Выход воспрещен

Глава 2. Хулиган особого назначения

«Е.И. Мышкин» значилось на двери, «Отдел Озеленения Департамента Народного Хозяйства Ленинского района»

Кратко постучавшись, я тут же нагло сунул свою вихрастую голову внутрь с полувопросительным «Валерий Кузьмич?». В ответ немелодично ругнулись исконным русским матом, что я счёл за приглашение войти. А осуществив внедрение, уставился на высокого худого мужчину в заношенном сером костюме, трясущего в воздухе пальцами правой руки. Покачивающийся кипяток в банке на подоконнике, куда был сунут уважительных размеров кипятильник, дополнял картину.

— Вот как так-то? — риторически вопросил потолок Валерий Кузьмич Радин, — Вот что ты за пакость такая, Изотов?!

— Опять наговариваете? — с упреком вопросил я, садясь на продавленный стул для посетителей, — Я же всегда…

— Да-да, — раздраженно перебил меня он, — Ты всегда приходишь вовремя, ты всегда стучишься, ты всегда засовываешь голову…

— Потому что вы меня чуть не пристрелили, — въедливо уточнил я, — однажды.

Кузьмич только скривился на это, принявшись бодяжить из оставшегося кипятка две чашки отвратительного растворимого кофе. Пока он, сопя и шипя на ошпаренные пальцы, занимался творчеством баристы, я тупо втыкал в его худое и слегка вытянутое лицо, слегка выцветшее за годы нашего невольного знакомства. Так, если подумать, то майор Комитета Государственной Безопасности Радин заменил мне отца, мать, друзей и всю остальную требуху. Без всякого на то желания, разумеется, что особенно хорошо чувствуется сейчас, когда он смотрит на меня, как на врага народа.

Нужно немного подождать. Мужик он волевой, упрямый и честный, просто я так на всех воздействую. Когда Валерий Кузьмич меня не видит, если общаемся, скажем, по телефону, то чувствуется, что он относится ко мне просто отлично. Но вот когда вживую… проклятое неосапианство. Я покосился на шкаф, стоящий у двери. С одной из его створок свисала кобура с пистолетом. Сколько лет прошло уже, пять? А он до сих пор перед моим приходом ствол туда вешает, вопреки уставу. Во избежание повторения.

— Может, плеснете себе в бурду чего покрепче? — ехидно вопросил я, чтобы подколоть немного, — Вроде как расстаемся, отпраздновать-то можно.

— Отпраздновать, — пренебрежительно фыркнул майор, возвращаясь к попыткам размешать упрямый коричневый порошок в воде, а затем, на секунду замерев, вновь обернулся ко мне с вопросительным, — А не заложишь?

Я лишь на него уставился с таким упрёком, что Кузьмич не выдержал, стыдливо спрятав взгляд. Засопев, майор неуловимым жестом откуда-то достал 0.7 коньяка «Белый аист», с хрустом скрутил бутылке голову, а затем щедро плесканул себе в бурду. Вновь застыл, уйдя в перезагрузку, ругнулся душевно, добыл из ящика своего стола стакан, куда и налил отнюдь не коньячную порцию, тут же всосанную явно требующим этого организмом. Затем, как финал, кгбист решил запить собственным кофе, отхлебнув получившегося коктейля, от чего и скорчил сложную, но, несомненно, демонстрирующую отвращение рожу. Отвлекать его не хотелось, дядьке реально было это надо. Как бывший дядька я его прекрасно понимал.

Допив обжигающую дрянь, Валерий Кузьмич начал тереть лицо ладонями. Я молчал, попивая свою порцию угощения. Вкус был, особенно после пломбира, просто охренеть какой ужасный. Как будто сам Сатана нассал в кружку. Кисло, горько, мутно, частички чего-то стрёмного на языке остаются. Мерзость, сссука!

