Как любить ребенка. Книга о воспитании

Для Януша Корчака отец-надзиратель — это прежде всего лентяй, духовное ничтожество. Родители становятся надзирателями не потому, что они «желают счастья ребенку, как они сами думают о себе», а просто от недостатка культуры и бедности духа: «Если хочешь быть надзирателем, можешь ничего не делать… Для внешнего порядка, внешних хороших манер, дрессировки напоказ нужны лишь твердая рука и многочисленные запреты… Чем скуднее духовный уровень, чем бесцветнее нравственный облик, тем больше забота о собственном покое и удобствах, тем больше запретов и приказаний, продиктованных мнимой заботой о ребенке».

Переменить взгляд на воспитание, поверить в то, что только безмятежное, доброе детство соединяет ребенка со взрослыми, ведет к сотрудничеству поколений, рождает в ребенке желание любить и действовать, заботиться о людях, о стране, — поверить в это всей душой многим людям трудно. Но книги Корчака помогают нам совершить трудный переход к новому взгляду на воспитание.

Януша Корчака печатали у нас еще в 1908 г. (повесть «Дитя света» в пяти номерах петербургского журнала «Образование»), и в 1911-м печатали, и 1922-м («Как любить детей», с предисловием Н. К. Крупской, о котором говорилось выше), а в 1924-м был напечатан первый перевод «Короля Матиуша».

Потом Корчак долгие годы у нас не печатался, поколения детей вырастали без его книг, а родители не знали о его педагогике. Она не сопрягалась с педагогическими идеями тех лет. Лишь в начале шестидесятых Корчак снова пришел в наши дома, он был ошеломляющим педагогическим открытием и стал едва ли не самым популярным педагогом в стране, особенно после появления в «Новом мире» блестящей статьи Александра Шарова, по сути, открывшей смысл и значение педагогики Корчака (статью можно прочитать теперь в «Повести воспоминания» А. Шарова. Москва, 1972). Но статья вызвала волну гонений на идеи Корчака. Упреки были стандартные: абстрактный гуманизм. Все доброе в шестидесятые — семидесятые годы называли абстрактным гуманизмом. Я хорошо помню эти издательские мучения: «Корчак? Ну вы же знаете, как к нему относятся… Нельзя ли другое имя?» Но уже в конце семидесятых стараниями мужественных редакторов Корчака все-таки стали издавать, и теперь мало-помалу книги его становятся доступными, — Корчак продолжает воевать за свои идеи, за дело детей.

Старый доктор выступал по Варшавскому радио до последнего дня, его голос, как пишут, заглушили артиллерийские разрывы. Снаряды рвались на улицах Варшавы, а он, майор запаса Войска Польского, звал по радио к сопротивлению, поднимал дух.

И до самой последней своей минуты он писал:

«Тяжелое это дело — родиться и научиться жить. Мне осталась куда легче задача — умереть. После смерти опять может быть тяжело, но об этом не думаю. Последний год, последний месяц или час.

Хотелось бы умереть, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что я сказал бы детям на прощание. Хотелось бы только одно: они сами вольны выбирать свой путь.

Десять часов. Выстрелы: два, залп, два, один, залп. Быть может, это именно мое окно плохо затемнено.

Но я не перестаю писать. Наоборот, мысль… работает быстрее».

Каким счастьем для него был бы снаряд в окно! Но ему была уготована жуткая смерть в газовой камере. И что же он сказал детям на прощание, им, лишенным права жить и выбирать свой путь?

Не будем думать об этом. Обратимся к живому Корчаку, к живым его книгам, к главной его мысли. Вот она: «Главная мысль: ребенок равный нам — ценный — человек».

Так просто. Но признание этого равенства переворачивает душу взрослого человека и делает счастливыми детей.

Симон Соловейчик