Валигура

Вид их подействовал счастливо, и осмелевшая баба встала, приближаясь к лежащим на земле; но, посмотрев на окровавленные платки, она широко расставленными руками начала показывать, что ничем этому помочь не может. Она указала, однако, сторону, где можно было найти помощь, а юноша, что её привёл, понял из её речи, что раненых следовало отнести в какую-нибудь ближайшую хату. Старуха предложила проводить к ней. Но Ганса нужно было нести, а Герон, хоть мог плестись с горем пополам, опираясь на плечо одного из слуг, часто должен был отдыхать – и нескоро могли дойти до обещанного схоронения.

Наскоро сделали носилки, которые можно было прикрепить к двум лошадям, а на одну из них Герон предложил взобраться, и пробовал, сможет ли ехать. Прежде чем нашли ветки, верёвки и устроили носилки, в лесу совсем стемнело, баба могла бы незаметно выскользнуть, но те серебряные деньги сделали её охочей и деятельной. Помогала челяди, ходила, выискивала и ловко плела ветки, на которых хотели положить Ганса.

Согласно её ручательствам, медленно волочась, ближе к ночи они могли достичь обещанной хаты. Когда всё было наконец готово, тот поход с Оттоном впереди, которого сопровождала баба, пустился не спеша в лес. Герон мужественно переносил боль, стиснув зубы и не желая показать себя слабым, Ганс стонал и терял сознание, его приводили в себя водой и утешали тем, что путешествие не продлится долго. Оттон, хоть молчал, в духе проклинал всё это безумное предприятие юношей. Баба вела довольно долго чащей, по бездорожью, пока не попали на какую-то более видную дорожку. Тут уже надежда вступила в сердца, потому что старуха всё чаще показывала рукой перед собой, объявляя, что были недалеко до хаты.

Между ветвями заблестел свет, в воздухе почувствовали дым, дорога стала более широкой, и какая-то постройка оказалась перед ними. Была это лесная хата, наполовину в земле, наполовину над землёй, припёртая к валу, остроколам и воротам, что его закрывали.

Они как раз оказались у той пограничной стражницы Белой Горы, через которую не много часов перед тем проехал назад епископ Иво, ведя с собой брата…

Кортеж епископа, который тут его ожидал, двинулся за ними. Баба, опережая Оттона, побежала дать знать сторожу – а тот, вооружённый своим кованным прутом, появился тут же, испуганный. За много лет, что он прожил там, следя за границами, не случалось ему никогда одновременно видеть сразу двух путников у этих ворот, которые всегда стояли запертыми, впуская и выпуская только редких посланцев Валигуры. Старик был испуганный и гневный тем движением, которое вдруг прервало его привычный покой. Отъезд пана, который никогда из замка не выдвигался, отсутствие его в доме ещё прибавляли тревоги.

Он притащился сам, чтобы посмотреть на прибывших, и, видя раненого на носилках, покалеченного на коне, а рядом гордо приказывающего рыцаря Оттона, он потерял голову.

В хате, в которой он размещался один с женой и подростком, не было для путников даже удобной лежанки, чтобы их можно было положить, для коня не хватало сарая, а на более длительное пребывание – еды для людей.

Оттон, между тем, позвякивая мечом, кричал и ругался, чтобы покинули хату. Старый сторож, от страха не зная, что начать, забежал в лачугу, закрыл дверь и заложил изнутри засов, закрыл ставни и положился на волю Божью.

Баба напрасно штурмовала закрытые окна, пытаясь убедить сторожа, чтобы принял раненых к себе…

Между тем Ганс стонал всё тяжелей.

В небольшом отдалении был лагерь крестоносцев, но о нём Оттон не знал, совсем обезумев на охоте; для раненых нужно было срочно искать какой-то помощи… Баба, убедившись, что тут их сторож не примет и не думает им отворять, хоть ему обещали награду, начала невыразительно бормотать о Белой Горе.

Парень, который всё лучше осваивался с её речью, понял, что за этими воротами был неподалёку какой-то замок, и что в него никого не впускали…

Этому он поверить не хотел.