— Вот не понимаю, как так, — наконец, заговорил мой куратор, делая широкий жест руками, указывающими на забитые макулатурой шкафы по обе стороны от его стола, — Я тебя, Вить, с трёх лет знаю! Вся твоя жизнь здесь по полочкам разложена, даже то, о чем ты понятия не имеешь! Ты по всем пунктам не просто хороший, а просто отличный парень! Да, *ля! Я тебя со своей дочкой оставлял!

Было дело. Жена Кузьмича в санаторий смылась, а он порыбачить хотел просто до слез. Смастерили с ним вдвоем из какой-то детской майки цветастой маску мне, чтобы рожу закрыть, и я действительно пару суток пронянькался с его Юлькой.

— …но как только чуть отвыкнешь, смотришь на тебя — падла и есть! — с чувством и толикой вины продолжил куратор, — Как будто мразь какая из колонии откинулась, сидит и щурится, смотрит, куда бы тебе заточку воткнуть. Вот как так, Вить, а? Лещенко клянется всем чем можно и нельзя, что у тебя источник полностью заглушен, вообще не распечатан, ни на волосок!

— Да всё я понимаю, дядь Валер, — скривился я, маша рукой, — сколько лет уже так…

— Дядьку бы твоего к стенке…, — мечтательно поведал мне майор, полузакрыв глаза, чтобы меня не видеть, — Да и родители…

— Редкостные дебилы, — вздохнул я, — Плавали-знаем.

Почему я, со своей асоциальной жопой вместо жизни, отношусь к Кузьмичу так лояльно? Да потому что ему не легче чем мне, а местами сложнее. Помните, я говорил, что широко известен в очень узких кругах? Ну вот, а Кузьмич — это как раз прокси между мной любимым и этими хоть и узкими, но очень высокими кругами, в которые входят как научники, так весьма влиятельные товарищи из «копух» и «ксюнь». А это очччень непростые люди.

…среди которых я известен как Мальчик-Который-Всех-За***л. Я долго ржал, когда услышал первый раз.

А Кузьмич всю дорогу отдувается. Оба мы с ним ушибленные судьбой, так он еще и жену с двумя детьми тащит.

Причина моей невдолбенной популярности и внимания таких высокопоставленных людей как раз и заключается в идиотизме собственных родственников.

Итак, угадать, какие именно способности даст тот или иной деревянный брусок из Дремучего невозможно. Никак. Есть лишь одно граничное условие и одно исключение. Условие в том, что, упав на землю, артефакт, как повадились называть эту дрянь, начинает медленно терять свою энергию. Чем меньше энергии, тем ниже свечение, тем слабее изменения, так что запасти впрок эти деревянные «сокровища» невозможно. А вот теперь исключения — радужные бруски. На самом деле они ни хрена не радужные, а просто переливающиеся как придётся, но при этом дают наиболее… могучий эффект. Какой — предсказать нельзя. Артефакты подобного рода объявлены государственной собственностью, к распространению запрещены, при обнаружении во владении частного лица — 10 лет расстрела с конфискацией имущества. Чрезвычайно редкие и важные штуки.

Ну так вот, предки мои горемычные были учеными-фармацевтами. Никаких секретных проектов, никаких подписок о невыезде. Работали над оптимизацией состава некоторых таблеток, во благо народное. Квалификация у них была высокая, это да. И тут в нашу мирную счастливую жизнь вмешался случай в облике моего дяди, Никиты Павловича, человека мутного и замешанного, судя по обрывкам разговоров бати, которые я слышал, в разной противозаконной ереси. Промышлял он поиском и выносов этих сраных артефактов из Дремучего, профессионалом был редкостной моральной гибкости, то есть падлой. Но родственников любил.

Любовь это выразилась в том, что, придя как-то к брату в гости, говнюк подсыпал моим будущим родителям клофелинчику, а затем воткнул в каждого по радужному бруску. Инвестировал, гондон, то, что продать бы не смог.

