Мортофидем. Акт 1. Суд Посмертия

Стих Четвёртый

И звон уж прямо в душу бьёт,

Прорываясь к сердцу, воле,

Меня сейчас он всяко изберёт

Пропасть в единстве боли.

Обернулся я на взгляд пустых глазниц,

Что грозно гонят внутрь храма,

Но вспоминаются мне мама

И глухость тёмных тех гробниц,

Что испытают подневольно

Мертвецкие забытые слова,

Но всё ведь это бесконтрольно,

Когда душа осталась не жива…

И я, набравшись силы вольной,

Кивнув, похоже, самому себе,

Став душою гибели престольной,

За порог шагнул, вразрез мольбе.

И прорывались кровавые лучи

Сквозь окна круглого проёма,

И освещали залы полного объёма,

А на стенах сверкали грозные мечи.

Взгляд наверх — величава фреска,

С двумя мирами — Раем и Преисподней,

Ад — в стиле гротеска,

А Небеса уж явно благородней.

На левой стороне — кошмары ада,

Тринадцать стен — колец тринадцать,

И бесов полк пылающего града

Терзают душу, губят тунеядца.

А в Преисподней центре жарком

Дворец Кошмарный до пылающих небес,

И там рогатые владыки стоят наперевес,

Смеются над мучительным зоопарком…

А справа — безмятежность Рая,

Святых Небес покров столь ясный,

Что облака нетронутого края

Сияют силой самовластной.

И ангелов белёсы крылья,

Источают свет столь яркий,

Что полчища Небесных армий

Не падут ни разу от бессилья.

Там девять островов прекрасных

Являют дом достойным душам,

Вмещают всех здесь несогласных

С грешным путём, подобным лужам…

И в зале том слыхал я звуки,

Не звуки… Нет — мелодью!

Место уступивши благородью,

Кричали стены, покинутые муки.

И вовсе не орган величье воспевает,

А боль, угрюмость — плач свирели,

И надежда всяка покидает

Дух давно оставленной шинели.

Но мне всё проще кажется однако,

Не стоит мысль горьких нитей,

Ведь мёртвый всё же именитей,

Чем музыканта славная атака.

Но взор, что тяжелее сотни дней,

Мне не давал покоя, угнетал,

И в центре зала, средь огней,

Громадный вновь готовил ритуал.

И кровью вновь сиял доспех,

Под плаща скрываясь чернотою,

А лик, под капюшона темнотою,

Казалось выдавал мой смертный грех.

И опирался он, кажется, на шест,

Но был делен, казалось, на два,

Со стороны одной — хекет,

С другой — нехеху, мёртвых жатва.

А в центре круга перед ним,

Сверкали чаши правосудья,

Но вид казался столь глухим,

Что не вздохнуть мне было грудью.

Они пусты, но мне казалось,

Что шаг другой, и полниться начнут,

Однако… судьбы мне не понятен был маршрут,

Но знал одно — ничто здесь не прощалось.

И понимал иное — прямо предо мной,

Молчанием держа меня в узде,

Стоит судья. Храня немыслимый покой,

Он ждал начала на черте…

И вдруг раздался глас,

Громогласный и тяжёлый,

Однако, как казалось, добрый,

Свой суд он начинал уж тотчас:

«Пред тобою весов две чаши:

В правой явят добродетели твои,

А в левой грехи оставишь ты свои —

Сей суд решит, где будешь на вояже.

Здесь не важны слова и мненья,

Лишь факты жизни, бытия,

И так далёк тот от спасенья,

Кто всё скрывал во благо надменного вранья».

И вкладывал он в чаши кубы,

Творённые судьбой моей при жизни.

И на слова уж всё же были скупы

Весы, что были бескорыстны.

А мгновений дальше было легион,

Легионы жаждущих исхода бытия,

Где было меньше всё же гноя,

Чем добродетелей, ушедших на поклон.

И было мне как будто гордо,

И будто бы взмывал я к Небесам,

И, подобно зову фьорда,

Разум звал к своим уж берегам…

***

И снова даль, заря на небе,

И блеск зелёного покрова,

И завесы вновь казались слепы,

И погода вовсе не была сурова.

И вновь об берег морского

Бились волны вдохновенно,

И порыв тот хладный откровенно

Ветра звал того благого,

Что приглашал так пьяно, дружелюбно,

В край северных забытых грёз,

Где крепость была та неприступна,

Что не воспринимала боль всерьёз.

И стал не различим вдали

Раздел небес и моря голубых,

А всё ж среди очей пустых

Проклятых навек давно сожгли

Глаза морского блеска,

Что источали холод от земли,

Не ожидая здесь речного всплеска,

И цветы уж всяко отцвели…