного, настоящего детства, страдают от этого всю жизнь», — считал он.

Эта мысль иным покажется опасной. Многие считают, что детство должно быть трудным, что ребенка надо готовить к тяжелой взрослой жизни, лишь тогда он будет благодарен старшим: «Вырастешь — скажешь родителям „спасибо“». Американская писательница, автор многих книг по воспитанию Мария Уинн пишет, что в середине этого века произошла перемена в отношении к детям и к детству. Прежде считалось, что родители должны охранять детство; теперь преобладает другая точка зрения: родители должны готовить детей к трудному будущему. Во всем мире целые поколения вырастают, не зная безмятежного детства; быть ребенком теперь очень трудно — и это сказывается на нравственном облике людей. Те, у кого не было безмятежного детства, страдают всю жизнь.

Страх распустить детей, усиление надзора за ними, призывы быть с детьми как можно строже приводят к обратным результатам — дети выходят из-под контроля взрослых, связь между поколениями прерывается, диалог между старшими и младшими становится невозможным. Подростки становятся неуправляемыми, теряют нравственные ориентиры. Все это надо рассматривать не как результат послаблений, а как результат долголетнего применения карательной педагогики, построенной по нехитрому принципу: «потребуй, а если не выполнит, то накажи». В центре внимания не духовная сторона воспитания, а механическая, педагогика сосредоточена на проблеме наказаний и безнаказанности, надзора и безнадзорности, и обо всем судит крайне примитивно. Что бы ни случилось с ребенком, с подростком, с группой ребят или даже с целым молодым поколением, объяснение всегда одно и только одно: «Вот к чему приводит безнаказанность! Надо усилить надзор».