«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)

Идеи новой «народной войны» впервые были выдвинуты хунвэйбинами Пекинского университета.

Вернувшись в Пекин, столичные боевые группы и отряды хунвэйбинов устраивали показательные суды над провинциальными партийными комитетами. Они собирали на эти спектакли, происходившие часто всю ночь, хунвэйбинов со всего Пекина. В сентябре, насколько мне известно, такие судилища учинялись над провинциальными комитетами КПК Аньхоя, Фуцзяни, Ганьсу и Шэньси.

Само по себе такое судилище объективно означало, что первый натиск хунвэйбинов был отражен и свергнуть провинциальный комитет не удалось. Всей церемонией судилища обычно руководил «боевой отряд».

Обвинение против аньхойского провинциального комитета КПК мне хорошо запомнилось потому, что его вывесили на щите перед входом в Пекинский университет за три дня до судилища. В нем было четыре пункта. Во-первых, кровопролитие и убийства. Оказывается, аньхойский комитет имел «наглость и дерзость» бороться с «посланцами председателя Мао» и даже «выгнать» их, «не остановившись» перед кровопролитием. Во-вторых, репрессии. Отразив атаку столичных хунвэйбинов, провинциальный комитет осознал опасность и начал энергично подавлять местное движение, за что и обвинялся в «выступлении против культурной революции». В-третьих, борьба против «идей» Мао Цзэ-дуна. Другими словами, отказ «склонить голову перед революционными массами и посланцами председателя Мао». В-четвертых, «монархизм» и поддержка «контрреволюционной буржуазной линии в партии». На хунвэйбиновском жаргоне «монархизм» означал нежелание партийных организаций и должностных лиц отдать власть хунвэйбинам. «Буржуазной контрреволюционной линией» именовалась поддержка прежнего партийного руководства, и персонально председателя республики Лю Шао-ци. В лексике хунвэйбинов «буржуазный» означал только враждебность председателю Мао.

На эти суды, которые рассматривались как важное политическое событие, часто приезжали деятели «группы по делам культурной революции» при ЦК, приближенные Мао Цзэ-дуна.

Итак, в сентябре 1966 года центром, осью всей китайской жизни являлись хунвэйбины. И стать хунвэйбином было совсем не просто. Большая часть студентов не могла быть ими.

Хунвэйбинами свободно могли стать только дети рабочих и крестьян, не принадлежавшие ни к партии, ни к комсомолу, а также дети «революционных партийных работников», то есть дети сторонников «культурной революции». Таких, по подсчетам самих хунвэйбинов, было около 40 процентов студентов. Остальные представляли собой «выходцев из чуждых классов». «Выходцев» подразделяли на мелкую буржуазию (большинство), буржуазию и детей кадровых партийных работников (последних — около 15 процентов).

Дети рабочих и крестьян, отягощенные прошлым, то есть если они являлись членами КПК или китайского комсомола, а также выходцы из мелкой буржуазии и дети партийных работников могли стать «сочувствующими» (последние, если были готовы отречься от родителей).

Мой фудао Ма энергично пробивался в ряды хунвэйбинов. Мы вернулись с ним из поездки по стране, когда отряды были уже созданы, и он попал под регулирование приема. Два обстоятельства были для него выигрышными — он являлся сыном рабочего и, будучи преподавателем на втором курсе, всегда выступал вместе с наиболее левацки настроенными студентами. Но у Ма имелся и большой недостаток — он был членом партии и притом выполнял ответственное поручение «черного парткома» — работал со мной, «советским ревизионистом».

Ма сразу же, в августе, примкнул к «сочувствующим» и принял деятельное участие в «бунте» на филологическом факультете, где «культурная революция» развивалась всего медленнее. На этом поприще у него вскоре появились и «революционные заслуги»: он способствовал «разоблачению» профессора Го, своего учителя, и выборных партийных работников факультета. Так у него возникли основания просить о приеме и ряды хунвэйбинов.

