«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)

Церемониал требовал «борьбы словом», и для передышки погромщики обратились к жертве с новой увещевательной речью. Вежливо и обстоятельно, как не без гордости подчеркивалось в листке, хунвэйбины разъяснили, что гнилая буржуазная культура, среди которой жил писатель, «бессильна перед сиянием идей Мао Цзэ-дуна и разлетается в прах, как ваши дрянные горшки».

Лао Шэ не вынес гнусного лицемерия и заговорил. По сообщению хунвэйбинов, он «хвастался своими заслугами перед китайской культурой» и «демагогически» обозвал их варварами. Закончил же он словами, что они не ведают, что творят, но когда вырастут, то раскаются. Последнее было воспринято как прямое поношение «идей» Мао Цзэ-дуна и нежелание писателя добросовестно воспринимать «революционные уроки». Чтобы ему помочь, хунвэйбины сказали, что лучший способ понять «культурную революцию» — самому принять в ней искреннее участие; они предложили писателю для начала сейчас же, на их глазах, самому сжечь свои книги прямо на полу комнаты. Лао Шэ не двинулся; ему обещали помочь снести книги в кучу, «считаясь с его возрастом и физической немощью», — он не шевельнулся. Тогда хунвэйбины взяли его под руки, чтобы заставить сжечь книги; листовка отрицает всякое насилие или оскорбление; напротив, хунвэйбины клянутся, что они были образцом вежливого и корректного поведения.

Дальше случилось непредвиденное: «в припадке контрреволюционной злобы» супруга Лао Шэ набросилась на хунвэйбинов, царапаясь и кусаясь, «как бешеная собака», не позволяя им «помочь ему жечь книги». Чтобы уберечь драгоценную жизнь и здоровье «революционных товарищей», пришлось обратиться к силе: женщину быстро скрутили. Лао Шэ пытался защитить жену, несмотря на ее «контрреволюционное» поведение. Тем самым он саморазоблачился окончательно как враг «культурной революции»: «тайное стало явным» — сообщалось в листовке. Апофеозом враждебности был его следующий поступок: «ослепленный классовой ненавистью», старый писатель покончил с собой.

«Он мнил своим подлым черным самоубийством нанесли вред нашему революционному делу. Но добился только того, что окончательно разоблачил свою феодально-буржуазную сущность классового врага, рассеивателя яда и иностранного раба…» Последние разделы листовки уверяли в скорой и непременной победе «культурной революции» вопреки проискам всех ее врагов, идущих даже в своей подлости на «провокационные» самоубийства.

Не хотелось верить, что за бесстыдной демагогией, трескучими фразами стоит жестокая истина издевательской расправы, но Лао Шэ умолк с тех пор.

Самоубийства в Китае в 1966 году были частым и обычным делом. Далеко не каждый был способен перенести издевательства, ставшие ритуальными в период «культурной революции».

За два месяца в одном только Педагогическом университете совершились три самоубийства: живший на территории университета работник аппарата пекинского горкома КПК, объявленного «черным» и разогнанного, не вынес систематических издевательств и утопился в канале близ парка Ихэюань. Прыгнул в колодец после трехсуточных публичных унижений бывший преподаватель исторического факультета, выбросился из окна шестого этажа прямо из зала, где шло собрание, юноша, о котором упоминалось выше. Тех же, кто умирал от разрыва сердца или удара после многочасовых стояний на помостах позора перед ревущей толпой погромщиков, самоубийцами или погибшими не считали: они-де скончались «по болезни».

