Откровенные рассказы странника духовному своему отцу

По окончании этого рассказа, я спросил: «Где же та книжка Иоанна Лествичника, которую вы желаете отослать к вашей родительнице?» – «Пойдем в комнату, я найду ее тебе».

Только что мы уселись читать, приехал и барин. Увидев меня, он любезно меня обнял, и мы братски, по-христиански расцеловались, повел в свою комнату да и говорит: «Пойдем, любезнейший брат, в мой кабинет, благослови мою келью. Я думаю, что она (указал на барыню) тебе надоела. Она как увидит странника или странницу, или какого больного, то рада и день и ночь не отходить от них; во всем ее роде исстари такое обыкновение».

Мы вошли в кабинет. Какое множество книг, прекрасные иконы, животворящий крест во весь рост и при нем поставлено Евангелие. Я помолился да и говорю: «У вас, батюшка, здесь рай Божий. Вот сам Господь Иисус Христос, Пречистая Его Матерь и святые Его угодники, а это (указывая книги) их божественные, живые и неумолкаемые слова и наставления. Я думаю, вы часто наслаждаетесь небесной беседой с ними». «Да, признаюсь, – ответил барин, – я охотник читать». «Какие же у вас здесь книги», – спросил я. «У меня много и духовных, – ответил барин, – вот целый годовой круг Четий-Миней, сочинения Иоанна Златоустого, Василия Великого, много богословских и философских, а также много и проповедей новейших знаменитых проповедников. Библиотека моя стоит мне тысяч пять рублей».

«Нет ли у вас, – спросил я, – какого либо писателя о молитве? Я очень люблю о молитве читать». – «Есть самая новейшая книжка о молитве, сочинение одного петербургского священника». Барин достал толкование молитвы Господней «Отче наш» и мы с удовольствием начали ее. Немного погодя пришла к нам и барыня, принесла чаю, а малютки притащили целое лукошко, все серебряное, каких-то сухих, словно пирожков, каковых я и от роду не кушивал. Барин взял у меня книжку, подал барыне да и говорит: «Вот мы ее заставим читать, она прекрасно читает, а сами подкрепимся». Барыня начала читать, а мы стали слушать. Я, слушая чтение, внимал производившейся молитве внутри моего сердца. Чем дальше шло чтение, тем молитва более развивалась и меня услаждала. Вдруг я увидел, что быстро промелькнул кто-то перед моими глазами, словно по воздуху, как будто мой покойный старец. Я встрепенулся, но чтобы скрыть это, сказал: «Простите, вздремнул маленько».

Тут я почувствовал, что как бы дух старца проник мой дух, или засветил его, я ощутил какой-то свет в разуме и множество мыслей о молитве. Только что перекрестился и хотел отогнать эти мысли, барыня прочла всю книжку, барин спрашивает, понравилось ли мне это сочинение, – и началась у нас беседа.

«Очень нравится, – ответил я, – да и молитва Господня «Отче наш» есть выше и драгоценнее всех написанных молитв, какие мы, христиане, имеем, ибо ее преподает сам Господь Иисус Христос, и прочтенное толкование оной очень хорошо, только все направлено большей частью к деятельности христианской, а мне случилось читывать у святых отцов и умозрительное, таинственное изъяснение оной.

«У каких же отцов ты это читал?» – «Да вот, например, у Максима Исповедника, да в «Добротолюбии» у Петра Дамаскина». – «Пожалуйста, не припомнишь ли что, скажи нам!» – «Извольте. Начало молитвы: Отче наш, Иже ecu на Небесех (Мф. 6, 9), в прочтенной книжке толкуется, что под этими словами должно разуметь внушение братской любви к ближним, как детям единого отца. Это очень справедливо, но у святых отцов и еще далее и духовнее сие разъясняется, именно, они говорят, что в этом изречении должно возводить ум на небо, к Небесному Отцу, и воспоминать обязанность нашу ежеминутно поставлять себя в присутствие Божие и ходить пред Богом. Слова: да святится Имя Твое, объясняет книжка тщанием, дабы не произносить имя Божие без благоговения или в несправедливой клятве, словом, чтобы святое имя Божие произносить свято и не употреблять его всуе, а таинственные толкователи видят здесь прямое прошение о внутренней сердечной молитве, то есть чтобы святейшее имя Божие напечатлевалось внутри сердца и самодействующей молитвой святилось и освящало все чувства и силы душевные. Слова: да приидет Царствие Твое, таинственные толковники изъясняют так: пусть придет в сердца наши внутренний мир, спокойствие и духовная радость. В книжке толкуется, что под словами: хлеб наш насущный даждь нам днесь, должно разуметь прошение о потребностях необходимых для телесной жизни, не излишних, но только нужных и для помощи ближним достаточных. А Максим Исповедник под именем насущного хлеба разумеет питание души хлебом небесным, то есть Словом Божиим, и соединение души с Богом, – богомыслием и непрестанной внутренней молитвой сердца».