Но тут существовал и определенный риск: отказ в приеме означал бы для него политический крах. Ма пошел на риск и подал заявление. Перед ним поставили вопрос, на который он обязан был ответить публично, на собрании отряда, и предоставили недельный срок на подготовку. Всю эту неделю Ма просидел в комнате, почти не отлучаясь. Он нервничал, исписывал кипы бумаги, рвал написанное. Он сидел скорчившись в углу, повернувшись спиной ко мне, словно боялся, что я буду заглядывать в исчерканные листки. Наконец наступил решающий день. Ма ушел и вернулся поздно вечером взволнованный и торжественный, с красной повязкой хунвэйбина отряда «Маоцзэдунизм».

— Тебя можно поздравить? Как прошло собрание? — спросил я.

— Все прошло гладко, — принялся рассказывать Ма. — Товарищи поставили передо мной один вопрос: «Почему ты, молодой человек эпохи Мао Цзэ-дуна, выбрал своей специальностью изучение старой феодальной литературы и культуры?» И я ответил, что с самого начала для меня не было на свете ничего выше идей Мао Цзэ-дуна. Что я начал изучать старую феодальную культуру для того, чтобы критиковать ее с позиций идей Мао Цзэ-дуна. Я сказал, что хотел стать специалистом для того, чтобы разоблачить всех врагов председателя Мао, которые прикрываются изучением старой литературы!..

— Но ты же любишь и понимаешь литературу! — не удержался я. — Разве ты так думал, когда поступал в университет? А хунвэйбины уничтожают книги и закрывают книжные магазины!

— Я говорил о своих самых высоких целях, которые буду осуществлять теперь, — сказал Ма.

Ма вступал в хунвэйбины в самый трудный период. В дальнейшем, в конце сентября, вступление было значительно облегчено: хунвэйбины обеспокоились, что находятся в «революционном меньшинстве». Начался усиленный численный рост их отрядов.

В царстве хунвэйбинов свои законы. Демонстрация «революционного» энтузиазма стала обязательной для всех. Студенты не стеснялись походя оскорблять не только осужденных с белыми нагрудными знаками, но и просто прохожих. Даже меня часто останавливали на улицах города, бесцеремонно разглядывая надпись на моем университетском значке. Такой значок носили все студенты; а они составляли ударную силу массового движения, и не удивительно, что этот значок давал мне большую свободу в передвижении по городу.

В Педагогическом университете положение было иным: меня здесь знали в лицо. С одной стороны, ко мне относились с нескрываемым любопытством, как к очень редкому зверю, причем любопытство это обуревало всех, вплоть до самых завзятых маоистов, которым тоже хотелось поговорить с советским человеком, чтобы самим знать из первых рук нашу позицию и взгляды.

Но и в проявлениях ненависти недостатка не было. Когда я проходил, головы демонстративно отворачивались, но к этому легко привыкнуть. И вообще, если тебя сторонятся как прокаженного, это еще полбеды; хуже, когда неприязнь выражается активно. «Революционеры», увидев меня, презрительно сплевывали; наконец, однажды они обнаглели и стали подходить один за другим, чтобы вызывающе плевать мне под ноги.

Я не придумал ничего лучшего, как посоветоваться с Ма. Он был горд своей причастностью к хунвэйбинам и поставил в своем отряде вопрос обо мне. Через несколько дней он сообщил, что хунвэйбины решили лично меня не трогать. Решение оказалось эффективным, и плевки в университете прекратились раз и навсегда. В сентябре меня донимали только, когда я пешком шел в советское посольство, да и то в коротком переулке перед воротами. Я стал просить в посольстве машину для поездок туда, и мне пошли навстречу.