Но в случае с Лао Шэ сообщение о самоубийстве сомнительно. Писатель был один на один с целым «боевым отрядом». Как удалось ему покончить с собой, хунвэйбины умолчали, хотя присутствовали при сем. Лао Шэ был старый человек, не отличавшийся крепким здоровьем. Привыкшие применять силу юнцы могли лишить его жизни. Гордость и достоинство не позволяли Лао Шэ вести себя с покорностью, которая могла бы отсрочить расправу. Даже из хунвэйбиновской листовки ясно, что старый писатель не склонил головы перед разъяренными штурмовиками «культурной революции». Если в «боевом отчете» написана правда, то Лао Шэ уже более нет в живых…

Лао Шэ родился в 1899 году, ему было шестьдесят семь лет ко времени визита хунвэйбинов. Романы, рассказы, пьесы и статьи принесли ему известность не только на родине, но и за границей; в СССР было издано, например, свыше полутора десятков его книг, в том числе двухтомное собрание сочинений. В «Записках о Кошачьем городе» Лао Шэ ядовито осмеял великоханьский шовинизм на примере гоминьдановских порядков. Сатира его была столь сильна, что отнюдь не только гоминьдановцы питали к ней неприязнь: маоисты тоже постарались не переиздавать книгу, которая опасна для китайских националистов всех мастей.

Вспоминается, как в 1958 году Лао Шэ, слегка опираясь на палку, пришел встретиться с советскими специалистами, работавшими тогда в КНР. Он рассказывал неторопливо, с доброй улыбкой много видевшего и пережившего человека, рассказывал о книгах, которые читал, о школах, в которых учился, о безработной молодости, о своем отце, всю жизнь пребывавшем в горькой бедности.

В китайской литературе не было автора, который знал бы в таком совершенстве язык, быт и нравы старого Пекина, его чайных и переулков — хутунов, его смех, горе и нужду. Недаром пьесы Лао Шэ на темы пекинского городского быта, нелегкие для слуха иностранца, острым словом будоражили зрителей, узнававших в них свою жизнь. Человек смертен. Литература — остается. Пусть книги Лао Шэ запрещены и сожжены, его еще будут читать в Китае! И не только в Китае, но повсюду. Имя его невозможно вычеркнуть из китайской культуры.

Сторонники «культурной революции» по наущению маоистов с полной безнаказанностью расправлялись с творческой интеллигенцией Китая.

В условиях террора, насилия, ожесточенной борьбы за власть наверху и анархо-группового соперничества внизу культурная жизнь КНР сошла на нет. Прекратился выход литературных журналов и новых книг — бумага шла на издания многомиллионными тиражами сочинений Мао Цзэ-дуна Были разгромлены книжные магазины, сняты из проката кинофильмы прошлых лет, репертуар театров сократился до пяти-шести «революционных» пьес, уцелевших благодаря причастности Цзян Цин к их созданию.

Китайское киноискусство перешло к выпуску прославляющих Мао Цзэ-дуна рекламных фильмов о его встречах с хунвэйбинами, о китайско-албанской дружбе, об испытаниях атомного оружия.

Состояние китайской культурной жизни было поистине беспрецедентным. Созидательная творческая деятельность стала невозможной. Осуждались собственные традиции — как прогрессивной литературы тридцатых годов, так и все созданное за годы КНР после Освобождения. Культ личности Мао Цзэ-дуна полностью подавил все сферы художественной деятельности. Страна в культурном смысле была превращена в пустыню. Ущерб, нанесенный народу и его культурным ценностям, не поддается измерению.

Постепенно центральная пресса, полностью поставленная под контроль сторонников Мао Цзэ-дуна, перешла к публикации хунвэйбиновских материалов об осужденных деятелях китайской культуры. Так стали известны обвинения, предъявленные Тянь Ханю, Ся Яню, Оуян Шаню, Ша Тину, Чжао Шу-ли, Хуа Цзюнь-у и многим другим.

Осуждения были выдержаны в стандартной манере. Вся деятельность человека очерняется с начала до конца, о нем не говорится ни единого доброго слова. Обвинения тоже стандартны: антисоциалистическая деятельность, буржуазная идеология, ревизионизм. За ними стоит единственная реальная причина: сопротивление в той или иной форме насаждению культа личности Мао Цзэ-дуна в стране.

