Тень

VI

Сидит Лиза в своем медпункте в каком-то недоумении. В самом деле, пришла на работу даже раньше положенного времени, и вот уже скоро закрывать пора, но ни одного пациента. Что же это такое? У нее все давно готово: и шприцы стерильны, и ватных тампонов наготовлено на несколько дней. Лиза бесцельно перекладывает с места на место лежащие на столе тонометр, фонендоскоп, тетрадь для регистрации больных. Раньше за этим столом сидел фельдшер, а теперь — она. И не только сидит, но выполняет фельдшерские обязанности. Уже довольно давно выполняет, с тех пор, как пропала Полина Зотова. Все привыкли к этому, теперь приходят к ней со своими болезнями. Лиза ведет прием по всем правилам, как это делала Полина. Внимательно выслушивает, на что человек жалуется, осматривает с головы до ног, заставляет водить глазами вправо-влево, приседать, наклоняться, прощупывает шею, плечи, живот. Ставит градусник, предлагает показать зубы, высунуть язык. Больных немного, вот она и развлекается. А они считают — так и надо. «Она не хуже Полины лечит, — говорят о Лизе в Чебернюке. — Внимательная».

У Лизы даже интонации появились Полинины, когда расспрашивала больных о самочувствии. Это быстро заметили и тут же за глаза переименовали Лизу: если раньше за белые волосы ее называли Унябей[2] Лиза, то теперь стали звать, как раньше Полину за ее привычку повторять при осмотре слово «еще», Эшшо Лиза. В глубине души Лиза была довольна этим. Она давно уже хотела походить на Полину, тем более что и разница в возрасте у них небольшая, и учились вместе, только одна на фельдшера, другая на медсестру. Ну, а практики Лизе не занимать. Уколы, банки, перевязки разные делала она мастерски. Это знали все, кто хоть раз побывал в медпункте. Говорили, что у Лизы рука легкая и мягкая.

Теперь ее руки делают не только процедуры. Они теперь ставят диагноз, прощупывая больного с головы до ног. Одно только беспокоит — не ошибиться бы в диагнозе, суметь распознать болезнь и определить правильное лечение. Теперь ее некому проверить или поправить. Вся ответственность на ней. Вот она и старается. Нового фельдшера никак не найдут, а гонять людей за двенадцать километров в больницу совесть не позволяет, тем более что пока еще тяжелых больных у нее не было. Дай, как говорят, бог и дальше так. Конечно, бывают случаи, когда приходится направлять в больницу, но зато она ни разу пока не ошиблась в определении болезни. С ее диагнозами в больнице соглашались, и никто еще из больных на нее не жаловался. И это Лизу радовало.

Но сегодняшний день какой-то странный. Уж сколько сидит, и ни одной живой души. Одна совсем Лиза. Помощница ее Ира отпросилась помочь матери в поле.

Лиза встала, вынула из шкафчика медикаменты. Придут пациенты, вот-вот подойдут. Сегодня два человека должны прийти на уколы кокарбоксилазы. Обычно уколы не пропускают, чтобы не нарушать цикла лечения.

Вот и дверь в сенях скрипнула. Э-э, да кто-то другой идет, видать, молодой, бойкий, быстро прошмыгнул по ступенькам крыльца, так же быстро появился в дверях.

Лиза всмотрелась. В дверном проеме стояла Аля Березкина, взволнованно прижав руки к груди.

— Случилось что-нибудь, заболел кто? — взволновалась Лиза.

— Эх ты... Еще спрашиваешь... — Аля, по-кошачьи крадучись, шагнула вперед и крикнула: — Зачем ты это сделала? Да я сейчас тебя... — По щекам Али покатились слезы.

Лиза буквально остолбенела от удивления. Что же она такое сделала, что плохого сказала про Алю — нет, не помнит, такого вроде не было...

— Ничего не понимаю, успокойся, Аля, успокойся, — она развела в стакане воды валериановые капли и подала взволнованной подруге. — Выпей-ка вот, легче станет.

— Ты что, думаешь, я пришла за твоим лекарством? Сама калечишь, а потом сама лечишь! Хорошо-то как!

— Да объясни ты, наконец, в чем дело? — заметив, что Аля немного успокоилась, Лиза поставила стакан и кивнула на табуретку. — Садись.

