Арена

22

Листок ученической тетради в линейку. Человечки, наспех нарисованные простым мягким карандашом. Головы у них круглые, без лиц, здесь говорят только руки и ракурсы туловища.

— Когда он это дал вам? — спросила Надя у Хурсантова.

— Какая разница. Это тебе. Он и прощался со мной молча, только дал письмо и сказал: «Там все написано».

Хурсантову было любопытно самому взглянуть на письмо, оставленное Шовкуненко. На коленях у Нади лежал распечатанный конверт, а в руках она держала лист с какими-то рисунками.

— Прочла? — спросил он, уже не пытаясь сдерживать любопытство.

Надя протянула ему листок.

— А где же письмо? — удивился Хурсантов.

— Тут все сказано ясно, — ответила Надя.

Старик с недоумением поглядел на нее.

— Здесь то, что не давалось ни мне, ни Вадиму. Наш номер.

— Чему только вас в студии не научили! Стар я, не понимаю этих шуток. Для нас учебником, бывалочи, сам манеж служил, и только. Где ты номер увидела, фантазерка?

— Добрый Константин Сергеич! Разве учат такому в студии? Григорий Иванович, вы знаете, он студий не кончал, — в голосе ее звучала ничем не прикрытая обида. — Видите? Ну тогда давайте читать вместе. Вот первое: много на манеже людей. Смеется клоун. Униформисты убирают манеж. Среди них рослый парень. Он чудно держит грабли. Наверное, над ним и смеется клоун. Здесь клоун выхватывает у парня грабли и, наверное, говорит, что так их должен держать только жонглер. Видите, клоун достает из-за пазухи несколько букетов цветов. Разделив их на три части, предлагает парню поучиться жонглировать. Тот подбрасывает их в воздух, и цветы охапкой ложатся возле громадных клоунских бутсов и ног униформиста. Последний в отчаянии. «Ничего! — успокаивает его клоун. — Я знаю секрет. Несите сюда садовую скамейку». Он усаживает парня на скамейку, делает знак. Гаснет свет. Из-под купола выплывает луна. Она все ниже, ниже. Вот она краем коснулась рук клоуна. Он притягивает ее к манежу. Раскрывает створки, и из луны в луче прожектора появляется девушка. Клоун подводит ее к задремавшему на скамейке парню, делая зрителям знак: «Молчите тоже. Мой секрет». Исчезает. Парень просыпается. И начинается акробатический этюд. Вот они рядом. Над ними большая бутафорская луна. На них самих — мерцающий луч прожектора. Видите, в уголке нарисована скрипка. Значит, здесь, очевидно, соло скрипки и все идет в унисон с музыкой. По ходу номера луна опускается все ниже, и когда девушка, точно птица, замирает в руках, луна снова вбирает ее в себя. Наступает темь. Появляется клоун. Вспыхивает свет. Клоун будит униформиста. Тот просыпается, не понимая, глядит на груду реквизита, которым в пору владеть только настоящему жонглеру. Он боится прикоснуться к булавам. Клоун настаивает. И вдруг чудо: все в руках униформиста оживает, даже грабли превращаются в трезубец, который он лихо вращает. Ему рукоплещут, он взволнованно и растерянно кланяется. Поклон должен быть выражен естественно, как у человека, впервые выступившего перед зрителями. Униформист убегает за кулисы. Клоун грустно смотрит на реквизит. Пытается имитировать жонглера. Не выходит. Инспектор манежа удивлен, он спрашивает: «В чем же заключается секрет?» — «В любви!» — отвечает клоун. Цветы снова рассыпаются охапками по манежу. «Попробуйте секрет на себе». — «Нельзя!» — отвечает клоун. «Почему?» — «У меня и так было уже целых две жены. Вы хотите, чтоб меня осудили за многоженство?!» Вот и все, что здесь написано, Константин Сергеевич.

Хурсантов постучал мундштуком о сундук. Смерил Надю взглядом, словно решив в чем-то удостовериться, еще раз посмотрел внимательно листок.

