Воображаемый друг

Первая часть

…Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнце и светила.

Данте "Божественная комедия"

Каждый день, возвращаясь домой из школы, она шла так медленно, как только могла. Дорога была знакома до мельчайших подробностей, и если бы она закрыла глаза, то, кажется, продолжила бы видеть даже сквозь закрытые веки и эти пучки пожухшей прошлогодней травы, выглянувшей на поверхность после того как снег почернел под лучами неяркого, но усердного солнца, и стены гаражей с облупившейся краской, и ряды колючей проволоки, отделяющей дорогу от территории ПТУ. По ту сторону валялись огромные катушки с намотанными на них проводами, ящики, стрела крана лежала на боку, и никто никогда не стремился установить ее ровно.

Она шла, не поднимая головы от дороги, глядя на носки своих стареньких коричневых ботинок, которые ступали в грязь, но даже не задумывалась о том, что пачкает их, и мама, уставшая после работы, снова будет ее ругать и попросит вымыть обувь. Но обувь никто не вымоет ни в этот день, ни в следующий, потому что мама устала, бабушка болеет, а самой Кате все равно.

Она шла и шептала, как заклинание: «Пусть меня ждет дома нечто чудесное! Пожалуйста, пожалуйста!»

И каждый раз, когда заканчивались гаражи и дорога выводила ее к открытому участку, она смотрела на окна своей квартиры, полускрытые тоненькими молодыми березами, и силилась рассмотреть за стеклом отголоски того чуда, которое непременно, именно сегодня, ждет ее дома. Но окна не хотели намекать, охраняя тайну. И она вдруг невольно ускоряла шаг, чтобы не упустить это чудо, которое, быть может, не будет ждать ее бесконечно. Чудеса — они такие, только держи!

Катя не знала, чего именно ждет ее. Но это должно было быть что-то, от чего сладкая радость разольется по всему телу, и станет жарко, и не будет хватать воздуха от того восторга, что наполнит ее…

Сначала она думала, что этим чудом должен быть ее папа. Она зайдет в квартиру, и бабушка, нарядная и бодрая, совсем не та, в которую ее превратила болезнь, встретит ее у двери и воскликнет:

— Катюша, ты посмотри, кто приехал!

А папа сидит в это время на диване в комнате, улыбается и кивает. Он скажет: «Поехали со мной на море!» или «Посмотри, вот билеты в цирк!», или «Побежали в кино, чернобровка!» И Катя повиснет у него на шее, счастливая, как тысяча маленьких поросят. Это папино выражение про «тысячу маленьких поросят». Потому что Катя, когда сильно смеется, то хрюкает, а от этого смеется еще сильнее, и еще больше хрюкает…

Но папа так и не приехал. Катя слышала его голос по телефону дважды в год: на свой день рождения и на Новый год. Но так как день рождения был в середине декабря, а Новый год наступал уже спустя две недели, эти два события в ее сознании объединялись в одно. Тем более что разговор с папой шел словно по одному сценарию.

— Как дела, доча? — спрашивал он. Катя иногда отвечала на этот вопрос, иногда молчала, папа этого не замечал. Голос его всегда был бодр, свеж и полон энергии. Папа всегда был полон энергии, ему все удавалось. Все его, даже невозможные на первый взгляд желания, сбывались словно по мановению волшебной палочки. Вот хочет папа мотоцикл, и через неделю у него мотоцикл, хочет папа поехать в Швейцарию, и через несколько дней уже там. У него была счастливая жизнь, у папы. Жалко, что он совсем не хотел поделиться этой удачливостью с Катей. Ей бы совсем немножко…

— Как там бабушка? — задавал папа следующий вопрос. Про маму он не спрашивал никогда, но с бабушкой у него всегда были хорошие отношения.

— А что тебе подарить? — спрашивал он напоследок. Обычно, услышав пожелания, он энергично соглашался, прощался, обещал перезвонить в ближайшее время. И никогда не перезванивал. И подарков не присылал.

