Валигура

III

Проводив епископа в гостевую комнату, в которой ждали слуги, видя, что Иво, едва туда вошедши, бросился на колени и с великим рвением и пылом вслух начал молиться, старый Мшщуй вышел, оставив его одного.

В это время на Белой Горе у него обычно все спали, и он сам уже отдыхал, теперь гость, которого много лет здесь не видели, держал весь двор на ногах и в каком-то беспокойстве. Возвращающегося из гостевой комнаты Валигуру ждали все домочадцы, чтобы появились по первому знаку. Но старик шёл, как бы опьянённый тем, что слышал, что говорил сам.

В его голове шумело, звенело в ушах, одурманенный, ослеплённый, он плёлся, не зная хорошо, куда идёт.

Его пробудил только свет от очага, который поблёскивал из раскрытой двери его спальной каморки.

Он поднял голову и заметил своих дочек, стоящих за порогом, которые ещё не ложились, может, из-за великого интереса к этому пришельцу, в котором угадали родственника, хорошо не зная, кто был. То, что отец, который никогда никого не принимал, позволил его впустить, и так долго провёл с ним на беседе, свидетельствовало, что муж был в своём роде сильным и большим.

Девушки слышали о благочестивом епископе Иво, и хотя из мира сюда мало что доходило, тем больший питали к нему интерес. Как сам Мшщуй за границы своей земли не выходил много лет, так и дочек держал при себе взаперти. Сына не имел, давно овдовел, были они одни его радостью, но и очень большой заботой.

Заглянув в свою комнату, он увидел их обоих, стоящих на пороге, с веночками на головах, наполовину улыбающихся, наполовину настороженных, а оттого, что от очага на них сильно падал свет, эти две сияющие женские фигуры показались какими-то страшными в нём, как два призрака, и он вздрогнул.

Две дочки Мшщуя были близнецами, так друг на друга были похожи, что их даже днём отец мог с трудом отличить. Это сходство делало одинаковыми не только белые лица, голубые глаза, золотые косы, рост, движения, голоса, но и давало им, так сказать, одну раздвоенную душу…

Даже будучи вдалеке друг от друга, и не зная о себе, девушки думали одно, делали одно, желали того же, грустили и смеялись разом. Обойтись также друг без друга не могли и не умели, а когда должны были расстаться на более долгое время, тосковали до безумия. Заболевала одна из них, ослабевала другая. Не нуждались в разговоре, чтобы понять друг друга, думали одинаково. Разом просыпались, засыпали в одну минуту. Не противоречила никогда одна другой.

Мшщуй любил их одинаково, и в самом деле любовь к ним была как бы любовью к одному существу, раздвоенному.

Обеим было восемнадцать лет и звались одним именем Халки, с той только разницей, что та, что, будто бы была старше, носила имя Халки, а другая Хали.

Мшщуй звал их словно одну… шли вместе на его вызов…

Одевались так, что отличить их было невозможно, а платья отличались только более тонкой тканью от тех, какие носили деревенские девушки, потому что Мшщуй из ненависти к немцам ничего не допускал дома, что было бы чужим продуктом. Самая главная вещь, когда не своя была, когда не родилась на своей земле, в своём доме, не имела у него милости.

Даже его люди должны были пользоваться старым оружием, так как привезённого из Германии и из-за границ не терпел, велел ломать и выбрасывать… В поселениях около Белой Горы также были всякие ремесленники и они носили названия от ремёсел, которыми люди в них занимались.

Ни один торговец, которых уже в то время и из Германии, и из Италии скиталось множество по стране, на землю его ступить не решался. По правде говоря, люди иногда втихаря выскальзывали на соседние ярмарки, дабы купить себе что-нибудь заграничного, но должны были это скрывать, так как Мшщуй сурово за это наказывал.

Одному ксендзу для святой мессы было разрешено приказать привезти вина из Кракова, но упрямый Мшщуй, прослышав, что в Чехии ради вина для святой жертвы священники разводили виноградники, привезя от бенедиктинцев из Тынца отростки, повелел у себя также сажать виноград, от которого, хоть он замерзал и не дозревал, отказаться не хотел.

