На дорогах Европы

1

В здание Военной академии я, признаться, вошел смущенно и робко. Я был еще молод, педагогического опыта не имел. А здесь мне предстояло прочесть курс лекций старым воякам, ветеранам гражданской войны.

— Конечно, Военная академия это не детский сад, — сказал директор Института Красной профессуры, направляя меня на педагогическую практику. — Но… «Где, когда, какой великий выбирал путь чтобы протоптанней и легче…» (Он любил показывать свою эрудицию во всевозможных областях, наш директор.) — И потом у тебя же ромб… (Это было в двадцатые годы.)

Ромб действительно поблескивал в петлицах моей военной гимнастерки. Но, по правде сказать, это не был «строевой», в боях добытый ромб. В гражданской войне я играл самую незначительную роль и в кадровой армии «заработал» только два квадратика. А ромб получил по своей журналистской, редакторской категории.

Впервые в академии был введен цикл лекций по зарубежной литературе, и мне приходилось открывать этот цикл, выступать перед участниками знаменитых боев на Каховке и на Перекопе, соратниками Буденного и Чапаева.

Готовился я долго, основательно. Мне хотелось сразу поразить своих слушателей знанием не только литературы, но и стратегических премудростей, «увязать литературу с войной». Ведь и Отелло и Эгмонт были генералами.

Первую лекцию я написал дословно и был уверен, что не собьюсь…

Все же, когда я вошел в зал и навстречу мне дружно поднялись тридцать заслуженных командиров, со шпалами в петлицах и орденами на груди, я совершенно оробел и потерял дар речи.

Но мой ромб, видимо, произвел впечатление.

Староста группы, немолодой коренастый командир с обожженным лицом, звонко отрапортовал:

— Товарищ преподаватель, слушатели старшего курса в количестве тридцати двух человек готовы приступить к занятиям по литературе.

Я даже забыл поздороваться с ними и едва догадался их «посадить». Взяв свой манускрипт, не поднимая глаз на аудиторию, я начал стремительно читать свою вступительную лекцию. Я говорил о сокровищах мировой литературы. О Мольере и Расине, о Гете и Шиллере, о Фаусте и Эгмонте, о Сиде и Отелло. О сражении в Тевтобургском лесу, упомянутом Гейне (вот она «увязка»!), и о битве при Ватерлоо, описанной Стендалем.

В аудитории стояла абсолютная тишина, но я внутренне не ощущал никакой связи со слушателями. Точно слова мои падали в какую-то пустоту, бездонную пропасть. Один только раз я оторвал глаза от манускрипта и встретил чуть удивленный, чуть насмешливый взгляд старосты с обожженным лицом…

…Конечно, первая лекция моя блестяще провалилась. Я не сумел подобрать ключа к сердцам своих необычных слушателей.

В полуоткрытую дверь «учительской» донеслись оживленные реплики из коридора. Я узнал голос старосты.

— К чему весь этот псалтырь, непонятно. Обойдемся без Гете. Фауст за меня дивизией командовать не будет…

Сначала я совсем пал духом. А потом даже озлобился. Ах так… «Обойдемся без Гете»? Ладно!

Следующая лекция была посвящена Гете. Я готовился к ней два дня и две ночи. Никакого манускрипта больше не было. Многие стихи из Фауста и монолог Эгмонта я знал наизусть.

Я читал эту лекцию, смотря прямо в глаза слушателям (Ах так… значит, обойдетесь без Гете… Значит, Фауст за вас не будет командовать дивизией… а Эгмонт, Эгмонт тоже, конечно, не будет?)

Я говорил о великом подвижническом труде Гете, о том, как ценил «Фауста» Ленин. Я рассказал об историческом споре Фауста с Мефистофелем на морском берегу и прочел монолог Фауста.

Я целый край создам обширный, новый
И пусть мильоны здесь людей живут.
…Лишь тот достоин жизни и свободы.
Кто каждый день за них идет на бой…

Мне показалось, что в глазах слушателей засверкали искорки интереса. «Мгновение, прекрасно ты, продлись, постой!»

Эту лекцию я закончил словами Эгмонта:

Со всех сторон враги теснят страну!
Мечи блестят… Друзья мои, смелей!
Ведь за спиной у вас родные, жены, дети!..
А этих (широкий жест рукой, указывающий на отсутствующих в аудитории испанских солдат) гонит слово палача,
Не собственная доблесть, нет!..
За землю наших дедов крепко стойте!
За вольность — самый драгоценный дар!
С улыбкой вдохновенной умирайте,
Чему пример вам Эгмонт подает…

Аплодисментов, конечно, не было, но я почувствовал, что в этом тяжелом и, казалось раньше, безнадежном сражении мною одержана первая победа.