В то же время дружеское расположение многих китайцев я продолжал чувствовать и в самые черные дни «культурной революции». Одно из проявлений добрых чувств меня поразило. Мы, советские стажеры, ехали компанией в переполненном автобусе и, естественно, много говорили по-русски между собой, возбужденно и весело, потому что встречались не так уж часто. Вдруг я услыхал за спиной всхлипывания. Обернувшись, вижу старую китаянку, утирающую слезы. Ей, оказывается, в свое время довелось пожить в СССР, да и позднее она не раз работала вместе с нашими специалистами в Китае.

— Вы мне напомнили о прежней жизни, — говорила она мне тихо. — А сейчас здесь такое творится — не хочешь, а заплачешь…

В сентябре я не раз встречал в университетских аллеях Вана, бывшего заместителя заведующего канцелярией по работе с иностранными студентами. Его арест в июне произошел у меня на глазах. Теперь он бродил молча и отчужденно. Высокий и подтянутый человек с типично военной выправкой, Ван за месяцы «культурной революции» ссутулился и поник, его лицо посерело от скудной пищи и унижений, глаза потухли, здоровье ослабло от побоев, он кашлял. Я один здоровался с ним, как будто ничего не случилось, и, по-моему, это его трогало.

Вана трое суток продержали перед толпой на стадионе, избивая и заставляя склонять голову. На помосте он вел себя с покорной отрешенностью и потому спасся от худшего. Единственным человеком, кто с ним решался дружески общаться, была его прежняя начальница, заведующая канцелярией Чжао. Ее тоже сместили, и она появлялась в коридорах канцелярии очень редко. С ней обошлись мягче, может быть, потому, что при первом же выводе на помост она упала в обморок и с сердечным приступом попала в больницу. «Рабочая комиссия» в июле успела снять с них обоих позорные нагрудные знаки, но полностью реабилитированы они не были. Судьба таких людей висела на волоске: экстремисты из отряда «Маоцзэдунизм» требовали их крови, но пока оставались в меньшинстве, и комитет «культурной революции» занимался только бесспорно осужденными лицами. Впрочем, и жить в условиях постоянной опасности психологически и морально нелегко, не говоря уже об ограничениях в питании.

«Революционеры» почитали за долг непрерывно показывать, что за людей осужденных не считают. Оскорбления при выдаче пищи, с чем я столкнулся однажды, были ежедневным правилом. Для осужденных существовала единая, кем-то хорошо продуманная система мероприятий, участие в которых поглощало все их время. Если же почему-либо их день был свободен, из них составлялись трудкоманды.

При осуждении все схваченные проходили через митинги позора на стадионе со всеми последствиями, то есть побоями, издевательствами и судилищами. Затем их деятельность становилась регулярной: они участвовали в «выставках», «операх» и «вождении».

О «вождении» осужденных по университету я уже рассказывал. В августе хунвэйбины гоняли осужденных по улицам города, а самых видных из них, «черных бандитов», возили на конфискованных грузовиках, чтобы побольше народу могло посмотреть на них. Украшенные лозунгами и транспарантами машины наполнялись орущими хунвэйбинами. Осужденного ставили впереди у кабины шофера, ему выкручивали руки за спину, заставляя сгибаться и били по шее, чтобы он «склонял голову перед массами». Иногда заставляли поднимать над головой надпись с перечислением «преступлений перед культурной революцией». Так поступали чаще с видными партийными работниками.

Наиболее распространенной процедурой являлись «выставки». Людей выстраивали в аллее или на стадионе, и все желающие могли глазеть на них. Хунвэйбины, приходившие для обмена опытом «культурной революции», дефилировали мимо живых людей, а местные активисты, специально выделенные университетским комитетом «культурной революции», с указками в руках играли роль экскурсоводов. Тыкая палочкой в осужденных, они рассказывали их биографию и «преступления». За спинами «выставленных» прохаживались на всякий случай конвоиры, которые бдительно следили, чтобы никто не стоял с поднятой головой. Иногда для вящего эффекта осужденных заставляли декламировать нараспев рассказ о собственных «преступлениях».