«Ах! это великое дело и почти невозможное для жителей мира, чтобы достигнуть внутренней молитвы, – воскликнул барин, – хотя бы и наружную-то помог Господь отправлять без лености».

«Не думайте, батюшка, так. Если бы это было невозможно и непреодолимо трудно, то Бог не заповедал бы этого всем. Сила его совершается и в немощи, а опытные святые отцы предлагают способы, облегчающие путь к достижению сердечной молитвы. Конечно, для отшельников мира они указывают средства особенные и высшие, но и для мирян также предписывают удобные же и верно ведущие средства к достижению внутренней молитвы». – «Нигде мне не случалось читать об этом подробно», – сказал барин. «Извольте, если угодно, я прочту вам в книге «Добротолюбие».

Я принес мое «Добротолюбие», отыскал статью Петра Дамаскина в 3-й части на листе 48 и начал читать следующее: «Должно научиться призыванию имени Божия более, нежели дыханию, во всяком времени и месте и деле. Апостол говорит: непрестанно молитесь, то есть он учит, чтобы иметь памятование о Боге во всякое время, на каждом месте и при всякой вещи. Если ты что-нибудь делаешь, должен иметь в памяти Творца вещей. Если видишь свет, помни Даровавшего тебе оный. Если видишь небо, землю, море и все находящееся в них, удивляйся и прославляй Создавшего оные. Если надеваешь на себя одежду, вспомни, чей это дар, и благодари Промышляющего о твоей жизни. Кратко сказать, всякое движение да будет тебе причиной к памятованию и прославлению Бога, и вот ты непрестанно молишься, от этого всегда будет радоваться душа твоя. Вот извольте видеть, как такой способ к непрестанной молитве удобен, легок и доступен для каждого, кто только имеет сколько-нибудь человеческих чувств».

Это им чрезвычайно понравилось. Барин с восхищением обнял меня, благодарил, посмотрел мое «Добротолюбие» да и говорит: «Непременно куплю себе такую книгу, я ее скоро достану из Петербурга, а сейчас для памяти я спишу эту статейку, которую ты прочел, сказывай мне». И тут же он скоро прекрасно переписал ее. Потом он воскликнул: «Боже мой! Ведь у меня есть и икона святого Дамаскина». (Это, вероятно, была икона Иоанна Дамаскина.) Он взял рамку, вставил под стекло написанный лист да и повесил под иконой, сказав: «Вот живое слово угодника Божия под его изображением будет часто напоминать мне, чтобы исполнять сей спасительный совет в его деятельности».

После этого мы пошли ужинать. За столом по-прежнему сидели с нами все люди – мужчины и женщины. Какое было благоговейное молчание и тишина во время стола! Поужинав, мы все, люди и дети, долго молились. Меня заставили читать акафист Иисусу Сладчайшему.

По окончании их служители пошли на покой, и мы втроем остались в комнате. Вот барыня принесла мне белую рубашку и чулки. Я поклонился в ноги да и говорю: «Не возьму я, матушка, чулок, я их от роду не нашивал, мы привыкли всегда ходить в онучах». Она побежала опять и принесла свой старый кафтан тонкого желтого сукна да и разрезала на две онучи, а барин, сказавши: «Вот у него бедного и опорочки-то почти развалились», – принес новые свои башмаки, большие, которые он сверху сапог надевает, потом и говорит мне: «Поди вон в ту комнату, там никого нет, да перемени с себя белье». Я пошел, переоделся и опять вышел к ним. Они посадили меня на стул и начали обувать. Барин стал обертывать онучами мне ноги, а барыня начала надевать башмаки. Я сперва не стал было даваться, но они приказали мне сидеть и говорили: «Сиди и молчи, Христос умывал ноги ученикам». Мне нечего было делать, и я начал плакать, заплакали и они.

