День, когда началась Революция. Казнь Иисуса и ее последствия

Я часто думал о том, что если бы реформаторы сосредоточили внимание не на Посланиях к Римлянам или Галатам, а на Послании к Ефесянам, то вся история Западной Европы была бы иной. В Еф 1:10 говорится о том, что Бог замыслил соединить все небесное и земное в Мессии. В Рим 8 говорится о том же, но ключевой отрывок, 8:18–24, обычно оставляли в стороне, предполагая, что в этой главе Павел, говоря о «наследии» и «прославлении», просто косвенно говорит о «пути на небеса». Такое представление о бесплотных итоговых «небесах» – это прямое наследие Платона и таких авторов, как философ и биограф Плутарх, родившийся чуть позже Павла, излагающий идеи Платона своим современникам. Именно Плутарх, а не Новый Завет (что бы вам на эту тему ни говорили!), предположил, что в этой жизни люди находятся в «изгнании», вдали от своего настоящего «дома» на «небесах». Такое представление о будущем – как о славном существовании за пределами нынешнего мира пространства, времени и материи – создает контекст для идеи (как мы увидим, языческой по своей сути) о том, как достичь такого будущего: оно достигается благодаря тому, что гнев Бога изливается не на грешных людей, а на его Сына.

В частности, церкви Реформации (включая мою собственную) зачастую не понимали, что делать с Пасхой. Консервативные христиане утверждают, что Иисус был воскрешен телесно, либеральные это отрицают, но ни те, ни другие не понимают воскресение как начало нового творения Божьего внутри нынешнего миропорядка. И вместе с этим теряется многое другое. Я писал об этом не раз, в том числе в книге «Главная тайна Библии». Если цель спасительного замысла Бога – новое небо и новая земля с воскрешенными телами для его искупленного народа, – то и средства для достижения этой цели, куда входит победа над грехом и смертью, должны быть особыми. Искупление (как людей избавляют от их печальной участи и снова ставят на должное место, которое предназначено им в смелых замыслах любящего Бога) должно точно соответствовать эсхатологии (замыслу Бога об окончательном предназначении мира и людей). И если мы пересмотрим наши представления об эсхатологии, чем я занимался на протяжении последних одного-двух десятилетий, нам надо пересмотреть и идею искупления. В действительности две эти вещи в Новом Завете тесно связаны: в момент крестной смерти произошло нечто такое, что сделало мир иным местом, где начал действовать замысел Бога о будущем. Эта революция началась там и тогда, а воскресение Иисуса стало первым знаком того, что она уже происходит. Вот чему посвящена эта книга.

Неразрешенные богословские проблемы XVI века стали еще сложнее, как я думаю, из-за столкновения Западных Церквей с Просвещением XVIII века. Многие христиане XVII–XVIII столетий все еще крепко верили в воскресение. Это, в частности, повлияло на постмилленарную «пуританскую надежду», которая отражала как оптимизм в отношении культуры, так и духовное упование. Но к XIX веку почти возобладала идея «возвращения домой, на небеса». Присущее Просвещению эпикурейство утверждало, что между землей и небом лежит непроходимая пропасть. Многие благочестивые христиане приняли эту небиблейскую космологию, что сделало их приверженцами отрешенной духовности (заботы о «небесном», которая вряд ли распространяется на земную жизнь) и эскапистской эсхатологии («мы покинем этот мир и отправимся на небеса»). На протяжении XIX и XX веков и в Америке, и в Европе наше сознание вернулось к средневековой эсхатологии рая и ада, которая радикальным образом повлияла и на сотериологию («Как нам спастись и попасть в рай?»), и в миссиологию («Как должна церковь способствовать Божьему делу спасения?»).

Конечно, в XIX веке учение о чистилище не пользовалось популярностью за пределами Католической Церкви. Однако «заместительное наказание», которое отчасти было орудием борьбы с идеей чистилища, обрело новую жизнь в западном благочестии – в его центре оказалось не наступление Царства Божьего на земле, как на небе, но мой грех, мое небесное (а потому «не от мира сего») спасение и, разумеется, мой Спаситель. И это неизбежно ставит перед нами такой вопрос: если многие наши современники понимают смысл креста в стиле XIX века, думая о «грешниках», которые «спасены» и «попадают в рай», что мог значить крест раньше, когда христиане считали, что Евангелие должно преобразить весь мир? Это вопрос для историков, но поскольку мое собственное представление о кресте как о начале революции во многом родственно тем ранним представлениям, в свое время я представлю и собственный ответ.

В XVIII веке возникла и другая проблема, которая не разрешена и сегодня. Я писал об этом в книге «Тайна зла». В XVIII веке в европейской культуре возобладали деизм, а затем эпикурейство, и это создало пропасть между личным грехом, который мешает человеку попасть в рай, и злом в этом мире, включающем дурные дела людей, насилие, войны и прочее, но также и так называемое «естественное зло»: землетрясения, цунами и тому подобное. «Богословие искупления» сфокусировалось на первом («Как нам получить прощение грехов, чтобы отправиться в рай?»), а второе попало в категорию «проблема зла», подход к которой, начисто игнорируя смысл креста Иисуса, составляют философские аргументы, которые объясняют или даже оправдывают божественное провидение. Эти две вещи радикально были отделены одна от другой, а вопросы о крестной смерти Иисуса стали относить к первой из них, а не ко второй. Начавшуюся в Страстную пятницу революцию, первым плодом которой стало воскресение, радикально изменившее все и в социальном, и в богословском плане, стали понимать слишком односторонне.

Это привело к одному неожиданному последствию, о котором я писал раньше в той книге: люди молчаливо согласились с тем, что крест не имеет никакого отношения к социальному и политическому злу. Подход к таким видам зла стал (очевидно) небогословским. После трагических событий 11 сентября 2001 г. западные лидеры единодушно заявили, что в мире действует «зло» и что они вместе с союзниками будут с ним бороться – в основном сбрасывая на него бомбы. Это предложение оказалось не только политически наивным и повлекшим за собой катастрофы, не только примитивным в философском отношении – оно было наивным и в богословском отношении, можно даже сказать – еретическим. Это была попытка расправиться со злом своими силами, начисто забыв о том, что, быть может, это дело Бога. (Тут можно увидеть аналогию с протестом реформаторов против тенденции добавлять нечто к уникальной жертве Христа, что они видели в представлениях католиков и о чистилище, и о мессе.)

В христианском богословии со злом расправляется Бог, и он совершает это на кресте. Любую другую попытку расправиться со злом следует рассматривать в этом свете. Конечно, это очень трудно осуществить на практике. Для этого нам понадобился бы, с одной стороны, новый анализ международной политики в глобальной империи эпохи постмодерна, а с другой – анализ терроризма. Тут нет простых или красиво звучащих решений. Но мы (как я убежден) должны не только вернуть библейские представления о Божьем окончательном будущем и переосмыслить в связи с этим искупление – чему посвящена третья часть этой книги, – но также должны вернуть библейский анализ зла и показать, что крест служит ответом на всю проблему, а не только на ее часть.