Оттон фон Саледен, как только ему объявили о Белой Горе, тут же решил с ранеными ехать к ней, особенно, что гродек лежал неподалёку. Ворота в действительности были перед ними заперты, но на это крестоносец вовсе обращать внимания не думал… Ужасно выругавшись, он дал знак ехать к ним. Сам, слезши с коня, начал стучать в старые ворота, челядь легко их выломала.

Только услышав этот стук, тот сторож, запертый в своей хате, выбежал с жердью защищать, но тогда уже Оттон и следующие за ним кони, баба, что дорогу показывала, весь этот отряд перешёл траншею и остроколы, и пустился дорогой к замку. Ночь была тёмная и холодная, осенний туман покрывал долины и только сверху кое-где мерцали бледные звёзды, когда Оттон снова увидел перед собой ворота.

Эти оборонительные ворота он и думать не мог захватить.

Стояли, ожидая, чтобы кто-нибудь появился со стороны замка. Нескоро что-то зашуршало на вышках и слабый голос спросил, кто и чего тут хочет.

Вопрос трудно было понять, а немецкий ответ на него Оттона имел тот результат, что человек исчез с вышки и наступило глухое молчание.

Оттон нетерпеливо трубил снова, а к своему рогу подбирал самые крикливые голоса, которые должны были всех разбудить.

Вдоль ворот и на воротах начали показываться люди, поглядывающие на стоящих внизу, но ни к разговору, ни к открытию ворот охоты не проявляли. Старая проводница взяла на себя убедить людей из замка. Рассказывала им всё громче и крикливей, где и как встретила этих немцев и как сюда попали.

Кто-то наконец отругал её за то, что привела к замку ненавистных людей, точно не знала, что нога их не стояла никогда в гродке Валигуры.

После долгих криков и пререканий кто-то сверху, тронутый ли милосердием, желая ли избавиться от беспокойства, велел путникам ехать под валами в подзамок и там в каких-нибудь сараях искать приюта.

Доступ в замок совсем запретили… Пана дома не было, а если бы он узнал, что у него немец, спалил бы собственное жилище, чтобы след стоп его стереть.

Оттон уже, согласно указаниям, хотел направиться к сараям, к которым та же самая баба предложила отвести, когда с ворот к стоящему на коне Оттону свесилась голова человека, которого впотёмках ему распознать было невозможно, и тихо и осторожно, ломаной немецкой речью начала расспрашивать.

Крестоносец, услышав понятные ему слова, считал себя спасённым.

– Во имя Спасителя и Матери Его Девы Марии, слугами которой мы являемся, – крикнул он запальчиво, – что же это за край? Какие в нём живут люди? Или мы уже попали к язычникам? Мы монахи Госпиталя немецого дома из Иерусалима, мы призваны князем Конрадом для захвата принадлежащей нам земли и борьбы с язычниками. В дороге наших юношей постигла в лесу неприятность, суровый зверь, на которого они необдуманно бросились, нам их жестоко поранил. Если мы не найдём приюта и помощи!..

Сверху послышался вздох.

– Край это христианский, – отвечал голос, – но пан этого гродка с немецкими рыцарями и не рыцарями вовсе дел иметь не хочет. И дома его нет, без него же никто вас сюда впустить не решится.

– И дадите этим благородным юношам понапрасну умереть! – воскликнул Оттон в отчаянье.

Не дали на это ответа, пока через минуту кто-то тихо не сказал:

– Езжайте в сарай у вала, езжайте. Хвороста достаточно, чтобы зажечь огонь, и вода поблизости найдётся. Отсюда, может, удасться дать вам помощь какую-нибудь…

– У вас, небось, есть кто-нибудь, кто бы мог раны осмотреть – пришлите его, мы заплатим… – крикнул Оттон гордо.

– Езжайте, – повторили сверху.

Снова тогда пришельцы должны были ехать дорогой на подвале, пока не показались покинутые сараи, сплетённые из хвороста, с наполовину сорванными крышами… Давно тут, видно, никто, кроме скота, когда на него, возвращающегося с поля, нападала буря, не жил. Но что им было делать?