Постепенно Катя поняла, что папа это не то чудо, которого стоит ждать.

Но ведь в этом мире обязательно должно быть что-то, что заполнит ее сердце тягучей радостью. И это что-то обязательно случится. Постучится к ней в дверь. По-свойски расположится на диване, попивая чай и ожидая ее, Катю. Знать бы еще, что это… Кто это…

Она нажала кнопку звонка на двери, ожидая услышать шаркающие шаги бабушки. Бабушка не была еще стара, но была очень и очень больна. И если раньше, Катя еще помнит те времена, бабушка, встречая ее из школы, расспрашивала о том, как прошел день, шутила, поправляла Катины тоненькие хвостики, ставила греть чайник, и пока он закипал, они с внучкой успевали обсудить множество интересных вещей, то сейчас она лишь улыбалась тенью своей бледной улыбки, шелестела чуть слышно:

— Катенька, детка, разогрей себе. Все в холодильнике.

И молча уходила в свою комнату. Ни Катина жизнь, ни ее шутки, ни ее тоненькие хвостики бабушку больше не интересовали.

Вот и сейчас девочка с надеждой вгляделась в бабушкино лицо. Еще две секунды она жила надеждой на то, что нечто чудесное все же случится.

— Катюша, деточка, ты голодная? Пюре в холодильнике. Разогрей себе, — прошептала бабушка. Девочка почувствовала, что она потянулась было к ней, чтобы поцеловать, или обнять, или просто положить сухую тонкую руку на ее плечо, возможно, убрать длинную Катину челку, упавшую на глаза, но рука повисла в воздухе, словно движение забрало у бабушки слишком много сил, так необходимых для того, чтобы просто дышать, чтобы просто пережить этот день.

— Пойду лягу, — сказала она чуть виновато.

Катя не хотела есть. Но не хотела расстраивать бабушку. Поэтому она включила газ, как всегда только с третьего раза, потому что боялась горящих спичек и конфорки, которая отказывалась зажигаться сразу, а фыркала на Катю, как разъяренное живое существо.

— Ну-ну, — уговаривала она ее, зная, что любое живое существо можно задобрить, если разговаривать ласково и спокойно. — Хорошая плиточка, зажигайся, пожалуйста!

Плита сменяла гнев на милость, фыркнула в последний раз, и конфорка загоралась неровным, дрожащим синим пламенем.

Именно таким светом горит Ригель — яркая голубая звезда. Катя недавно прочитала об этом в книге. Во всяком случае, именно так она представляла ее свет и мерцание, и протуберанцы двигались как язычки пламени газовой плиты.

Она еще немного полюбовалась на пламя, потом накрыла его кастрюлькой, в которой было пюре. Добавила немого воды, помешала, и когда вязкая масса, разбавленная водой, нагрелась и принялась пыхать и шипеть, выключила плиту и принялась есть ложкой прямо из кастрюли. Каждый день она заставляла себя съедать по семь ложек чего бы то ни было — пюре, как сегодня, или суп, или рисовую кашу. Семь — хорошее число. Вполне достаточно для того, чтобы наесться. Мама заглянет вечером в кастрюльку, и не будет волноваться. Раньше она переживала, что Катя в обед ничего не ест, потому что еда, которую она готовит, невкусная. Но мама была в этом не виновата. На те деньги, что она зарабатывала, невозможно было приготовить что-то иное. Катя это понимала и не ела вовсе не потому, что привередничала, просто она не хотела есть. Никогда не чувствовала голода. Но мама расстраивалась, и девочка теперь заставляла себя съедать семь ложек.

Пообедав и ощутив после не то что чувство сытости, но какое-то спокойствие оттого, что дело сделано, Катя шла в комнату, которую они делили с мамой. Но пока мама была на работе, она чувствовала себя здесь полноправной хозяйкой. Катя закрывала плотно дверь и читала. Словно ныряла с разбега в воду, она, открыв книгу, исчезала из этого мира и оказывалась в мире другом, простом и понятном. Мире, который подчинялся другим законам, где нить повествования всегда приводила к чему-то, и поэтому неопасно было надеяться и мечтать.

Часто случалось так, что она, присев на минуту, забывала обо всем и, оторвав голову от книги, вдруг обнаруживала, что за окном темно, а она по-прежнему в школьной форме, и спина затекла от того, что Катя вот уже который час сидит скрючившись, уткнувшись носом в страницы.

Бывало и так, что уроки, заданные на следующий день, оставались не сделанными. Часто она даже не раскрывала рюкзака и брала утром в школу те же учебники, что лежали в нем с предыдущего дня. В дневнике двойки тесно соседствовали с пятерками, потому что Катя была умной девочкой, а знания можно было почерпнуть не только из учебников. По большому счету ни пятерки, ни двойки ее не интересовали. Впрочем, так же, как ее маму. На собрания мама никогда не ходила, объясняя это тем, что времени на это нет. На самом деле Катя знала, в чем заключается сложность: мама расстраивалась и переживала, слыша от учителей характеристики ее дочери. «Она сообразительная, но ленивая девочка, — говорили они. –– Если бы она хотя бы иногда делала уроки! Может быть, ее что-то тревожит? Какая у вас обстановка дома?»

Обстановка дома была безрадостная. Бабушка умирала. Мама работала с утра до ночи, получая копейки. Папа… Катя даже не могла вспомнить его лица. Когда папа только ушел, Катя страшно по нему скучала. Ведь папа всегда был таким жизнерадостным и веселым. Жизнь после его ухода сразу словно бы выцвела. Катя написала прямо на обоях его имя, используя для этого цветные карандаши и проведя каждую линию, из которых состояли буквы, несколькими разными цветами. Ей казалось, что когда она смотрела на эту надпись, то ей на секунду удавалось вернуть в жизнь немного яркости. Но с течением времени она смотрела на имя папы все реже и реже.

Как можно было объяснить учителям то, чему Катя сама не знала названия. Жизнь ее не была ужасной в прямом смысле этого слова. Ее никто не бил, ее безопасности ничто не угрожало. Ее кормили и одевали. Но жизнь эта была совершенно пустой. В ней чего-то катастрофически не хватало, вот только Катя никак не могла понять чего именно. И без этой необходимой вещи жить было просто невозможно. Но и не жить тоже не получалось.

Окончательно осознав, что и сегодня ждать чуда не стоит, она взяла со стола книгу, раскрытую посередине. Еще вчера книга увлекала ее, но сейчас девочка поняла, что не может прочитать ни строчки. Ее вдруг обуяла страшная злость, почти ненависть к героям книги. А еще зависть. Они, придуманные, были гораздо счастливее ее, настоящей. Они шли вперед по заранее определенной им дороге. Сражались, любили, боролись и, в конце концов, обретали счастье. Или не обретали… Но в любом случае у них была надежда и цель. А у нее, у Кати, не было ничего.

Она ничком упала на кровать, и раскрытая книга выскользнула из ее руки. Катя смотрела в потолок и в глазах наливались, а потом скатывались из уголков глаз слезы. Было мокро и неприятно от того, что слезы отказывались течь по щекам, а подчиняясь закону тяготения, сбегали прямо по уху, и на подушке уже образовалась маленькая лужа.

Девочка подняла руку, чтобы вытереть глаза, но вместо этого положила ее на грудь, туда, где под тканью школьного платья билось сердце. Не так давно в какой-то газете Катя видела статью о девочке, которая, начитавшись рассказов об индийских йогах, решила остановить сердце. Самое интересное, что ей это удалось, и девочка некоторое время видела свое тело со стороны, соединенная с ним лишь чем-то, напоминающим пуповину, свитую из тумана. Потом возникла воронка, пытающаяся затянуть девочку внутрь. А что было дальше, Катя не помнила. Но очевидно, девочке удалось вернуться, иначе некому было бы рассказать эту историю.