— Да-а. Вот это выдал! Вот так Шовкуненко! А вы, Надя, все прочли как следует или там осталось что? Тут упускать ничего нельзя. Кой черт режиссер, он… — старик с трудом подыскивал слово и, найдя его, воскликнул: — Вот это мастер! Здорово! В один узел связал и жонглера, и клоунаду, и акробатику. А музыки сколько!

— Музыки! Разве вы слышали ее, Константин Сергеевич? — улыбнулась Надя.

— Слышал. Мало того — видел. Узелок, будьте спокойны, крепкий, ничем не разрубишь. Вот бы мне для лошадей так придумал. — Он покачал головой и вдруг с горькой укоризной, показав кулак расклеенным по гардеробной афишам, добавил: — Ну по какому праву люди такие должны мыкаться по передвижкам, где вожжи держит какой-то проходимец?

— Константин Сергеевич, помогите мне!

Хурсантов растерялся.

— Да чем же? Этот листок сейчас вам куда больше поможет, чем я. У меня ведь, Надюша, только лошади. Всю жизнь их дрессирую.

— Я не об этом. Помогите. Мучаюсь, а с чего начать, не знаю. С кем поговорить? Опять в местное управление по делам искусств идти? И просить там, чтоб поскорее разобрались с нашей передвижкой. Но ведь им трудно понять. Помогите мне. Хоть посоветуйте.

— Тут советовать нечего. Дело решенное. Как это с кем говорить? Да с самим цирком говорить надо. Он и есть твое управление. Все настоящие советские артисты — значит, не один, а все знают. Поняла? Разберемся. Сегодня же всех оповестим. Расскажешь, а там и делу конец. Медлить нельзя. Таких людей, как Шовкуненко, и здесь не хватает.

В первом часу, после представления, артисты, служащие, представитель от главка откликнулись на тревожный сигнал о передвижке. Маленькой, но сильной людской горсткой казались они в опустевшем зрительном зале. На манеже, утопая ножками в опилках, неровно стоял стол, покрытый красным сатином. Председателем собрания избрали Хурсантова. Он поднялся, подумав, оглядел всех и, задержавшись взглядом на представителе от главка, сказал:

— Товарищи! Вот собрались мы здесь на собрание. Ночью пришли сюда. Значит, что-то серьезное. Значит, прорыв случился в нашем конвейере. И оно так, раз все волнуются, раз тревожит нас судьба брата кровного по искусству. Расскажи нам, Сережникова Надежда, о маленьком цирке и почему ему суждено было прилепиться из-за одного Пасторино к словесному хламу — балаган.

Надя стала говорить: Шовкуненко, Арефьев, Шишков — островок людей, отдающих все свои силы родному искусству. И не случайно, что к их островку прибивает коряги вроде Пасторино, цепляющиеся за жизнь.

— Мы были счастливы, что зрители не видели в передвижке балагана. Им давало на это право само искусство, которое мы старались, несмотря ни на что, донести. Но счастье наше оборачивалось горем. Трагедия артистов была простой: не видя в передвижке балагана, его не замечают, не сносят напрочь. А он есть, поэтому-то мы, артисты, очутились в руках дельца Пасторино.

Надя смолкла.

— Товарищи, в начале собрания я не сказал о повестке. А ведь говорить мы должны были о большой шефской работе цирка… Слово — представителю из Главного управления цирков товарищу Чагину.

— Товарищи, то, о чем нам довелось здесь сегодня услышать, очень важно. И кстати, напрасно вы, Константин Сергеевич, как бы извиняясь, что ли, перед нами, сразу всполошились: давай, давай шефскую работу! Отвели душу, поговорив о горе собратьев по искусству, а теперь за дело. А то люди, мол, из главка, из отдела искусства ждут. Верно, приехали мы к вам именно за этим. Нужна, необходима шефская работа в эти дни: конец квартала на предприятиях, начало весны и весенних работ на полях за городом. Когда, как не сейчас, в напряженные дни, нужны людям разрядка, отдых. Вот почему нас волнует шефская работа. Но работа любая без людей не делается, поэтому на первом плане всегда идет человек с его работой. Вы начали сегодня собрание с разговора о судьбе своего кровного по искусству брата — артиста, который по воле судеб попал в переделку. Что же, начали верно. И вот почему: по-хозяйски подошли и к своей работе и к людям, что творят ее. Войны нет, но есть фронт борьбы за качество, чтобы мусора больше не попадало в жизнь советских людей. И ваши сердца сегодня стали хорошим ситом. Отсеются сорняки вроде этого Пасторино. И встало перед нами главное: необходимость создания таких, ну, если выражаться языком наших производственников, малолитражных цирков. Они-то именно смогут пройти в глубины, где в искусстве нуждаются десятки, сотни тружеников, видящих его лишь в кино. Да и притом ведь такой коллектив и есть форма шефской работы.