— Нет. Уж сиди сама. Сиди и отвечай. Я буду стоять перед тобой и слушать. Расскажи, как встретилась с новым милиционером. Что ему наплела? Через Дедюхина не вышло, теперь решила через этого? Выкладывай сама, лучше не темни!

— Подожди, Аля, подожди, скажи сначала, в чем я провинилась перед тобой, а потом уж упрекай.

— Непонимающей прикидываешься? — подбоченилась Аля. — Думаешь, я дура? Глаза у меня видят, уши слышат...

— Что видят, что, слышат, можешь ты объяснить или нет?

— Могу! Леньку своего выгораживаешь, потому милиционеру на другого и наговорила.

Услышав это, Лиза резко встала, опрокинув табурет, и гневно уставилась на подругу. Но поединок взглядов продолжался недолго.

— Я прямо про Леню не говорю... Пусть разбирается милиция. Но для чего тебе надо было наговаривать на дядю Парамона и меня приплетать?

— Что я наговорила?

— О телятах... Кроме тебя, я никому ни полслова. Обещала же ты молчать и молчала. Спасибо тебе. Почему сейчас об этом заговорила? Скажешь, не из-за Лени? Вы поженитесь, а мне — небо в клеточку?

Аля шагнула в глубь комнаты, рухнула на стул и заплакала.

Лиза, помедлив, обняла ее за плечи:

— Почему так, Аля? Милиционеру я ничего не говорила, клянусь тебе. Ни о ферме, ни о телятах ваших — ни слова. Да он и не спрашивал. А потом, разве твоя вина в том, что с телятами стало? Ты-то при чем?

— А при том! Ведь я документ подписала, акт составили и принудили меня подпись поставить. Грозили, испугалась я. Теперь перед законом кто должен отвечать? Я, хотя и ушла с той работы. Я буду отвечать, если что! Но откуда об этом мог узнать новый участковый? Ты не говорила, выходит. Сам Парамон не скажет. И председатель промолчит. Я не говорила. Об этом знали только мы. Тебе одной рассказала. Кроме тебя, выходит, некому! Нечего тут отказываться...

— А я тебе еще раз говорю: не было такого. И потом новый милиционер, как мне показалось, не занимается еще никакими делами. Ходит, знакомится, говорит о пустяках. Сюда захаживает. Три раза уже был. Но, думаю, может, я ему приглянулась. Говорят, холостой он, симпатичный на вид. А ты мне Леньку сватаешь. Будто бросил он Полину и ко мне ходит.

— Я не сватаю, сама говорила.

— Вот именно... Я тебе все доверяю. Даже сокровенное свое, секретное, а ты несешь на меня, во всех смертных грехах обвиняешь.

— Может, нажаловался ему кто, — предположила Аля. — С чего бы тогда расспросы разные: почему, мол, не всем дояркам платят за телят. А сколько их всего и кто за них отвечает?

— Пусть отчет посмотрит. Там все должно быть написано.

— Там-то написано, да не заплачено за то, что написано. Я могу тебе растолковать, к чему прицепиться в этих бумагах можно.

Аля, подавшись вперед всем телом, с жаром начала свои объяснения, но в это время послышались шаги и кто-то зашел в медпункт.

— Здравствуйте. А, вот ты где, Аля... Тебя тут разыскивает наш новый милиционер. Может, по делу нужна, а может, по молодому делу, говорят неженатый. — Вошедшая улыбнулась своей шутке. — Сидит, курит, так что поспеши.

— Закуришь тут, тетя Пелагея. Розыски начал Полины Николаевны, потому и курит, сам беспокоится и другим покоя не дает, — поднялась с места Аля, незаметно вытирая мокрое от слез лицо.

— Господи, уж сколько ищут, а все не могут найти Полину. А что здесь-то искать? Все знают, что ушла она из дома, потом пропала. И зачем понапрасну людей беспокоить, волновать да пугать. Сегодня немного задержалась я, ты уж извини, Лиза, укол-то сделай. — Пелагея Соколова начала снимать фартук. — Вызывали в контору. За телят, что прошлый год сдавали, нам, оказывается, премия положена. Вот ее и выдали.

— За каких это телят? — вздрогнув, спросила Березкина.

