Валигура

– Мне видится, – сказал он, – что, как другие варварские края, которые мы заняли, так и эти должны стать немецкими… Само старое название этих людей клеймит их как рабов…

Среди этой беседы, в которую епископ, попивая воду и кушая хлеб, коий разламывал на мелкие куски, вмешивался мало, начинало темнеть, потому что и близлежащий лес отбрасывал преждевременный сумрак на лагерь. Ксендз Иво немного неспокойно огляделся, когда Збышек быстрым шагом приблизился к шатру.

Епископ, как если бы предчувствовал его прибытие, поднялся с сидения и наклонился ко входу.

– Что ты мне, Збышек, принёс? – спросил он мягко.

– Так, как я предчувствовал, – ответил Збышек с весёлым лицом, – граница Белой Горы недалеко уже, но – что толку?

Чужого никого на землю Мшщуя не пускают, такой тут обычай, а что до грода и до самого Мшщуя Валигуры, говорят, что совсем никому, даже самым близким и самым большим, доступа не дают.

– Я знаю, что мой брат Валигура совсем одичал, – сказал епископ по-прежнему мягко, – но всё же меня, как духовное лицо и своего брата, отпихнуть не захочет и не сможет.

Крестоносцы, слушающие этот разговор, удивлённые, начали шептаться, и Конрад охотно сказал:

– Ежели, ваша милость, хотите воспользоваться нашим подкреплением против сопротивления, скажите только слово, нам было бы приятно немного из заспанных ножен достать меч и показать, что умеют немецкие рыцари!

Епископ поднял вверх обе руки и быстро воскликнул:

– Пусть меня Бог убережёт, чтобы я даже против своих использовал принуждение. Надеюсь, моего слова будет достаточно, чтобы мне отворились ворота… Мой брат – дикий, чужих не любит, от всех, как стеной, опоясался, живёт, сам избегая людей, – но к моему голосу не будет глухим.

– Это какой-то странный или злой человек, – вырвалось у Конрада, – если так закрывается…

– Не злой, – сказал епископ, – но много выстрадавший, так, что практически ведёт жизни отшельника, этого ему за зло посчитать нельзя. Дабы принести ему утешение, я направляюсь к нему…

– Стало быть, если до этого грода недалеко, тогда и мы бы присоединились к кортежу вашей милости, – отозвался Конрад, – и хоть какое-нибудь чудо здешних краёв увидели.

– Я с радостью бы вас пригласил под крышу моего брата, – отпарировал Иво, – но если приеду к нему с чужими, это в самом деле затруднит доступ. Останьтесь тут, а когда я добуду грод и обниму брата, может, склоню его, чтобы и вам оказал гостеприимство.

Крестоносец склонил голову и ничего не отвечал. Епископ благословил их вокруг и, среди молчания выйдя из шатра, оседлал своего коня.

Его кортеж, который немного отдохнул на опушке леса, так же оседлал коней и направился за епископом.

Все крестоносные люди, собравшись в кучку, издалека смотрели на всадников. Конрад, Оттон, молодые Герон и Ганс тоже вышли из шатра и весело болтали.

– Жаль, – воскликнул красивый Герон, потихоньку руками поправляя волосы, которые спадали ему на плечи и немного делали его похожим на женщину, тем более, что на лице едва золотистый пушок начал высыпать, – жаль, что этот грустный епископ так невежливо от нас избавился, мы бы в гроде его брата польского пива напились и, может, увидели бы какую-нибудь неотвратительную женщину.

– А у тебя только они в голове! – рассмеялся Ганс, который уже мог покрутить усы, и тем правом, хоть немного был старше, Герона считал подростком.

– Ты не лучше, – рассмеялся Герон, – помнишь, как вчера в поле ты гонялся за женщиной…

– Только не напоминай мне этого разочарования, – крикнул пылко Ганс, – коней измучил, а баба, которая от страха на землю упала, когда я её преследовал, последний зуб, какой имела, выбила себе…

Все смеялись.

