Флаги осени

* * *

Первые странности дали о себе знать уже через три месяца.

Началось с молотка.

Тогда и в мыслях не было, что эти странности каким-то образом могут быть связаны с могущественной музыкой. Альбом писался вдохновенно, звукообильно и в то же время с изводящей му́кой, трек за треком – иные дорожки прослушивались, подправлялись, сводились, разводились и сводились вновь по сотне раз. Но дело шатко-валко шло. Один опус даже разыграл и спел на полном звуке в клубе, где музыкальной частью заведовал тот самый паренёк, которому я в прошлом уступил свой белый Fender Strat. Стоял необычайно жаркий май, гроздья сирени на Марсовом вот-вот готовы были вспыхнуть и чу́дно задышать, а собравшейся в клубе публике даже коктейли в глотки не полезли, так застучало в их сердцах разбуженное мною внутреннее время.

Добравшись после выступления до дома, к немалому удивлению, обнаружил в кухне молоток. Хороший столярный молоток с обрезиненной ручкой и гвоздодёром с противоположного от бойка конца. Я мог поклясться чем угодно, что в моей квартире никогда не было такого молотка. Другой был – старый, слесарный, головка с двумя бойками (один скошенный) на потемневшей деревянной ручке. Он лежал в стенном шкафчике, в санузле, рядом с пачкой стирального порошка и бутылкой уайт-спирита, в ожидании нужды – забить в стену гвоздь или поставить на брюки пуговицу-клёпку (в самом деле – не возиться же с иглой и ниткой). А этого – нет, не было. Того, что с гвоздодёром. Когда я утром уходил из дома, на кухонном столе оставались только чашка с недопитым чаем, хлебная доска и лежащий на ней нож. А теперь – вот, внезапный молоток. Рядом с чашкой, в которой темнел недопитый чай. И никаких следов пребывания в квартире посторонних, которые могли бы инструмент оставить/подложить. Никаких, кроме, конечно, молотка.

Событие это я окрестил крепким словом, смысл которого отчасти передаёт сдержанный термин «чертовщина». Нет, я не страшусь солёных выражений, напротив, однако частое употребление, увы, эти выражения преснит – лишает вкуса, аромата, ярких нот. Надо беречь силу слов и не растрачивать их соль впустую. А то получится как у гимназистов с гимназистками, направо и налево сыплющих остоелозами, – их мат теряет силу заповедной брани и вызывает лишь брезгливость, отвращение и стыдную неловкость, будто метнувшаяся у собеседника из ноздри и на губе повисшая сопля. Впрочем, оставим лирику – речь не о том.

Следующий случай чертовщины произошёл вскоре после дня летнего солнцестояния. По приглашению Евсея – Оловянкин дал санкцию – я приехал в Чистобродье на праздник Купальской ночи, чтобы выступить с концертом. Зрителей было много – сами скитники плюс гости семинара по энергосберегающим новинкам. Могущественная музыка духоподъёмно возбудила клубную избу, трудовые пчёлы гудели и щедро взбивали мёд оваций. Потом пил яблочный самогон Бубёного, прыгал через костёр, купался голый в лесном Воронец-озере. А когда, вернувшись в СПб, во двор заехал, двор поначалу не узнал, подумал – спутал подворотню. Стены дома, сколько помню, всегда были охристые, пыльные, с дымно-серыми потёками, а теперь – свежие, кремовые с рыжиной. Раньше такой тон, кажется, назывался «цвет бедра испуганной нимфы». Рядом сосед укладывал портфель в машину. «Быстро управились», – сказал я, удивлённо обводя руками двор. «Какое быстро, – свистнул носом сосед. – Три недели мазали». Он уехал, а я улыбался ему вслед – раньше склонность к шутке за соседом не водилась. Однако слова его подтвердили другие жильцы – из тех немногих, с кем вступал в общение. Ну не чертовщина ли?

На следующий день под душем обнаружил справа на груди давно зарубцевавшуюся рану. Штырь или огнестрел. Похоже по рубцу. Ничего подобного на моём теле прежде не было. Как не было в памяти никакой истории по поводу её, раны этой, обретения. Как выяснить? У кого спросить? Чертовщина.