— Меня еще спрашивает... — закрыв по привычке рукой щербатый рот, засмеялась Пелагея. — В одно ухо у меня входит, в другое выходит, в голове не остается. Выдали, я и получила. Э-э, да ведь это тебя надо спросить, за каких телят. Говорят, из-за тебя задержали деньги — забыла ты там что-то подписать, вот сейчас только и оформили.

— Лиза, слышишь, моя подпись везде стоит. Я за все в ответе. Вот как вдруг все обернулось, в какой клубок смоталось. А остальные — в стороне, вместе с Губернатором нашим. Никто ни при чем. Одна я только. Вот как мне на шею петлю накинули. А все это — твоя болтовня, Лиза, тво-оя... А еще клятву давала, что молчать будешь. Вот какая твоя клятва!

Будто пощечин надавала — все это выговорила Аля на одном дыхании и вышла из медпункта, оглушительно хлопнув дверью.

— Может, я не то сказала или между собой не поладили, что-то не пойму ничего, — проводив Алю взглядом, повернулась к Лизе Пелагея.

— У всех свои болезни, тетя Пелагея. У тебя вот своя, и у нее своя, — сдерживая себя, медленно проговорила Лиза и взяла шприц. — Ляг, пожалуйста, на кушетку, укол сделаю. Скоро лечение твое кончится. Еще три укола и все.

Пелагея почувствовала, что Лиза не хочет ей ничего объяснять, и поэтому воздержалась от дальнейших расспросов, молча притворила за собой дверь.

Оставшись одна, Лиза глубоко задумалась. Слова Али камнем легли ей на душу, обидели и оглушили даже. Не будь Пелагеи, она, возможно, и возразила бы. Но необходимость сдерживаться заставила ее промолчать, а сейчас снова пережить все, что услышала. Значит, все в стороне, и даже Губернатор. А ведь он — начало всего зла, он во всем виноват. Но не подкопаешься. Как же, Губернатор!

Губернатор... Так председателя впервые для Лизы назвал Максим Филиппович Березкин, Алин отец, когда разговаривал как-то с Полиной Зотовой. В Чебернюке многим дают прозвища. Лиза знала еще одно прозвище председателя — Хомяк-Полковник. Во время войны, говорят, был полковым интендантом. Еще тогда его прозвали Хомяком — видимо, дал повод для этого интендант, а потом, в насмешку, наверно, начальника интендантского склада «возвысили» до полковника. Так и пришел в колхоз с прозвищем. А теперь стал Губернатором. А у любого губернатора вся власть в руках. Именно это имел в виду Березкин, когда своей волей председатель вывел его из состава ревизионной комиссии правления. Тогда Максим Филиппович долго болел — пришлось на старости лет удалять аппендицит. Шов после операции заживал долго, немало перевязок пришлось сделать, на бюллетене посидеть. А за это время и вывели его из ревкомиссии; ни правления, ни тем более собрания по этому поводу не собирали. Петухов, правда, сказал, что на правлении посоветовались. Было ли это, не было — бог ему судья. Но мало того, что вывели Березкина из ревизоров, стали вдруг хлопотать о его пенсии, да еще персональной, хотя по годам Березкин еще не пенсионер. Объяснили просто — здоровье слабое, ветеран войны, заслуженный колхозник — отдыхай, заработал. А отдыхать он и не хотел вовсе. И не скрывал этого, когда приходил в медпункт на перевязки. Все время об этом говорил, старался, чтобы Полина услышала. А однажды она сама его зазвала. Лиза помнит, как это было. Посадила перед собой и говорит: «Что-то ты, Максим Филиппович, сердишься. Может, расскажешь, почему вдруг тебя на пенсию отправляют?» А Максиму, видно, только этого и надо. «Все как есть, — говорит, — расскажу. Испугался меня Губернатор, жуликов своих пожалел, дел их темных, на которые сам же их и благословил. А кому же еще? Он здесь власть и закон, что хочет, то и делает. Не имел вот права вывести меня из ревкомиссии без решения общего собрания, а вывел! Я-то знаю, почему. Понял, что могу докопаться кое до чего, что спрятать поглубже хотели бы. Вот поэтому и пенсия. А какой я пенсионер? Шов заживет, так не только ручкой, а молотком на кузнице смогу орудовать. Ведь так, Николаевна?! А они заладили — пенсионер, вдобавок еще и персональный... На войне меня задел осколок, попал в госпиталь, но врачей упросил, ушел на фронт. И сейчас не отойду в сторону».