Король гор. Человек со сломанным ухом

Мелкий дождик, едкий, как кислота, помог мне понять, каким гениальным изобретением является крыша и как полезны услуги кровельщиков. Если же несмотря на немилость неба мне удавалось заснуть, то меня тут же будил бригадир Яни, которому постоянно что-то надо

было от меня. А еще меня непрерывно преследовало одно и то же видение: перед глазами стояла сцена братания Мэри-Энн и ее почтенной матери с новоявленным освободителем. Ах, сударь, только теперь я начал ценить нашего доброго Короля гор! Как я сожалел о том, что обрушивал проклятья на его голову! Как тосковал по его отеческой заботе! С каким нетерпением ждал его возвращения! С какой искренностью поминал его в своих молитвах! «Господи! — страстно взывал я. — Пошли победу рабу твоему

Хаджи-Ставросу! Пусть падут перед ним все солдаты королевства! Помоги ему отобрать всю кассу у этой дьявольской армии! Верни нам бандитов и освободи от жандармов!»

Когда я заканчивал свою молитву, прямо посреди лагеря раздался мощный залп. В дальнейшем такие залпы по многу раз повторялись в дневное и ночное время. Потом оказалось, что это был очередной фокус Периклеса. Чтобы еще больше ввести миссис Саймонс в заблуждение и убедить ее в том, что он продолжает защищать ее от бандитов, капитан приказал время от времени проводить учебные стрельбы.

Эта выдумка едва не вышла ему боком. В понедельник рано утром бандиты возвратились в лагерь, услышали выстрелы и, решив, что на лагерь напали враги, дали ответный залп, но, к сожалению, ни в кого не попали.

До возвращения Короля и его бандитов я и представить себе не мог, как выглядит разгромленная армия. Наблюдать за этим было интересно, ведь такое я видел впервые. Небо не вняло моим молитвам. Греческие солдаты так отчаянно бились, что сражение затянулось до самой ночи. Начали они с того, что построились в каре, заслонив собой двух мулов, груженных армейской кассой, и открыли прицельный огонь по бойцам Хаджи-Ставроса. Старый паликар понял, что ему не удастся перебить по одному сто двадцать не желавших сдаваться солдат, и приказал идти в рукопашную. Подручные Короля утверждали, что он демонстрировал чудеса храбрости и первым ринулся в бой, хотя сам был весь в крови. В итоге все решила штыковая атака греческой армии. Солдаты убили четырнадцать бандитов и вдобавок одну собаку. Пуля крупного калибра прервала карьеру молодого Спиро, которого ожидало блестящее будущее. В лагерь возвратились

лишь шестьдесят человек, грязных, окровавленных и падающих от усталости. Многие были ранены и контужены. У Софоклиса пуля застряла в плече, и его несли на носилках. Корфинянин и еще несколько бандитов отстали по дороге. Кого-то приютили пастухи, кого-то — крестьяне, а некоторые остались лежать на обочине.

Вся банда впала в уныние. От ее боевого духа ничего не осталось. Софоклис выл от боли. Бандиты роптали, многие жаловались на неосторожность Короля, который пожертвовал жизнями товарищей ради мизерной суммы денег вместо того, чтобы спокойно обирать безобидных богатых путешественников.

Из всего разбойничьего войска только Хаджи-Ставрос оставался крепким, спокойным, довольным и бодрым. По его лицу было видно, что он гордится исполненным долгом. Когда король обнаружил меня стоящим в окружении четырех жандармов, он с сердечной теплотой протянул мне руку.

— Дорогой пленник, — сказал он, — вы видите самого невезучего на свете короля. Эти чертовы солдаты отказались отдать мне кассу. Это были их деньги, за чужие деньги они не дали бы себя убивать. Моя прогулка к Сунионским скалам оказалась бессмысленной. Я потерял четырнадцать бойцов, не считая нескольких раненых, вылечить которых не удастся. Но дело не в этом. Главное в том, что я отважно бился. Этих мерзавцев было больше, и у них были штыки. Иначе!.. Ну да ладно!.. За эти дни я помолодел. Я сам себе доказал, что в моих жилах еще течет кровь.