И цветок преобразился на окне: алоэ был в горшке – теперь драцена. И лампочка в прихожей: горела голая – сейчас в плафоне…

А после выступления в университете Лаппеенранты, весьма, надо сказать, зажигательного – медленные финны заискрили, – я случайно увидел передачу, которая, сперва смутив, затем серьёзно озаботила. Я лежал на кровати в номере гостиницы при кампусе и пультом переключал телевизионные каналы. Мелькнули финские домохозяйки с рыбой и ножами, затем реклама наглядно объяснила, как надо холить и лелеять ногти на ногах, потом выскочила «Россия 24». Новость часа: полуторагодовалый ребёнок в Бразилии нашёл во дворе ядовитую змею и загрыз её насмерть. За новостью последовал документальный сюжет о полузабытом русском трансплантологе, величине невероятного масштаба – я в детстве видывал его, – о Неустроеве. Он пересаживал животным сердца, лёгкие и печень, в его лаборатории водились двухголовые собаки, он человеческие донорские органы хранил в рабочем состоянии внутри живой свиньи. Всё так, я знал об этом. Вот только чудотворца называли почему-то в ящике не Неустроев, а Владимир Демихов. Какой-то несусветный бред. Схватил планшет и вышел в Интернет – есть трансплантолог Демихов, а Неустроева, который всё это на самом деле вытворял, в помине нет. Как стёрли. Остался тот Неустроев, который штурмовал Рейхстаг – спасибо и на этом. Что ж такое?

Далее. Вернувшись в СПб, подумал о Георгии – о том, что образ наладчика в моей истории раскрыт не до конца. Ведь собирался же поведать об одном курьёзе – о том, почему, собственно, Георгий боится клоунов, – который оправдывал и вместе с тем исчерпывал необходимость упоминания об этом необычном человеке, чей метод фонохирургии был сродни евгенике, – попытка выведения из человека тугоухого породы человека музыкального (внимающего музыке потусторонней), – и у меня имелись все нужные для этого слова. Однако тут внезапно ощутил, что, помня о намерении поведать нечто и о том, что да – под рукой лежали готовые слова, теперь уже и знать не знаю, что это были за слова. В недоумении решил связаться с Георгием и обнаружил, что он развеялся бесследно. По крайней мере, из доступного мне круга жизни – все контакты оборвались: номер телефона принадлежит другому человеку, ученику восьмого класса, и тот довольно грубо заявляет, что номер этот принадлежал ему всегда; письма на электронный адрес Георгия возвращаются с отчётом об ошибке; аккаунт исчез, как не было; в квартире его – он обитал в Коломне, неподалёку от Аларчина моста – проживают чужие люди, которые нагло рассмеялись мне в лицо, когда я поинтересовался, где хозяин. Чертовщина.

Два эти случая – последние, с Георгием и Неустроевым – засели в голове и навели на размышления. Похоже, что Создатель шаг за шагом, по мелочи, переиначивал создание – перетворял его. И почему-то никто, кроме меня, этого перетворения не замечал. Кого ни спросишь, всякий скажет: так и было. Не стану утверждать про Создателя наверняка, но точно кто-то насмешливый рвал и тут же связывал в ином порядке нити, из которых ткалась материя судьбы и жизни – в частности, моей. Едва только мысль эта проскочила в голове, как тут пробил холодный пот. Так это же я сам! Не злой и не насмешливый, а просто глупый! Ведь это ж музыка! Она! Та, что по ходу дела подстраивает колебания уже звучащих суперструн! Могущественная и сверхзвуковая! И, чёрт возьми, неуправляемая… Мурашки зашевелились на затылке.

Догадка требовала подтверждения. Хотя, сказать по чести, тревога (даже страх) и любопытство одолевали в равной мере. Любопытство, как обычно, взяло верх.