— Правильно! Вон Надя говорила давеча про краны подъемные, на которых, как и у нас для трапеций и лонжи, такие же блоки. Поглядите! — выкрикнула неугомонная Катюша Вайкова. Чагин улыбнулся и поглядел под купол, другие тоже подняли головы.

— Верно, девушка. Краны я знаю. Блоки действительно схожи. Только высота здесь в цирке отчаянная. Там пониже будет, но гимнастику вашу показать можно. Вот видите, товарищи, даже и тем, кто мало знает профиль вашей работы в смысле всяких вопросов по реквизиту, стало ясно, что именно можно привезти на предприятия или за город. Опять же в этом разобраться помогла нам история маленького цирка. Плохо, конечно, совестно, что мы как бы спохватились. А у тех артистов год и два было горе. Ну что ж, бывает, иногда всего и не охватишь. Однако ведь горе, вынесенное на собрание, — это уже не горе, а только летопись, что оно было. Так я понимаю.

И сразу после выступления Чагина стало просто. Артисты говорили о своем сокровенном: об организации творческих коллективов. Ведь в коллективах удобнее решать многое: и судьбы людей и судьбы искусства. Так по конвейеру отдельные номера рассыпаются, как горох, а если собрать его в тугую пригоршню, то и варить уж можно. Из одной горошины похлебки, известно, не сваришь. Говорили жарко, много и порешили на главном: писать большое открытое письмо в Главное управление цирков. Письмо поддержат и горком партии и отдел искусств. А к письму будут приложены также материалы о шефской работе, необходимой и нужной в первые послевоенные годы.

Вот и кончилось собрание. Опять Вадим рядом. Надя в его гардеробной. Оба молчат. Сна нет. Надя зябко повела плечами. Только сейчас, когда волнение стало проходить, она внезапно ощутила желание согреться. Ей захотелось нечаянной ласки, но здесь, наедине с Вадимом, она почему-то чувствовала себя одинокой. Был рядом Вадим. Он настаивал на разговоре, а она была слишком взволнована и утомлена. И вдруг, увидев его руки, Надя поразилась дикой злобе, которая клокотала в нем, заставляя пальцы плотно сжаться в кулаки. Наде показалось все это знакомым, но где и когда она его узнала, ощутила так, что сникла в одно мгновение.

— Зачем ты это сделала? — голос его звучал хрипло. — Что тебе до этого… Шовкуненко, Шовкуненко! Каким же я был ослом, когда не верил слухам. Шовкуненко герой? Пьяница, подонок, вышвырнутый из цирка. А ты готова лезть за него в пекло. Может, ответишь, кем он тебе доводится?

— Кем? Жизнью, Вадим! — не задумываясь, ответила Надя. И тотчас кулак наотмашь ударил ее по лицу. Она сразу не сообразила, что произошло. Боль свела скулы, отдаваясь легким звоном в ушах. Надя раскрыла глаза. Вадим лежал ничком на полу, точно сбил с ног ударом самого себя.

— Давай договорим, ты уже начал, — пробормотала Надя, растирая онемевшую щеку.

Он молчал. «Вот оно, счастье. Вот она, надежда на ее талант, на персональную ставку. Пустое. Она чужая!»

— Зачем я это сделала? — повторила Надя. — Ради Шовкуненко и ему подобных, которые творят искусство. В этом ты прав. Чего ты теперь хочешь? Я не могу без Григория Ивановича. Он мой руководитель — в искусстве, в жизни.