Оторванный от жизни

VIII

В первые недели в санатории обо мне заботились два санитара: один днем, другой ночью. Я все еще оставался беспомощен, не мог спустить ног с кровати, не то что поставить их на пол. Поэтому за мной постоянно приглядывали – на тот случай, если я вдруг решу встать и куда-то пойти. Однако через месяц-полтора я набрался сил, и с того времени за мной следил только один человек. Он проводил со мной весь день, а по ночам спал в этой же палате.

Как только появилась возможность, мы избавились от одного санитара, чтобы улучшить финансовое благополучие семьи; сегодня безумных лечат так, что облегчение для одной стороны означает зло для другой. Расходы сократились, зато меня ограничили в движениях с помощью ужасного средства, и это была настоящая пытка. Чтобы обеспечить мою безопасность ночью, пока санитар спал, мои руки заключали в нечто, известное под названием «муфта». Муфта, совершенно невинная для стороннего наблюдателя, никогда ее не носившего, на самом деле – пережиток инквизиции. Это инструмент для ограничения свободы движения, который использовался на протяжении веков, да и сейчас используется во множестве общественных и частных учреждений. Моя «муфта» была сделана из ткани, и ее конструкция отличалась от подобного женского предмета одежды лишь внутренней перегородкой, которая разделяла руки, но позволяла им ложиться друг на друга. На каждом конце была полоска, плотно облегающая запястье. Она застегивалась на замок.

Помощник врача сообщил мне о том, что по ночам я буду носить муфту: он сказал это очень спокойно – так спокойно, что я не понял тогда, да и не мог догадаться в течение нескольких месяцев, почему со мной так поступают. Поэтому я сделал собственные выводы, которые только усилили мои мучения.

Газовая лампа находилась в углу палаты, а помощнику врача требовался свет, чтобы найти замочные скважины и застегнуть муфту. Поэтому над нами стоял санитар с зажженной свечой. Усевшись на край кровати, врач сказал:

– Ты же не попытаешься сделать то, что сделал в Нью-Хейвене?

Поскольку человек может сделать многое, прожив в определенном городе энное количество лет, было неудивительно, что я не понял смысла вопроса. Только спустя несколько месяцев, проведенных в размышлениях, я догадался, что он имел в виду мою попытку самоубийства. Но в тот момент в руках у санитара горела свеча, а имя доктора напоминало имя человека, судимого за поджог (я как-то посетил слушание из любопытства), и я решил, что каким-то образом меня связали с тем преступлением. Месяцами я думал, что меня обвиняют как соучастника.

Надевание муфты стало самым унизительным событием моей жизни. Да, бритье ног и ношение лейкопластыря как клейма было ужасным, но оно не ошеломляло меня столь сильно. Я слабо сопротивлялся, и после того, как муфту закрепили и застегнули, в первый раз с момента моего срыва я заплакал. И я отчетливо помню, почему. В моем воображении ключ, запирающий муфту, открывал дверь дома в Нью-Хейвене, который я, по моему собственному мнению, опозорил – и ненадолго приоткрыл мое сердце. Страдание отогнало безумие, и я, будто совершенно здоровый человек, глубоко переживал свой вымышленный позор. Мысли сконцентрировались на матери. Я ясно видел ее (и других членов семьи) дома: она была в печали, в отчаянии из-за бессердечного, заключенного в санаторий сына. На меня надевали муфту в течение нескольких недель, и в первые ночи в видениях я лицезрел разрушенный дом, что только умножало мои страдания.

Муфта не всегда использовалась как средство ограничения передвижения. Часто ее надевали в качестве дисциплинарной меры из-за предполагаемого упрямства и неповиновения. Много раз меня грубо хватали два санитара, сковывали мои руки и заставляли меня сделать то, что я отказывался делать. Руки были единственным средством защиты. Ноги все еще были закованы в гипс, а спину я повредил так серьезно, что приходилось лежать бóльшую часть времени. Поэтому и происходили эти несправедливые драки. У меня даже не было возможности сразить оппонента словом, поскольку меня покинул даже дар речи.

Санитары, как и во многих других медучреждениях, не понимали того, как работает мой ум, а то, что они не понимали, они редко соглашались терпеть. И все же вся вина лежит не на них. Они просто исполняли указания, предписанные докторами.