Он промурлыкал первые строки любимой песни «Клефт черноглазый...» и продолжил свою речь.

— Клянусь Юпитером (как говорил лорд Байрон), если бы мне предложили любые другие двадцать тысяч франков, я и пальцем бы не шевельнул. Этот мой подвиг войдет в историю. Люди будут помнить, как в свои семьдесят лет я отбивал саблей штыковую атаку, как собственной рукой зарубил четырех солдат, и как я пешком прошел по горам десять лье, а затем вернулся, чтобы в привычной обстановке выпить чашку кофе. Кафеджи,

мальчик мой, исполни свой долг, свой я уже исполнил. Но где этот чертов Периклес?

Красавец капитан в это время отдыхал в палатке. Яни побежал за ним и привел к Королю. Капитан выглядел заспанным, его некогда завитые усы уныло повисли, а голова была заботливо повязана платком. Я не знаю луч-

шего средства, чтобы пробудить человека, чем стакан холодной воды или дурная весть. Когда господин Периклес узнал, что малыш Спиро и еще два жандарма остались лежать на поле битвы, он впал в отчаяние, содрал с головы платок и, позабыв об обычном самоуважении, стал рвать на себе волосы.

— Мне конец! — вопил он. — Как я объясню, почему они оказались среди вас, да еще в одежде бандитов? Их опознают, ведь поле битвы у них в руках! Что мне теперь говорить? Что они сбежали к вам? Что вы их похитили? Тогда у меня спросят, почему я раньше молчал. Я ждал тебя, чтобы составить окончательный вариант моего рапорта. Еще вчера я написал, что окружил тебя на Парнасе, и все мои люди проявили себя, как герои. Пресвятая Дева! Как я появлюсь в воскресенье на Патисии? Что обо мне скажут пятнадцатого мая на королевском балу? Мной займется весь дипломатический корпус. Соберется совет министров. А если меня не пригласят?

— На заседание? — спросил Король.

— Нет, на королевский бал!

— Эх ты, плясун!

— Господи! Боже мой! Что же теперь делать? Я бы не беспокоился, если бы не эти англичанки. Я готов во всем сознаться военному министру. Да и Бог с ними, с англичанками! Но ведь я отдал своих солдат для нападения на армейскую кассу! Я послал Спиро стрелять в регулярные войска. На меня будут показывать пальцем. Меня уже никогда не пригласят на бал!

Знаете, кто во время этого жалкого монолога злорадно потирал руки? Это был сын моего отца, торчавший посреди четырех солдат.

Тем временем Хаджи-Ставрос мирно сидел на своем ковре и маленькими глотками попивал кофе. Он сказал крестнику:

— Я смотрю, у тебя проблемы. Тогда оставайся с нами. Обещаю, что буду платить тебе как минимум десять тысяч франков в год и заберу к себе твоих людей. Придет время, и эти солдаты мне за все заплатят.

Такое предложение выглядело очень соблазнительно. Пару дней назад многие встретили бы его с восторгом. Но сейчас жандармам оно казалось малопривлекательным, а капитану предложение Короля решительно не понравилось. Солдаты как воды в рот набрали. Они разглядывали рану Софоклиса, вспоминали погибших во вчерашней битве и открыто поглядывали в сторону Афин, словно их носы почуяли аппетитный запах казармы.

Периклес в ответ на предложение крестного смущенно ответил:

— Благодарю тебя, но мне надо подумать. Я привык жить в городе и у меня слабое здоровье. Зимой в горах мне будет тяжело, видишь, я уже простудился. В каждом доме обратят внимание на мое отсутствие. Уверен, что уже сейчас все меня ищут. К тому же мне предлагали выгодные партии. Кстати, быть может, проблема не так велика, как нам кажется. Что из того, если опознают троих неумех? Вряд ли эта новость придет в город раньше нашего возвращения. А я сразу отправлюсь в министерство и попробую оценить обстановку. Никто мне слова не скажет, потому что обе роты еще не добрались до Аргоса... Все ясно, я должен быть там. Приходится рисковать собой. Лечи своих раненых... Прощай!