Так было у него со всем.

Увидев двух своих Хал на пороге, Мшщуй остановился и долго на них смотрел.

– Чего вы тут ещё стоите? – спросил он, смягчая свой голос для детей. – Ведь первые петухи пели?

Халки поглядели друг на друга, договариваясь глазами, – и не дали ответа.

– Идите спать, – добавил Валигура, – и вставайте до наступления дня, чтобы гостя, брата моего, епископа Иво, обеспечить полевкой. Благословит вас муж святой, когда ему поклонитесь. Хочу, чтобы вы и на мессе его были, о чём ксендзу Жеготе дайте знать…

Говоря это, Мшщуй задумался, и поправился:

– Пусть-ка Жегота, ежели не спит, придёт ко мне…

На прощание он поцеловал головки обеих Халок, и они исчезли, убегая, как перепуганные птички. Хотя был поздний час, ксендза Жеготу недалеко, по-видимому, пришлось искать, потому что, едва ушли девушки, на пороге показался маленький человечек, тщедушный, с коротко постриженными волосами на голове, в тёмной, не слишкой длинной одежде, подпоясанной широким поясом. Он был бледен, очевидно, испуган, а руки у него были отчаянно заломлены, когда входил.

Поглядев на него, Мшщуй не понял, что с ним.

– Ну что, отец Жегота, – сказал он, – дождались мы епископа на Белой Горе…

– А! Милостивый пане, – отпарировал ксендз, – чего я боялся, то будет. Я слышал о ксендзе Иво! Я знаю! Он суровый. Теперь все епископы взяли на себя, чтобы из нас монахов сделать. Запрещают жён… не годится нам уж семью иметь.

Знаю, знаю, – говорил он быстро и беспокойно, – рассказывают, что это приказ из Рима, что под проклятием приказали жён вытолкать. Где кто это слыхал? У нас этого никогда не было!

Прислал, я слышал, папа римских легатов и вводили везде, что он приказал. Только в Праге, в Чехии так сопротивлялись ксендзу, что в костёле чуть до кровопролития не дошло, а у нас, а у нас уж…

Он опустил голову.

– Ну, видишь, – проговорил мягко Мшщуй, – я тебе давно пророчил, что тебе с твоей разделиться нужно… Что теперь будешь делать?

Ксендз Жегота стал тереть лицо руками.

– А долго он тут пробудет? – шепнул он тихо.

– Не знаю, – сказал Валигура, – но дольше ли, короче ли, ты ему должен представиться, а спросит тебя, лгать не можешь, а прикажет тебе, непослушания не стерпит.

Ксендз простонал.

– Ваша милость, выручайте меня, – вздохнул он, – что делать! Жёнку, что мне доверилась, я не брошу, кусок земли возьму у вашей милости и кметом буду, когда меня от алтаря отгоняют.

Ксендз Жегота заплакал и поднял к небу руки.

– У нас никогда ещё этого не было, чтобы ксендзам жениться запрещали. Чем же мы виноваты, что раньше жену выбрали? Всё это пошло от монахов, что, не имея своих жён, завидовали, а по их примеру и нам теперь запретили.

Ксендз плакал.

– Пожалуй, мне лучше не показываться епископу, – прибавил он, – потому что первый вопрос будет: есть ли жена? Я скажу: есть. Прикажет идти прочь…

Он обратил глаза на Валигуру, который смотрел в огонь.

– Милостивый пане мой, – простонал он, – а вы же меня, бедненького слугу своего, не захотите защищить?

– Чем вам помогла бы моя защита? – спросил Валигура. – Не моё дело – костёльные ваши дела. Гетману нет дела до клирика, а епископу до солдата… Я только знаю, отец мой, что не отпущу вас и с голоду умереть вам не дам, об остальном должны думать сами, потому что я с этим не знаком.