8 декабря 1966 года, когда я уже находился в Москве, захваченная пекинскими хунвэйбинами радиостанция передала сообщение об арестах, произведенных хунвэйбинами. Согласно этому сообщению, 4 декабря пекинские хунвэйбины арестовали группу видных деятелей КНР. В числе арестованных назывался и председатель Союза китайских театральных деятелей Тянь Хань, автор государственного гимна КНР, коммунист с 1932 года, активный участник подпольной борьбы, известнейший драматург и сценарист страны.

6 декабря одна из центральных газет, «Гуанмин жибао», посвятила целую страницу осуждению Тянь Ханя. Из этих материалов можно узнать, за что он подвергся шельмованию, преследованиям и, наконец, аресту В газете, в частности, говорилось: «…Накануне Освобождения этот хамелеон пролез в партию[6]. Десять с лишним лет Тянь Хань узурпировал руководящую власть среди театральной общественности, преданно проводил контрреволюционную ревизионистскую линию прежнего отдела пропаганды и агитации ЦК КПК и прежнего министерства культуры КНР, под «красным знаменем» выступал против красного знамени, бешено боролся против партии, социализма, против идей Мао Цзэ-дуна…

После начала культурной революции вместе с кучкой контрреволюционных ревизионистских элементов по взаимному сговору открыто противился великим указаниям председателя Мао о культурной революции…»

Маоисты ссылались на язвительные замечания Тянь Ханя в их адрес. «Тянь Хань уже давно ругал идеи Мао Цзэ-дуна, осуждал движение за живое изучение и применение сочинений председателя Мао, за пропаганду и претворение в жизнь идей Мао Цзэ-дуна, говорил, что, опираясь на это, можно «кормиться до конца». Тянь Хань клеветал, будто идеи Мао Цзэ-дуна не являются всеобщей истиной, правильной и пригодной везде, даже за четырьмя морями. В 1958 году он утверждал, будто КПК «в конечном счете еще молода, ей недостает необходимого опыта»… Всюду, куда бы ни доставали черные руки Тянь Ханя, он пытался загасить сияние идей Мао Цзэ-дуна. Все серьезные антипартийные высказывания Тянь Ханя своим острием неизменно нацелены против председателя Мао, против идей Мао Цзэ-дуна…»

Материалы газеты «Гуанмин жибао» позаимствованы ею из дацзыбао, вывешенных в Союзе китайских театральных деятелей.

Даже из демагогического, злобного изложения хунвэйбинов всякий может увидеть, что маоистская «революционизация» встречала сопротивление китайской интеллигенции. Этим и были вызваны массовые расправы в 1966 году.

Хотя Тянь Хань был арестован в декабре, но издевательства над ним начались гораздо раньше. В сентябре хунвэйбины открыто выступили с требованием заменить прежний государственный гимн КНР, написанный «черным бандитом» Тянь Ханем, песней о Мао Цзэ-дуне «Алеет восток…» На центральных улицах можно было прочесть обращения к «революционным товарищам» принимать активное участие в борьбе с осужденными деятелями литературы и искусства, среди них упоминалось и имя Тянь Ханя.

На субботу и воскресенье, так же как и осужденных в Педагогическом университете, Тянь Ханя отпускали домой, и можно было прочесть на улице призыв посетить в эти дни «в любое время дня и ночи» его дом, чтобы «бороться с ним» прямо на дому. Организаторы расправы заботились, чтобы жертвы не знали ни минуты передышки…

В сентябре, каждый раз, когда я направлялся навестить своих соотечественников, студентов Пекинского института языка, мне приходилось проходить мимо разрушенной и загаженной могилы великого китайского художника Ци Бай-ши. Хунвэйбины не застали его в живых и потому глумились над его надгробием. Эта гнусность вскоре стала широко известна, поскольку там бывали многие иностранцы.