Третья книга лирики

Институту живого слова

В углу шуршали мыши;

Весь дом застыл во сне;

Шел дождь. И капли с крыши

Стекали по стене. «Дождь». К. Бальмонт.

Всегда возможен поворот
Фортуны к несчастливцам даже!
Я обращаюсь к Рае-Саже:
«Благословенен твой приход».
У побежденного вождя
Прибита вся живая сила, –
И вдруг меня ты оросила
Небесной музыкой дождя.
Шуршала мышь. В стене жучок –
Точильщик медленно тиктакал;
– Без войска вождь беззвучно плакал,
Он сам как дождь слезой истек.
Тут, о Пенкевич, вспомнил я,
О Евдокимовой, Герзони, –
И в тяжком и протяжном стоне
Вся изошла душа моя.
Шурыгин, Тотеш, Гиллельсон,
И Алексеева с Пясецкой, –
Ужели все вы – только детский,
Лишь несбывающийся сон?
И ты, достойная Орлова;
И ты, чей в рыжих волосах
Огромный бант – внушает страх
Завистникам «Живого Слова», –
Ты, Рада Гейнике. – И ты,
Михайлова, в игре певучей
Ее соперница; могучий
Служитель чистой красоты;
– Исчезли все вы как мираж,
Как дра́знящие сновиденья;
Моих руин – со дней паденья
Усадьбы Эшеров – я страж.
Исчезли вы, как тень, как дым;
Как блеск утерянного рая;
И вас не пеплом Сажа-Рая,
Но ливнем кроет золотым
О, если б я не презирал
С младых ногтей понятья «кража», –
То уверяю, Рая-Сажа,
Я вас бы первую украл! Июль 1920.

Т. П. Л-ой

Колдунья, чей взор роковой
Сильнее безумного взора
Поэта с душой огневой,
Живет под острогом, у бора.
Она прилетала вчера,
И здесь ворожила так долго, –
И вот обезводела Волга,
А я не заснул до утра.
Меня зачурала любовь,
Другою мне сердце пленила, –
И серая, редкая бровь
В нем нимб золотой заменила.
Не здесь, – ты над бором колдуй,
Колдуй над холодным острогом, –
Но в сердце, мучительно-строгом,
Ты мысль обо мне не задуй.
Теперь ворожеины дни;
Неделю стоит новолунье…
Колдунья, колдунья, колдунья!
Ты мысль обо мне не гони! Зубцов на Волге. Июль 1920.