Валигура вздохнул и засапел, берясь за голову.

– Гм, – прибавил он, – в молодости я бывал в Риме, жён священников нигде там не видел, но… разное бывало! Всякое говорили! Вы должны слушать приказания, отец, времена изменились.

Ксендз Жегота снова тяжело вздохнул, его слёзы лились так обильно, что не успевал их вытирать обеими руками. Он не не знал, бежать ли от епископа, представиться ли ему и к ногам пасть, просить о милосердии, или также – что ему казалось более безопасным – убежать и скрыться.

Бедный ксендз схватил Валигуру за руку и, постоянно вздыхая, долго её целовал, прося о милосердии, хоть не говорил ни слова; закрутился потом по комнате, точно хотел что-то говорить, но, поглядев на хмурого хозяина, отпала охота и отвага, – вышел, бормоча, и исчез в темноте.

Мшщуй, что собирался сразу лечь в кровать, остановившись как мраморный, у огня, не видя слуги, который ждал, оставался долго в глубокой задумчивости.

Его всего передёрнуло это прибытие брата-епископа, много лет отсутствовавшего, и приближение хоть словом к тому свету, от которого в течение стольких лет до него не доходил ни один голос.

На следующее утро замковая часовня, которая служила приходским костёлом околицы Белой Горы, была приготовлена к приёму пастыря. Это строеньице неподалёку от жилого дома было не слишком обширным, потому что все старые костёлы были у нас поначалу небольшие. В святыне размещались обычно духовные и достойные, а народ стоял у паперти и перед дверями. Построенная из дерева, она практически ничем не была примечательна, кроме того, что над крышей имела вид низкой башенки с крестом, в которой висел колокол, зовущий на молитву.

Ризница была припёрта сбоку отдельной избой, сама же святыня, разделённая низкой деревянной галерейкой, содержала один алтарь, поставленный недалеко от стены, покрытый обшитыми узорами белыми скатертями, а на нём чёрный крест и подсвечники.

Две хоругви Радвановой формы, прикреплённые с обеих сторон к галерее, подсвечники из оленьих рогов в стенах представляли всё украшение деревенского костёла. Сквозь несколько окон, закрытых ставнями, влетали и вылетали, щебеча, воробьи, которые казалось, чувствуют там себя, как дома. Две Халки, которые очень радовались прибытию епископа и хотели присутствовать при богослужении, с рассвета уже бегали возле этого Божьего домика, дорогу к которому велели присыпать зелёным ирисом, а у двери повесить зелёные ветки.

Старичок в длинном чёрном одеянии, какой-то дальний родственник ксендза Жеготы, человек набожный, которому не хватало только знаний, чтобы стать ксендзем, как в душе желал, издавна имел в опеке ризницу и помогал пробощу при костёле. Носил епанчу священника и считал себя почти духовным лицом.

Он с девушками заранее там всё приготовил, чтобы, когда епископ встанет, нашёл готовым для мессы всё, что нужно… Ксендза Жеготы всё ещё видно не было. Из совещания с Добрухом, поскольку так звали мнимого священника, узнали, что пробощ был болен и не показывался, избегая вопросов, на которые бы ответить не мог, не осуждая себя.

Раньше, нежели его ожидали, вышел ксендз Иво с книжкой в руке, молясь по которой и не глядя, что делалось около него, предшествуемый мальчиком, данным ему для услуг, направился прямо в костёл. У двери его ждали девушки, одетые в белую одежду, которые с бьющимися сердцами смотрели на приближающегося, и когда он уже подходил к ним, со склонёнными головками опустились на колени, почти преградив ему дорогу.

Епископ увидел их только, когда уже был у самых дверей, поднял глаза и с добродушной улыбкой начал к ним с интересом присматриваться. Две эти фигуры, так похожие друг на друга, отмеченные такой любовью, невинностью и какой-то деревенской простотой, пробудили в нём какое-то дивное чувство… Он поднял руку, сложенную для благословения, но сначала спросил: