Ликвидация враждебного элемента. Националистический террор и советские репрессии в Восточной Европе

Введение

Предметом настоящего исследования является официальная эстонская историография советских репрессий в Эстонии 1940–1953 гг. Под «официальной историографией» мы понимаем работы эстонских историков, готовившиеся под эгидой государственных органов и переведенные на иностранные языки. Эти работы содержат несомненный политический подтекст, однако мы будем рассматривать исключительно их научную составляющую.

Всплеск интереса к проблеме советских репрессий в Эстонии произошел в конце 80-х — начале 90-х гг. XX в. и оказался тесно связан с процессом распада Советского Союза. Если раньше исследованиями советских репрессий на территории Эстонии занимались исключительно представители эмигрантской диаспоры на Западе[453], то после начала перестройки к этому процессу подключились журналисты и историки из Прибалтийских республик. Исследование советских репрессий стало элементом политической борьбы с союзным Центром. 12 ноября 1989 г. Верховный совет ЭССР принял решение о создании при Академии наук ЭССР комиссии для изучения ущерба, нанесенного оккупацией. Комиссия сработала оперативно и уже через три с небольшим месяца обнародовала доклад под названием «Вторая мировая война и советская оккупация Эстонии: отчет об ущербе». Год спустя его опубликовали на английском. Согласно этому «Отчету», за время «советской оккупации»[454] Эстония потеряла более 200 тысяч человек казненными, погибшими в боях и в ходе депортации и эмигрировавшими в другие страны[455].

Однако отчет АН ЭССР по каким-то причинам не устроил эстонских политиков. В 1993 г. парламент Эстонии создал государственную комиссию по расследованию репрессивной политики оккупационных сил. Перед ней была поставлена задача подготовить «Белую книгу о потерях, нанесенных народу Эстонии оккупациями». Если комиссия АН ЭССР предоставила свой отчет в невероятно сжатые сроки, то комиссия парламента Эстонии, напротив, потратила на подготовку документа более десяти лет. 10 мая 2004 г. председатель эстонской Государственной комиссии по расследованию репрессивной политики оккупационных сил профессор Велло Сало в торжественной обстановке передал спикеру парламента Эстонии отчет под названием «Белая книга о потерях, причиненных народу Эстонии оккупациями, 1940–1991»[456].

Неторопливость, с которой комиссия парламента готовила «Белую книгу», по всей видимости, стала причиной создания еще одной комиссии — Эстонской международной комиссии по расследованию преступлений против человечности при президенте республики. Эта структура, впрочем, также не отличилась оперативностью и лишь в 2001 г. обнародовала первый «Рапорт» о событиях «первой советской» и немецкой оккупаций[457]. Зато в начале 2006 г. в свет вышел подготовленный Комиссией монументальный сборник статей под названием «Эстония, 1940–1945» — первая работа в официальной эстонской историографии советских репрессий, которая может быть названа научной в полном смысле этого слова[458]. В этом сборнике приведено огромное количество интереснейших данных о советских репрессиях, однако одновременно в нем можно найти поразительные примеры манипуляции цифрами. Так, например, в статье историков Мелиса Марипуу и Арго Куусика, с опорой на архивные документы, показано, что в 1940–1941 гг. советскими военными трибуналами в Эстонии было осуждено на смертную казнь более 400 человек[459]. Однако в итоговый отчет включают иную, восходящую к нацистской пропаганде и абсолютно необоснованную цифру казненных — 1850 человек[460]. В опубликованной в том же сборнике статье историков Питера Каасика и Тыниса Мюлдре говорится о том, что во время боевых действий летом 1941 г. советскими войсками и истребительными батальонами было уничтожено 819 эстонских «лесных братьев»[461]. Однако в итоговом отчете число уничтоженных «лесных братьев» занижается до сотни — для обоснования идеи о терроре против гражданского населения, якобы осуществлявшегося советскими истребительными батальонами[462].

Исследованием советских репрессий в Эстонии занимаются еще несколько специализированных полугосудар-ственных структур, как, например, Центр исследований советского периода (S-Centre), Эстонское бюро регистра репрессированных (ERRB) и фонд Кистлер-Ритсо (Kistler-Ritso Foundation). При поддержке последнего таллинским Музеем оккупации была опубликована коллективная работа под названием «Обзор периода оккупации»[463]. Еще одним полуофициальным изданием стали работы бывшего премьер-министра Эстонии историка Марта Лаара, изданные в 2005 г. на русском, английском и немецком языках. Эти красочные брошюрки одно время активно предлагались посещавшим Эстонию туристам[464].

Представители официальной эстонской историографии не устают подчеркивать, что их работы по истории советских репрессий в Эстонии — исчерпывающий, практический, беспристрастный и в полном смысле этого слова научный анализ событий минувшего. Насколько эти утверждения соответствуют действительности, мы попробуем разобраться в данном исследовании.

Начиная работу, автор ставил перед собой две взаимосвязанные задачи: во-первых, с опорой на документы органов государственной безопасности и внутренних дел максимально точно определить масштабы советских репрессий в Эстонии и, во-вторых, сравнить эти данные с цифрами советских репрессий, приводимыми в эстонской официальной историографии.

Основой исследования стали документы советских органов государственной безопасности и внутренних дел, извлеченные из фондов Государственного архива Российской Федерации и Центрального архива ФСБ России, часть из которых к настоящему времени опубликована в подготовленных российскими историками документальных сборниках[465]. Эти документы изначально носили гриф «совершенно секретно» и были предназначены для очень ограниченного круга лиц. Они преследовали не пропагандистские, а информационные цели; за ложность сообщаемой руководству страны информации в то время легко было поплатиться головой.

Отвечая на вопрос, можно ли доверять подобного рода документам, историки из общества «Мемориал» высказываются совершенно определенно. «Полагаем, что да. Подлинность самих документов сомнений не вызывает — и внешний вид, и атрибутика убеждают в том, что они составлены именно в 1939–1941 гг. А разумного обоснования, зачем надо было фальсифицировать данные в ту эпоху, мы не находим. Союзные статсводки были предназначены лишь для крайне узкого круга лиц в НКВД — для наркома, его заместителей и начальников двух-трех основных отделов, а также для высших руководителей Политбюро и СНК; все эти лица имели свои дополнительные источники информации — лгать им в цифровых показателях арестов было просто бессмысленно. Сводки к тому же являлись базовым документом, на основании которого НКВД испрашивал у СНК бюджетные средства на проведение операции (которая, безусловно, стоила очень дорого — командировочные и другие сопутствующие расходы, увеличение штатов оперативников и тюремных работников и т. д.), на содержание и перевозку арестованных. Странно было бы для НКВД в этой ситуации сознательно преуменьшать масштабы своей деятельности. Наконец, многие отдельные цифры из представленных в сводках мы встречали (с небольшими отклонениями в ту или иную сторону) в различных документах независимого происхождения — в справках по отдельным линиям работы НКВД, в отчетных материалах судебных органов и т. д.»[466].

Именно внутренние документы органов государственной безопасности и внутренних дел позволяют историкам перейти от конъюнктурных рассуждений общего характера к по-настоящему научному исследованию советской репрессивной политики. Только располагая содержащимися в документах органов НКВД-МГБ статистическими данными, мы можем проследить масштаб, динамику и направленность репрессий, выдвигать предположения об их целях и задачах[467].

В российских архивах отложилось большое количество внутренних документов органов НКВД-МГБ, содержащих статистические данные по репрессивной политике этих ведомств. Количество этих документов огромно; здесь есть и первичные данные, собранные территориальными органами внутренних дел и госбезопасности, и их обобщения, подготовленные уже в центральных аппаратах соответствующих ведомств, и итоговые справки, направлявшиеся руководству страны. К сожалению, в настоящее время далеко не все эти документы выявлены и рассекречены. Поэтому в ряде случаев автору приходилось прибегать к методам экстраполяции, выдвигая предположения о численности арестованных на основе данных о количестве осужденных.

Первое издание этой книги было сдано в печать незадолго до событий «Бронзовой ночи» — беспорядков, спровоцированных выкорчевыванием памятника советским воинам-освободителям из центра Таллина. Эти трагические события наглядно показали, к чему может привести «конфликт памяти» — столкновения двух различных восприятий прошлого. Для русских память о Великой Отечественной войне является одной из главных основ национального самосознания. Для значительной части эстонцев с некоторого времени более важными стали воспоминания о страданиях, причиненных их предкам советской властью; их новыми национальными героями стали не военнослужащие 8-го Эстонского стрелкового корпуса Красной Армии, а солдаты Эстонского легиона СС.

Разумеется, в том, что историческая память эстонцев отличается от исторической памяти русских, нет ничего плохого. Беда заключается в том, что эти представления о прошлом конфликтны, они ведут к наглядному ухудшению отношений между Эстонией и Россией на международной арене и формированию полноценных «образов врага» — на внутренней. Очень часто это выливается в настоящую демонизацию оппонента, представление его как извечного, жестокого и коварного врага. И тогда на смену добрососедским отношениям приходит межнациональная ненависть, искусно разжигаемая радикальными политиками.

Выход из этой ситуации видится в реабилитации истории как науки, в максимально беспристрастном изучении нашего общего прошлого.

Это вполне выполнимая задача. Разумеется, историческая наука имеет свою специфику. Национальные и политические симпатии ученого-историка всегда оказывают влияние на результаты его исследования. Этот субъективизм неустраним. Недопустимым, однако, является искажение или фальсификация исторических фактов. Факты не зависят от симпатий или антипатий историка; можно бесконечно спорить относительно обоснованности или необоснованности депортации из Прибалтики летом 1941 г., но численность депортированных и их судьбу мы можем выяснить абсолютно точно. В этом, собственно говоря, и состоит профессия историка.

В новом издании работы исправлены выявленные в первом издании ошибки, учтены выявленные за истекшее время новые архивные документы. Несмотря на это, автор по-прежнему не считает свою работу исчерпывающей и лишенной недостатков и будет рад конструктивной критике.