Баба, доведя их туда и боясь, наверное, чтобы её не наказали за услугу немцам, пришла попрощаться к Оттону, то есть напомнить об оплате, и задумала уходить; немец снова дал ей немного денег, но отпустить не хотел, потому что служить было некому.

Ей приказали собрать хворост и разжечь огонь. Челядь следила, она должна была быть послушной.

Была уже поздняя ночь; слышали поющих в гродке петухов и рычащих собак, которые, почуяв чужих, страшно лаяли и выли на валах.

Только когда разожгли огонь, Оттон мог рассмотреть окрестности: с одной стороны маячили чёрные боры и равнина, которая казалась болотом, с другой торчал над ними замок, холм, валы и остроколы. Привыкший к восприятию глаз крестоносца в некотором отдалении на холме углядел маленькую дверцу в остроколе, от которой крутая тропинка вела к сараям.

Оттон ещё разглядывал, когда у дверцы увидел какую-то тень человека, который, казалось, выходит из неё и осторожно спускается к ним той дорожкой. Он не верил глазам своим, но спустя мгновение этот человек стал осторожно приближаться и крестоносец мог даже распознать, что он был сгорбленный, небольшого роста, прикрытый епанчой с капюшоном. На него падал свет от костра, и длинная тень идущего по склону холма вытягивалась, подвижная, исчезая во мраке.

Оттон смело выступил ему навстречу. Заметив его, путник замедлил шаги, и оба с любопытством стали друг к другу присматриваться. Замковый человек с бледным лицом имел нерыцарскую осанку и никакого оружия не было – опасаться его Оттон не имел нужды, а был таким мужественным, что и четверых бы не испугался.

Был это ксендз Жегота. Он также, ведомый любопытством и милосердием, добыл из себя те несколько немецких слов, некогда выученных, когда к духовному сану при немецких монахах готовился. Никогда он этого ненавистного языка не открывал Валигуре, во многом забыл его – но сегодня рад был, что кое-что из немецкого у него ещё осталось.

Воспоминание молодости, прелесть запретного плода, может, излишняя ненависть Валигуры к немцам в старом ксендзе Жеготе пробуждали противоречивые чувства. Язык казался ему почти приятным, имел какое-то очарование и мощь; представлялся ему речью народа, который в то время оружием и влиянием достиг даже до столицы Рима.

В этот день опасность, которой удачно избежал, сделавшись больным и избежав сурового приговора епископа Иво, давала ему милостивое расположение, из благодарности к Провидению за его благодать делала сострадательным.

Несмотря на то, что, выкрадываясь из гродка к ненавистным немцам, он подвергал себя гневу Валигуры, сбежал ксендз Жегота в помощь тем, которые в ней нуждались.

Его пронимал страх, но шёл, закрывал лицо, изменил голос, – а воздержаться не мог.

– Чем вам можно помочь? – шепнул он, приближаясь к Оттону. – Очень плохое привело вас к этому месту, наш милостивый пан, граф Мшщуй Одроваж из Белой Горы, муж могущественного и великого рода, не любит вашего народа.

Если бы он был дома, не на что тут было бы надеяться, прогнать бы велел. Я священник, хотя знаю, что за это могу ответить, рад бы служить монашеской братии, но я человек бедный, один и не много сумею, хотя очень хотел!

Оттон внимательно всматривался в говорившего, слушая.

– Немцы, или кто бы мы ни были – всё-таки люди!

Не годится убивать, это заповедь Божья, а тот убивает, кто не спасает! Двое милых юношей лежат раненые – стонут и некому их осмотреть. Смилуйтесь, мы голодные, силы исчерпались. Помогите, а если тут помощи нельзя ожидать, куда направиться?.. Недалеко отсюда должен быть наш лагерь, но и к нему попасть трудно, а если бы мы туда попали, что же мы сделаем с тяжелоранеными, мы вынуждены идти завтра в дальнейшую дорогу к князю Конраду, который нас ждёт.