Он подал знак барабанщику.

Хаджи-Ставрос поднялся, встал рядом со своим крестником, который был ниже его на целую голову, и, обратившись ко мне, сказал:

— Сударь, таков сегодняшний грек. Сравните со мной, греком из прошлого. И газеты еще смеют утверждать, что мы идем по пути прогресса!

— Сударь, таков сегодняшний грек

Послышалась барабанная дробь, и стены моей тюрьмы рухнули, словно твердыни Иерихона. Не прошло и двух минут, как я уже стоял у палатки Мэри-Энн. Мать и дочь моментально проснулись. Миссис Саймонс первой заметила меня и воскликнула:

— Ну что, мы уходим?

— Увы, сударыня, не сейчас.

— А что будет сейчас? Капитан дал слово, что сегодня утром...

— Что вы можете сказать о капитане?

— Он галантный, элегантный, очаровательный. Правда, он раб дисциплины, но это его единственный недостаток.

— Он мерзавец и хам, трус и фанфарон, лжец и вор. Вот, кто он такой, сударыня, и я вам это докажу.

— Послушайте, сударь, что плохого вам сделали жандармы?

— Что они мне сделали, сударыня? Извольте подойти к лестнице.

Миссис Саймонс встала достаточно высоко, чтобы одним взглядом охватить всю картину: марширующих солдат во главе с барабанщиком, водворившихся на свое место бандитов, капитана и Короля, слившихся в прощальном поцелуе. Впечатление от увиденного оказалось слишком сильным. Я недостаточно бережно отнесся к доброй даме и был за это наказан. Она свалилась в обморок прямо на меня и чуть не сломала мне руки. Я отнес ее к роднику, Мэри-Энн стала хлопать над ней в ладоши, а я плеснул в лицо несчастной женщины пригоршню воды. Полагаю, что именно злость заставила ее прийти в себя.

— Подонок! — закричала она.

— Он вас ограбил, не так ли? Он украл ваши часы, ваши деньги?

— Мне не жаль драгоценностей, пусть он ими подавится! Но я готова заплатить десять тысяч франков за возможность забрать назад мои рукопожатия. Я англичанка и не пожимаю руки кому попало!

Сожаление миссис Саймонс вызвало у меня горестный вздох. А она вновь принялась сыпать проклятиями, обрушив на меня всю тяжесть своего гнева.

— Это все из-за вас, — сказала она. — Вы что, не могли меня предупредить? Надо было объяснить мне, что бандиты — праведники в сравнении с этими негодяями!

— Но, сударыня, я предупреждал вас, что не стоит рассчитывать на жандармов.

— Да, вы мне это говорили, но как-то неубедительно и равнодушно. Как я могла вам поверить? Кто мог догадаться, что этот тип есть не кто иной как тюремщик Ставроса, что он станет караулить нас до возвращения бандитов, раздувать несуществующие опасности, да еще обманом заставит нас восхищаться им и будет изображать ночные атаки, чтобы его считали нашим защитником? Теперь я все поняла. Но разве вы не могли как следует все это объяснить?

— Боже мой! Сударыня, я вам сказал все, что знал, я сделал все, что мог!

— Все-таки вы типичный немец! Будь на вашем месте англичанин, он дал бы себя убить за нас, а за это я отдала бы ему руку своей дочери!

В растительном мире самыми красными цветами считаются маки, но я стал еще краснее, когда услышал восклицание миссис Саймонс. Я так разволновался, что не решался ни поднять глаза, ни ответить ей, ни спросить у этой бесценной дамы, что именно она имела в виду. Мне было непонятно, как эта женщина с ее твердокаменным характером решилась сказать такое при своей дочери и при мне. Через какие врата идея замужества проникла в ее сознание? Неужели миссис Саймонс была способна расплатиться своей дочерью с первым встреченным ею освободителем? На нее это было не похоже. Скорее всего, это было проявлением злобной иронии, адресованной моим тайным мыслям.