Дальше начинается самое интересное. Сделав своё «доброе» дело, дядька смылся в дальние дали, забив жратвой холодильник и морозилку брату по самое небалуйся. А что, правильно же, период адаптации организма занимает порядка двух недель, так пусть облагодетельствованные ни в чем отказа не знают. Момент был выбран хорошо, будущие мои родители в отпуске были, так что всё по расчетам Никиты должно было пройти на «ура». Только вот этот дебилоид не знал, что мои отец с матерью (будущие) как нормальные врачи и жители этого Советского Союза от неосапов хорошего ничего не видели. И не питали по отношению к ним никаких положительных чувств.

Что делают в таком случае два фармацевта, которым грозит вскоре превратится в «адаптантов»? (так называют тех, кто получил способности от контакта с деревяшкой) Правильно, они вскрывают свои аптечки, где за каким-то фигом у этих служителей Авиценны дохрена разных возбудителей, а после начинают трахаться как кролики, в надежде зачать ребенка до того, как артефакты полностью сработают. Резко трахаться, вяло трахаться, сонно трахаться, голодно, сыто, на полу, на диване… в общем, вам понятно, в каких обстоятельствах меня зачинали?

А подумать, ммать, что артефакты начинают работать сразу — это не. А знаете, почему? Потому что думать на эту тему опасно для психики, отчаянно желающей ребеночка. Шанс естественно размножиться у неосапа в самом лучшем случае, с самым идеальным партнером, в самый благоприятный момент — в два раза ниже, чем у среднестатистического человека. Обычно шанс равен где-то 5-10 процентам в общем по больнице. То есть, неосапиантов с полезными и невредящими способностями и так мало, их детей, то есть неосапов второго поколения вообще слезы, а уж неогенов третьего полный мизер. Шансы же у двух радужных адаптантов были строго отрицательными. Но, как выяснилось, это при полной активации.

А вот если трахаться, как не в себя, под возбудителями, когда это радужное дерьмо только начало перестройку организмов — шанс, безусловно, выше. Правда, как выяснилось на таком хорошем мне, получается в итоге невнятное, жуткое и напрягающее окружающих говно, от анализов которого ученые рвут на себе волосы, а затем рвут волосы и другим. Бесполезное, мутное, вертящее всю набранную по неогенам статистику, да еще и не вылупляющееся в полноценного неосапа. Обычно активация у второго поколения происходит, как только организм только созревает для размножения, в диапазоне от 11 до 16 лет. И то, шестнадцатилетки считаются перестарками с проблемами в потрохах и генах. А я же просто какой-то… ну, в общем, понятно, да?

Так что ребеночек в общем получился. Счастья полные штаны, дядю поймали и посадили, вокруг двух радужников танцуют качучу, ибо родителям перепало что-то прямо очень нужное стране и людям. А затем попытка похищения, маман или папан с перепугу что-то активировали, от чего их «шестерка» вместе с похитителями, асфальтом и куском бордюра буквально испарилась в воздухе, при этом рванув так, что вынесло стекла из окон на километр вокруг.

И вот он я, сиротинушка и детдомовец, а вот Валерий Кузьмич, мой надсмотрщик, защитник и очень сильно уставший от всего этого человек. И судя по его мрачной харе, то есть интеллигентному, уставшему и худому лицу, зажирающему второй стакан конины, новости у него для меня далеко не сладкие. Бухать от облегчения он и без моей светлой персоны потом будет, а сейчас принимает, чтобы вывалить на меня очередной воз дерьма.

Вывезу я его? Чую, что нет. Сссука.

— Валерь Кузьмич, — наконец, не выдержал я, — Ну…

— Вот, — вынув из-под столешницы явно приготовленную папку, майор бросил её передо мной, — Читай. Только сразу скажу, Вить… Стакомск.

До меня далеко не сразу дошло, секунд двадцать тупил, а потом поднял от так и не раскрытой папки глаза на майора.

— Валерь Кузьмич…, — еле выдавил я из моментально пересохшего горла, — Вы, ёлки, кобуру… со стволом… вешаете. Вы меня всю жизнь знаете, и вы… вешаете. И вы говорите… Стакомск? Мне? Туда?