Вскоре мы совсем подружились со старостой. Командир одного из полков знаменитой чонгарской дивизии Пантелеймон Тимофеевич Кузнецов был в прошлом батраком в имении одного из уральских заводчиков. Он рано начал свою боевую деятельность. В восемнадцатом году командовал красногвардейским отрядом в Кургане, был арестован белочехами, долго сидел в тюрьме, в девятнадцатом году бежал из тюрьмы и с тех пор много лет командовал различными подразделениями и частями.

В академию он попал по собственному желанию. У него была склонность к большой стратегии, к штабной работе. Накопился огромный опыт. Не хватало только образования.

Он мне признался, что художественную литературу знал плохо, и считал, что настоящему военному романы только мешают. «Ни Александр Васильевич Суворов, ни Василий Иванович Чапаев, — говорил он, — про Гете не слыхали. Хотя Суворов был даже его современником».

И вдруг старый вояка увлекся литературой. Вечерами сидел над Пушкиным, вслух читал товарищам «Мцыри» Лермонтова, расспрашивал меня о подробностях участия Байрона в войне за освобождение греков. Он впервые (а ему уже было под сорок!) прочел «Отверженных» Виктора Гюго…

Мы шагали с Кузнецовым по бульварам. От Пушкина к Тимирязеву. От Тимирязева к Гоголю. Мы говорили о старом Тарасе и об Андрии, о Жане Вальжане и Гавроше.

Я слушал непосредственные, искренние оценки старого солдата и гордился тем, что сумел разбудить в его сердце какие-то долго дремавшие в нем чувства. А может быть, я преувеличивал свое воздействие. Может быть, и без меня полюбил он Пушкина и Байрона.

Все больше внимания уделял я своим курсантам. От литературы мы перешли к музыке. Коллективно слушали бехтовенский концерт в Большом зале консерватории.

В академии посмеивались над новым увлечением ветеранов и стали называть их «музыкантами».

Однако с таким же правом можно было назвать их и художниками…

По просьбе курсантов (интерес к литературе у них все возрастал) я сделал им специальный доклад о творчестве Маяковского. Многие жаловались на то, что не понимают его стихов.

Среди прочитанных в порядке иллюстрации стихов поэта были и строчки из «Облака в штанах» Маяковского.

…вы — Джиоконда,
которую надо украсть!

«…Кто такая Джиоконда?» — спросил меня после Кузнецов. Я объяснил. Оказывается, никто из «академиков» ничего не знал о Леонардо да Винчи. Мое объяснение мало удовлетворило аудиторию. Ну как я мог словами передать обаяние Джиоконды?! На другой день я принес маленькую репродукцию Джиоконды. Но это не произвело эффекта. Тогда мы решили пойти в музей, помещавшийся неподалеку от академии. Там висела хорошая копия знаменитой картины.

Пошли, правда, не все… Но Кузнецов был, конечно, среди этих немногих любителей искусства.

И вот она перед нами, прославленная Джиоконда. Мы долго стояли молча.

За последние годы я не раз приходил в музей, благоговейно созерцал Джиоконду. Но сегодня меня волновало другое. Какое впечатление производит эта совершенная красота на человека, который видит ее в первый раз, который никогда не читал о Джиоконде и не находится под гипнозом хрестоматийных оценок.

Кузнецов смотрел на картину не отрываясь. Мне показалось, что черты его сурового лица стали как-то мягче.

Мне страстно хотелось, чтобы в эти минуты в галерею пришел какой-нибудь художник, чтобы он увидел моих ветеранов и написал полотно «Герои гражданской войны перед «Джиокондой».

— А Маяковский, видать, был не дурак. Подходящий бабец, — неожиданно сказал высокий широкоплечий комбат Писаржевский, чемпион академии по биллиарду. На курсе он считался большим знатоком литературы, так как знал много анекдотов о всяких писателях.

И вдруг Кузнецов обернулся к Писаржевскому (он был ниже комбата на голову), гневно смерил его взглядом снизу вверх и, не сказав ни слова, двинулся к выходу. Мне показалось, что слова комбата глубоко оскорбили его.

Я догнал Кузнецова, попытался о чем-то спросить, обратить его внимание на какую-то деталь. Но он ничего не ответил. Только махнул рукой. Так молча дошли мы до самой академии.

Больше мы с ним никогда не говорили о Джиоконде. Только библиотекарша академии показала мне как-то абонементную карточку Кузнецова. Там любопытно перемежались труды Брусилова и Клаузевица с объемистыми монографиями о художниках Возрождения.

Наибольшее внимание уделялось Леонардо да Винчи.