Дома я на полном звуке не играл. Из аппарата имел только отменные низкочастотные колонки, остальное – так, игрушки. Договорился в клубе «Лоэнгрин», что на Литейном, – как раз дозрели два новых музыкальных построения. Рыцарь Лебедя звук обеспечил.

На сцене накатило полное самозабвение – сказать даже не смогу, как прошёл концерт. Как миг один мигнул. Впрочем, музыкальный обозреватель заявил, что впечатлился. Он писал в какой-то местный глянец и после выступления с диктофоном подошёл ко мне. Попросил начать издалека. Я начал с «Улицы Зверинской». Странно, обозреватель знать о ней не знал, хотя осведомлён был, кажется, о ситуации сегодняшней и прежних лет довольно основательно. Конечно, много времени прошло, но если ты специалист, изволь учить уроки. Дома, оставив в прихожей громоздкий кейс с синтезатором, открыл планшет и обнаружил, что «Улица Зверинская», как в случае с корифеем Неустроевым, в сети пропала – ни музыки, ни упоминаний, ничего. Взял с полки третий том Рок-энциклопедии Бурлаки – там тоже нет статьи. А ведь была. Мурашки снова поползли под волосами. Нехорошо, противно поползли.

Набрал номер Бурлаки. Ангелам хвала, Андрей ответил. Но почему-то поприветствовал меня как Николая. Я был настороже и ждал уже чего угодно, поэтому на всякий случай возражать не стал. Сказал, что мне нужна для дела справка о музыкальном прошлом, а сам, боюсь, уже в подробностях не вспомню точно, где, с кем и что играл. Бурлака, будучи в добром настроении, всё рассказал по памяти, потом посетовал, что не виделись давно, а между тем пора уже и под забором полежать. Я согласился, мы простились. Проверил информацию в сети и по Рок-энциклопедии. Фотографии развеяли последние сомнения. Августа Сухобратова больше не существовало. У меня изменились и биография, и имя. Внешность, возраст, пол пока остались прежними. Получалось, теперь у меня были две жизни – об одной знал только я и более никто, а о другой знали те, кто был со мною этим, другим, знаком, но сам я о ней не имел ровным счётом никакого представления. Уже не чертовщина – дьявольский какой-то переплёт.

Назрела, как нарыв, проблема. Приблизительно того же свойства, что та, какую формулирует конечный аргумент из анекдота, в котором синий с бодуна ведёт беседу с крокодилом: «Сейчас опохмелюсь, и тебя не станет». В моём случае загвоздка выглядела так: «Дам звук, и кто-то пропадёт». Как пропал Георгий, которого, вовсе не желая, я стёр вместе с не рассказанной о нём историей, расчистил место под нечто новое, неведомое мне, и этим новым и неведомым пустое место, вероятно, заселил. Что будет дальше, если я продолжу неуправляемо реальностью рулить? Завтра стану папуасом с костяным кольцом в носу? И все в округе подтвердят, будто так именно и было? И кто это – я? Что я творю, если не знаю, как сделать так, чтобы родители остались живы? Да и кто, собственно, теперь мои родители? И тот в окопе парень – быть может, не ведая того, я уже распорядился музыкой, и он с вправленным мозгом домой вернулся невредимым? Да и другие… Фергана вернулся. Все вернулись – все-все-все…

Тут ожил телефон, и на экране высветилось: «Заяц». Таких зверей в моих контактах не водилось. Впрочем, о чём теперь я мог судить наверняка?

Девичий голос в трубке повелел:

– Домой пойдёшь, купи багет. И не забудь мороженое Нике.

– Сударыня, вы кто? – спросил я осторожно.

– Какой ты милый, – отозвался Заяц. – Шесть лет женаты – пора уже запечатлеть.

Я оцепенел. Голос – я узнал его. Вера. Это была Вера. Девушка с большим сердцем, предавшая меня в той, прошлой жизни.

– На всякий случай подсказываю, кто такая Ника, – язвительно-вкрадчивым тоном, ожившим в памяти моей, сказала Вера. – Это твоя дочь. А дочь – это такой женский сын. Ника ждёт дынное мороженое.