Война Кортни

Фон Меербах был доставлен в штаб-квартиру Службы безопасности Рейха на принц-Альбрехт-штрассе, где располагались штаб-квартиры гестапо, разведывательной службы СД и СС. Дым поднимался в воздух, когда он шел от входа, но он не был вызван вражескими бомбами или снарядами. Каждый клочок пространства во дворах между зданиями и даже в садах за комплексом использовался для сжигания секретных или потенциально компрометирующих документов. Мужчины и женщины стояли у открытых окон, бросая на землю кипы бумаги, которые летали и трепетали, а мужчины собирали их, как осенние листья, и бросали в огонь.

Фон Меербах прошел в свой кабинет, где его ждали две секретарши, Хайди и Гизела, и хотя обычно он совершенно не думал о благополучии своих подчиненных, их преданность тронула его.

Хейди спросила, не хочет ли он чашечку кофе. Гизела, державшая в руках блокнот и карандаш, сказала, что он получил несколько сообщений.

Фон Меербах махнул рукой. “На все это нет времени. Он посмотрел на Хейди. - Принесите мой портфель.- Потом к Гизеле, - Следуйте за мной.”"

Она вошла вместе с ним в его святая святых. - Возьмите с моего стола фотографии в рамках, - сказал фон Меербах. Пока Гизела занималась этим, он подошел к сейфу, встроенному в одну из стен, набрал нужную комбинацию и открыл его.

К этому времени Хейди вернулась с портфелем. Фон Меербах переложил из сейфа в портфель еще один миллион долларов в облигациях на предъявителя. Затем последовали три пачки американских банкнот различного достоинства на общую сумму около 15 000 долларов.

- Фотографии, пожалуйста, - попросил фон Меербах.

Гизела протянула ему фотографии: подписанные и посвященные Гитлеру, Гиммлеру и Гейдриху; одна - Франческе; другая - его сыну и дочери от первой жены Труди. Обе секретарши выглядели взволнованными, чуть не плача. Было очевидно, что фон Меербах собирается бежать, оставив их на растерзание русским. И они знали, как и каждая женщина в Рейхе, что русские приготовили для них.

Фон Меербах видел, что они ждут от него каких-то слов: рассказать, что происходит, заверить, что все будет хорошо, все, что угодно. Он начал, как это было свойственно его натуре, с самого себя.

“Может показаться, что я убегаю от драки. Напротив, я ухожу отсюда, где ситуация безнадежна, чтобы помочь сопротивлению, когда оно придет. Я верю в наше дело. Я горжусь своей работой ... ”

Фон Меербаху пришло в голову, что его слова произвели на обоих секретарей не такое сильное впечатление, как он надеялся. Только теперь он подумал, что это женщины. Им нужны сладкие слова, лесть, чепуха, чтобы заполнить их пустые головы. Ну, если они настаивают ...

“И, конечно, я глубоко благодарен вам за помощь в течение последних нескольких лет. Без вас я не смог бы добиться всего, что сделал.”

Он посмотрел на сейф. Там лежала еще одна пачка банкнот на несколько тысяч долларов. Германия вот-вот вернется в каменный век: ни электричества, ни света, ни топлива, ни жилья, ни чистой воды, ни канализации, ни еды. Но этого будет более чем достаточно, чтобы убедиться, что Хайди и Гизела могут, по крайней мере, купить еду на черном рынке.

-Вот, - сказал он, грубо деля стопку на две части и давая каждой из них по половине, - возьмите это. Используйте их с умом. Эти деньги могут стать вашим билетом из города. Они купят вам еду и кров. Но, ради Бога, что бы вы ни делали, не позволяйте проклятым казакам узнать, что они у вас есть . . . и не важно, насколько сильно у вас возникнет искушение откупиться от них. Вы меня понимаете?”

Обе женщины кивнули, а потом Хайди спросила: "Разве фюрер не может спасти нас?"”

Фон Меербах покачал головой. “Нет. Он не может спасти себя. Дайте мне свои руки . . .”

Они потянулись друг к другу, и он взял их за руки. - Послушайте меня: идите в самый глубокий подвал, какой только найдете. Возьмите каждую каплю воды, каждый кусочек пищи, который вы можете собрать. Вы можете начать со всех бутылок в моем шкафу для напитков: бренди и виски согреют вас в холодные ночи. Вы знаете, где хранится моя личная еда: банки с паштетом, фуа-гра и икра. Они мне не нужны, забирайте их все. Если случится худшее, по крайней мере, вы сможете устроить вечеринку до конца света.”

Гизела посмотрела на него с озадаченным, неуверенным выражением, как будто ожидала, что это будет какой-то трюк. "Причина ... почему вы так добры к нам? - в чем дело?- спросила она.

Фон Меербах и сам задавался этим вопросом.

“Даже не знаю . . . Наверное, я не вижу смысла в том, чтобы быть недобрым. Вы никогда не причиняли мне вреда. Другие люди, однако, причинили мне вред, и вы можете быть уверены, что если я получу возможность причинить им вред в ответ, десять раз больше, я, конечно, сделаю это. Это ответ на твой вопрос?”

“Да, я верю вам.”

- Тогда я попрощаюсь с вами обоими.”

Фон Меербах не стал тратить время на объятия и поцелуи. Он вернулся к своей машине, сжимая в руке портфель, и сказал водителю: - ”Темпельхоф".

Сперлинг будет ждать его там. Фон Меербах всегда ожидал, что этот момент наступит, хотя, возможно, и не так скоро. Он велел своему пилоту быть готовым к вылету в любой момент. Он устроился поудобнее и посмотрел в окно на разрушенный город. На одном из немногих сохранившихся зданий белыми буквами был написан пропагандистский лозунг: "Каждый немец будет защищать свою столицу". Мы остановим красные Орды у стен нашего Берлина.

Разве кто-нибудь извергал больше дерьма, чем Геббельс? - удивился фон Меербах. Они прошли мимо взвода стариков, несущих на плечах противотанковые ракеты "Панцерфауст", как винтовки, которые они несли бы, если бы были настоящими солдатами в армии, которая все еще могла сражаться. Впереди он увидел линию фонарных столбов, чудом уцелевших. На них были развешаны тела, по одному на каждый уличный фонарь: старики, молодые люди, пара мальчиков, женщина. Они были казнены толпами фанатиков партии, которые бродили по улицам, ища козлов отпущения, чтобы обвинить их в смерти Тысячелетнего Рейха.

У каждого на шее висел плакат с обвинительными надписями:” Я трусливый трус“,” Коммунистическая шлюха“,” Я прятался, пока храбрецы сражались " и так далее.

Фон Меербах усмехнулся при мысли о том, какое удовольствие, должно быть, доставляли своим действиям безмозглые головорезы, проводившие общие казни. Это было бессмысленное, бесполезное дополнение к массовой резне вокруг них. Это никак не повлияло бы на битву, которая уже давно была проиграна. Но это доставило бы им удовольствие осуществлять власть над другим человеческим существом - высшую власть, лишающую их жизни - и если это доставило бы им хоть малейшее удовольствие до того, как опустился занавес, кто мог бы им отказать?

И тут его осенило: ответ на вопрос этой глупой девчонки. Он дал этим двум секретаршам деньги, потому что мог. Его акт милосердия был демонстрацией власти и статуса.

Фон Меербах ухмыльнулся логическому следствию этой догадки. Вся благотворительность была по существу демонстрацией власти и подчеркиванием относительного статуса. Все благочестивые благодетели, которые демонстрировали свое великодушие бедным и нуждающимся, погрязли в своей власти так же, как и в своей добродетели. Все они были грязными лицемерами. Он, по крайней мере, заключил фон Меербах, обладает добродетелью быть честным.

Эта мысль очень обрадовала его.

Добравшись до Темпельхофа, он застал Сперлинга дремлющим у своего самолета, но пилот тут же начал действовать. Они вылетели из города на юг, над головами наступающих русских, а Сперлинг изо всех сил старался выжать максимальную скорость из молнии, и к концу дня они приземлились на поле завода "Мербах мотор" и вырулили в ангар.

Выйдя из самолета, доставившего его из Берлина, фон Меербах посмотрел на странную футуристическую машину, стоявшую по другую сторону здания.

- Он жестом пригласил Сперлинга подойти и спросил: - Ты уверен, что сможешь на нем летать?”

“Не вопрос. В конце концов, я помогал его проверять.”

“И ты уверен, что у него есть радиус действия?”

- Обычно - нет. Но с подвесными баками, которые мы добавили, все должно быть в порядке.”

“И он может обогнать все, что англичане или американцы могут поднять в небо?”

- О да. Ничто, кроме V-ракеты, не движется быстрее.”

“Хорошо. Мы вылетаем завтра утром. Будьте готовы к рассвету.”

•••

Губбинс был прав. Пронизывающий восточный ветер, хлеставший по Северо-германской равнине, дул из Сибири, и Шафран была рада толстому шерстяному джемперу, который она носила под своим боевым платьем, и шерстяным лыжным колготкам под брюками. Она ехала налегке, с небольшим армейским рюкзаком и холщовой сумкой через плечо, которая была ее спутницей с первых дней работы водителем Джамбо Уилсона в Каире в 1940 году. В нем лежали ее сумочка, папка с подписанными письмами от премьер-министра и несколько личных вещей, включая фотографию, сделанную ею и Герхардом на Эйфелевой башне. Она почти никогда больше не смотрела на выцветшую фотографию, но она была с ней повсюду, куда бы она ни пошла. Даже в нижних странах она прятала его в потайные отсеки, где хранились ее одноразовые подушечки.

Шафран перекинула сумку через плечо и закинула рюкзак на одно плечо. Она намеревалась всегда и везде носить с собой оба предмета багажа. Если ее миссия пройдет успешно, ей придется совершать неожиданные путешествия в любой момент. Она не хотела ничего оставлять после себя.

В самолете было много других офицеров армии и ВВС, и у подножия трапа толпились люди, ожидая, когда им выдадут тяжелый багаж, или высматривая встречающих их водителей. Шафран делала то же самое, когда услышала голос рядом с собой: “Добрый день, мэм.”

Человек, обратившийся к ней, был сержантом. Он был высок и широкоплеч, с сильными костлявыми чертами лица и здоровым румяным цветом лица крестьянина, который всю свою жизнь провел на свежем воздухе.

- Сержант Данниган, мэм. Камберлендские Стрелки. Я отвезу вас в штаб дивизии.”

- Это далеко?- спросила она, когда Данниган повел ее к своему джипу.

- Как смотреть, мэм, - ответил он. “Это может занять час, а может и целый день. Вы же знаете, как говорят: идет война.- На его берете был полковой значок, и Шафран сразу узнала его.

- Камберлендские стрелки, - сказала она, улыбаясь при воспоминании о поездке в Южную Африку.

- Совершенно верно, мэм. Я был в Кейптаунском замке, вот как я узнал вас, хотя я не был одним из тех счастливчиков, которые видели, как вы говорили. Мне пришлось слушать это через корабельный мегафон. Вот это были дни, а?”

В итоге путешествие длилось чуть больше двух часов. Ландшафт был потрепан и испещрен дырами от снарядов, дым шел от горящих машин, зданий и выжженной растительности, иногда они проезжали мимо вечнозеленых лесов, величественно возвышающихся и нетронутых. А потом они сворачивали за угол, и то, что раньше было домами, превращалось в руины; школы, церкви, магазины и детские площадки были разбиты и разрушены; и люди стояли, обездвиженные шоком. Это было видение разрушенного человечества, провал в эпическом масштабе.