После этого барыня осталась в покоях ночевать с детьми, а мы с барином пошли в сад в беседку. Долго нам не спалось, мы лежали да и поговаривали с барином. Вот он и начал приступать ко мне: «Скажи Бога ради, по самой истине и по совести, кто ты такой? Ты, должно быть, из хорошего рода и только напускаешь на себя юродство. Ты читаешь и пишешь хорошо, и правильно говоришь, и рассуждаешь, этого не может быть в мужицком воспитании». – «Я по сущей правде и чистосердечно рассказывал как вам, так и вашей барыне мое происхождение и никогда не думал лгать или обманывать вас. Да и для чего мне это? А что я говорю, то говорю не свое, а слышанное от покойного богомудрого старца моего да вычитанное со вниманием в святых отцах. Более же всего дает свет моему невежеству внутренняя молитва, которую не сам я приобрел, а милость Божия, да старческое учение поселили ее в мое сердце. Ведь это возможно каждому человеку, – стоит только побезмолвнее углубиться в свое сердце да побольше призывать просвещающее имя Иисуса Христа, – тотчас же каждый почувствует внутренний свет, и ему будет все понятно, даже и некоторые тайны Царствия Божия он увидит в свете том. Да уже и то глубокая просветительная тайна, когда человек узнает эту способность самоуглубляться, видеть себя внутри, наслаждаться самосознанием, умиляться и сладостно плакать о своем падении и испорченной воле.

Благоразумно рассуждать и говорить с людьми – дело не очень трудное и возможное, ибо ум и сердце произошли прежде, нежели ученость и премудрость человеческая. Коли есть ум, то можно его обработать, наукой ли или опытностью, а если нет разума, то никакое воспитание не поможет. В том-то и дело, что мы далеки от самих себя, да и мало желаем, чтобы приблизиться к себе, а все убегаем, чтобы не встретиться самим с собою, и промениваем истину на безделушки, да и думаем: «Рад бы заняться духовным делом или молитвой, да некогда, хлопоты и заботы о жизни не дают времени к этому занятию». А что важнее и нужнее – спасительная вечная жизнь души или скоропреходящая жизнь тела, о котором мы так много стараемся? Вот это то, что я сказал, и приводит людей или к благоразумию, или к глупости».

«Прости меня, любезный брат, я спросил тебя не из одного только любопытства, но из добродушия и христианского участия в тебе, да еще и потому, что года два тому назад я видел пример, из которого составился вопрос мой и к тебе. Вот видишь, пришел к нам один нищий с паспортом отставного солдата, старый, дряхлый и так беден, что почти и наг и бос, говорил мало и так просто, как бы степной мужик. Мы взяли его в нищеприемницу, дней чрез пять он сильно захворал, а потому мы и перенесли его вот в эту беседку, успокоили и начали сами с женой ходить за ним и лечить его. Наконец, он стал уже видимо приближаться к смерти. Мы приготовили его, позвав нашего священника его исповедать, приобщить и особоровать. Накануне своей смерти он встал, потребовал у меня лист бумаги и перо, попросил, чтобы я запер двери и никого бы не впускал, покуда напишет он завещание сыну своему, которое и просил переслать после его смерти в Петербург по адресу. Изумился я, когда увидел, как он писал не только прекрасным, самым образованным почерком, но и сочинение его было превосходно, правильно и очень нежно. Вот я завтра прочту тебе это его завещание, я имею у себя с него копию. Все это привело меня в удивление и возбудило любопытство спросить о его происхождении и жизни. Он, обязав меня клятвой не открывать этого никому прежде его смерти, во славу Божию рассказал мне свою жизнь: «Я был князь, имевший очень богатое состояние и провождавший самую пышную, роскошную и рассеянную жизнь. Жена моя умерла, и я жил с сыном моим, счастливо служившим капитаном в гвардии. Однажды, собираясь ехать на бал к одной важной персоне, я был сильно рассержен моим камердинером. Не перетерпевши своего азарта, я жестоко ударил его в голову и приказал сослать его в деревню. Это было вечером, а на другой день утром камердинер умер от воспаления в голове. Но это с рук сошло, и я, пожалев о моей неосторожности, вскоре и забыл об этом. Вот проходит шесть недель, и оный умерший камердинер начал являться мне во сне; каждую ночь беспокоил и укорял меня, непрестанно повторяя: «Бессовестный ты мой убийца!» Потом я начал видеть его и наяву, в бодрствовании. Чем дальше, тем чаще он начал мне являться, а потом почти непрестанно меня беспокоил. Наконец, вместе с ним я начал видеть и других умерших мужчин, которых я жестоко оскорблял, и женщин, которых соблазнял. Все они беспрерывно укоряли меня и не давали мне покоя до того, что я не мог ни спать, ни есть, ни чем-либо заниматься. Совершенно истощился в силах, и кожа моя прильнула к костям моим. Все старание искусных врачей нисколько не помогало. Я поехал лечиться в чужие края, но, пролечившись там полгода, нисколько не получил облегчения, и мучительные видения все жестоко умножались. Меня привезли оттуда едва живого, и я испытывал в полной мере ужасы адских мучений души, прежде еще отделения ее от тела. Тогда я уверился, что есть ад, и узнал, что он значит.