– Сказать по правде, – муркнул тихо Конрад, который слушал разговор, – тут ещё нет женщин, достойных этого названия, есть двуногие создания, из которых они, может быть, когда-нибудь вырастут! Счастьем, что мы с Оттоном принесли обет целомудрия.

Оттон рассмеялся.

– Грехи нам отпустят, когда его нарушим, – сказал он, – но в этом краю нет, по-видимому, опасности, а любовная песнь, которую Герон так поёт, что за сердце хватает, здесь никого в его сети не в пригонит…

Вечер был тёплый и прекрасный и, несмотря на пятничный пост, о котором им напомнил епископ, на ужин жарился окорок косули, убитой по дороге. Конрад велел поставить во дворе стол; вчетвером сели за него крестоносцы и добровольцы, все в хорошем настроении, которое прибавляло налитое из жбана в кубки вино.

– О епископе Иво, которого мы встретили, я много слышал, – сказал Конрад, – и не противоречит то, что я знал, тому, что видел сегодня. Это муж очень богобоязненный и набожный. Он в хороших отношениях с Римом, а, двух своих племянников отдав на воспитание отцу Доминго, уже из них сделал апостолов и ввёл в Кракове закон о морали… Он – правая рука краковского князя Лешека, который без него ничего не делает…

– Но нам нет до этого дела, – тихо прервал, приступая к принесённому мясу, Оттон, – нам нет до этого дела, потому что, по-видимому, что мило Лешеку, то нашему Конраду отвратительно.

К нему обратился Конрад:

– Не воюют всё-таки братья друг с другом, – сказал он неторопливо.

– Но Конрад ненавидит старшего, как разглашают, – добавил Оттон, – что не новость между братьями. Он младший, отправили его в пущи и грязь на кусок земли, на которой ему трудно удержаться, что удивительного, что препочёл бы спокойно сидеть в Кракове?

– С того, что тут и там по дороге слышали, – сказал тем молчаливый Ганс, – сдаётся, что Лешек в руках ксендза, господин набожный и мягкий, хотя мужественный, войны не любит. Конрад, если его с седла не свалят, то, пусть бы упал, на него вскочит, и всем завладеет. Так люди предсказывают.

– Плохо предсказывают, – прервал Конрад, хмурясь, – как бы это на границах Силезии, более сильной и близкой, не было… что уже является Германией, и разум, и силу имеет нашу…

– А что же помогло тому длинноногому Владиславу, о котором нам в Магдебурге рассказывали, – отозвался Ганс, – который и обычаем и речью – немец? Он сидел в Кракове, и как дал себя посадить в него, так дал себя из него доброй волей выпросить.

– Э! – крикнул Конрад. – Потому что этот Владислав на немецком говорит, правда, но сердце имел польское. Добрый человек, а с добротой – к кудели – не на коня.

Все рассмеялись, подтверждая.

– Ну, с этим и силезцы не справятся, – добавил настойчиво Ганс. – Потому что князь Генрих ходил уже, по-видимому, раз на Краков и кончилось на том, что священники им велели обняться и согласие запить.

– Князь Генрих Вроцлавский – набожный господин, – насмешливо отозвался Конрад, – епископу ни в чём никогда не откажет… Тому только капюшона не хватает, чтобы монахом быть, а жена настоящая монашка.

– Стало быть, всё-таки, – сказал Оттон, – нашему князю Конраду самая лучшая звезда светит, потому что он, я слышал, сердце имеет каменное и руки железные. Человеческая жизнь для него и мухи не стоит. С духовными лицами также, когда его слушают, – добрый, когда плохо себя ведут, – не смотрит, лысина ли на голове, и…

– Оставь в покое нашего, – отозвался Конрад, – всё-таки мы его ленники и охранять его должны.

– Как, ленники? – возразил Оттон. – Нам не ленным правом земли дают, но наследственным. Наш магистр Герман есть герцогом Империи и мы никому ни лена, ни поклона не должны, за исключением императора.

Конрад молчал мгновение, покачивая головой.

Кубки налили заново, высушили…