Казалось разумным попросить пациента в моем состоянии принять лекарство вместе с сахаром. Но с моей точки зрения, отказ был оправдан. Этот невинный кусочек сахара, казалось, был пропитан кровью близких; прикоснуться к нему означало пролить ее – вероятно, на том же эшафоте, на котором мне было предназначено умереть. Я мало заботился о себе. Я стремился умереть и с удовольствием взял бы кусочек сахара, будь у меня причина полагать, что это смертоносный яд. Чем раньше я умру и буду забыт, думал я, тем лучше для всех тех, кого я когда-либо знал. Если бы я продолжил жить, я стал бы орудием возмездия в руках беспринципных полицейских, желавших уничтожить моих ни в чем не повинных родных и друзей, чтобы увековечить свое мастерство в анналах своего дела.

Но мысли, связанные с принятием лекарства, повторялись редко. Если перед процедурой что-то напоминало мне о матери, отце, каком-то родственнике или друге, я воображал, что прием лекарства скомпрометирует, а возможно, даже уничтожит этого человека. Я отказывался, потому что это означало бы признание, которое приговорит мать или отца к тюрьме, позору или смерти. Именно поэтому на меня кричали, именно поэтому заключали в жесткую муфту.

Они думали, что я упрямец. Строго говоря, не существует такого явления, как «упрямый безумец». Поистине упрямые люди этого мира здоровы! И тот факт, что в обществе, к счастью, больше здоровых людей, вполне доказывает, что превалирует упрямство. Вот человек: у него есть возможность признать свои ошибки, но он держится за собственную правоту. Это и есть упрямство! А у безумца, уверенного в своей правоте, больше нет возможности заметить ошибку. Потому это не упрямство, а симптом сопутствующей болезни, и такой человек заслуживает понимания, если не открытой симпатии. Ни один больной человек не заслуживает наказания. Это так же ужасно, как бить по щеке, опухшей из-за подхваченной свинки.

Бóльшую часть времени, что я провел в санатории, со мной был добрый санитар. Однако иногда я видел в нем полицейского или, вернее, двух полицейских. Один из них следил за мной днем, второй – идеальный двойник – ночью. Он был врагом, и его выраженная симпатия – теперь я знаю, что вполне искренняя, – заставляла меня ненавидеть его еще сильнее. Он не знал о методах лечения, популярных в сумасшедших домах, поэтому прошло несколько недель, прежде чем он рискнул и поставил на кон свою работу, решив защищать меня от глупых указаний докторов. Но когда он понял, в чем дело, то несколько раз заступался за меня. Врачи (владелец и управляющий) угрожали уволить его за навязчивость. Но обычно их гнев проходил, поскольку они понимали, что такой профессионализм чрезвычайно редок.

Дружелюбный санитар не только проявлял больше мудрости, чем управляющий, но еще был более высокоморальным человеком, чем его начальник – помощник врача. Три раза этот человек обращался ко мне очень «холодно» и по крайней мере однажды нагрубил мне. Когда это произошло, я был слаб физически и душевно. Мои ноги отекли и все еще были закованы в гипс. Я был нем и бормотал ругательства только иногда – когда меня заставляли делать что-то против воли.

Однажды утром в мою палату вошел неизвестный мне врач.

– Доброе утро! Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

Я ничего не ответил.

– Разве ты не чувствуешь себя хорошо?

Я не ответил.

– Почему ты не разговариваешь? – раздраженно спросил он.

Я снова не ответил, но бросил презрительный взгляд, который сам по себе оказался красноречив. Вдруг, совершенно без предупреждения, словно раздражительный ребенок, запертый в комнате и решивший позабавиться с подушкой, он схватил меня за руку и рывком поднял с кровати. К счастью, еще не сросшиеся кости лодыжек и ног нельзя сломать вновь. И это поступок человека, надевавшего на меня муфту, чтобы я себе не навредил!

– Почему ты молчишь? – снова спросил он.

Да, с ответом я затянул, но с удовольствием отвечу – отправлю ему эту книгу, если он даст мне свой адрес.

Мне не кажется приятным клеймить врачей за жестокость и непрофессионализм, поскольку даже самый плохой человек на свете, несомненно, все равно сделал что-то хорошее. Но среди них есть такие, что причиняют боль беспомощным безумцам. А еще есть такие, кто слишком долго наживается на несчастьях других людей, как владелец этого медучреждения. «Платите или кладите вашего родственника в общественное заведение!» – гнусавит он перед госпитализацией. «Платите или выметайтесь», – жестко твердит он, когда узнаёт, что финансовые ресурсы семьи истощены. Позднее мне стало известно: этот властолюбивый человек хвастался тем, что зарабатывает 98  000 долларов в год. Двадцать лет спустя он оставил наследство в размере полутора миллионов. Некоторая часть денег, выжатых из пациентов и их родственников в прошлом, может спасти страдальцев в будущем, поскольку, согласно его завещанию, несколько сотен тысяч долларов будут в распоряжении заведения.