Флаги осени

3

Полуденная кружка пива, выпитая Ромой в «Zoom»’е, вызвала странную реакцию в его организме – голова наполнилась какой-то разваренной в прозрачную слизь лапшой, благодаря чему мысль о том, что теория эволюции кардинально неверна, поскольку изначально движение запущено не по восходящей, а наоборот, и всё многообразие живого мира, включая дождевых червей и хитроумно напудренных бабочек, произошло вовсе не от случайной молекулы белка, но от совершеннейшего существа путем утраты им первичного адамического естества, осталась Ромой недодуманной. На всякий случай – для грядущих размышлений – он написал левой рукой на правой ладони: «Теория инволюции». Однако каракули получились совершенно неразборчивыми – так пишет врач или курица лапой.

Вернувшись в благоухающую «Незабудку», Тарарам сел за казённый компьютер и отправил в одну сетевую контору, специализирующуюся на рассылке спама, новый рекламный прайс-лист цветочного треста с предложениями: а) по корпоративному обслуживанию компаний (еженедельная замена цветов, поздравление сотрудников и партнёров), б) по доставке букетов, композиций и корзин, в) по оформлению банкетов, презентаций, юбилеев, свадеб, похорон и прочих торжественных событий, г) по организации фитодизайна интерьеров (оформление горшечными растениями с последующим уходом) и д) по озеленению входов в рестораны и офисы (с использованием однолетних и многолетних цветочных культур). Ценник прилагался. Подробности на сайте.

Вообще-то в служебные обязанности Ромы не входила рассылка рекламы, однако время от времени он шёл навстречу руководству в подобных мелочах, за что был дирекцией ценим и в размерах, сообразных должности курьера, рублём поощряем. Помимо этого, на дверях своего личного, крытого тугим тентом «самурая», посредством которого он осуществлял своевременную доставку букетов, композиций и корзин, Рома позволил прилепить самоклейки с логотипом цветочного треста «Незабудка», что было расценено начальством как вершина лояльности и образец корпоративной этики. Сам Тарарам отнёсся к самоклейкам как к элементу автомобильного декора, обеспечившему его и без того приметному драндулету окончательно неподражаемый вид.

Этого «самурая», рождённого в Японии в далёком 1989 году, Тарарам приобрел на излёте девяностых после того, как совершенно случайно (похлопотала одна фря из совета при известном фонде, тщетно пытавшаяся добиться Роминого расположения) выиграл грант на некий художественный проект, который существовал лишь в пространстве его воображения и совершенно не требовал воплощения. Рома не был грантососом и не собирался отчитываться творческими победами за внезапно свалившийся на его голову капитал. Напротив, он демонстративно и с удовольствием пустил деньги забугорных налогоплательщиков на ветер, за что был художественной общественностью, стоявшей в очереди за иностранной пайкой, безоговорочно осуждён. Единственным материальным свидетельством Роминого кратковременного богатства остался «самурай», который пусть и был рассчитан на японских карликов, всё равно пришёлся Тарараму по сердцу задиристым видом, неприхотливым нравом и неустрашимостью перед отечественным бездорожьем. Надёжная и крепкая была машина, если относиться к ней по-человечески. Да и в городском курьерском деле «самурай» оказался незаменим, поскольку, в объезд пробок, легко взбирался на поребрики и втискивался в самые узкие щели.

Вечером, приехав из цветочного треста домой на Стремянную улицу, Рома первым делом переставил с пола на подоконник горшок с цикламеном, – цветок на подоконнике означал, что сегодня хозяин не прочь выпить. Этот условный сигнал был введён в обиход задолго до триумфа сотовой связи и с совсем другим кустом в горшке, но постепенно так прижился, что обрёл едва ли не ритуальный статус.

Хмельное настроение во многом было вызвано тем обстоятельством, что в последнее время Тарарам вновь ощущал прилив настоятельной потребности в перемене участи. Череда будней томила его роковой безысходностью – он ощущал себя запертым в пузыре, он бился в хрустальную стену, отделявшую замкнувшую его в себе сферу от остального пространства, но не оставлял на прозрачной поверхности даже царапин. Это давило, как давит намокшее под дождём пальто, сделавшееся от сырости тяжёлым и тесным. А может, чёрт с ним, с миром миражей и фальшивых достоинств? Может, следует просто им пренебречь? Сдуть его внутри себя, отринуть, бросить в пыльный угол, забыть и использовать лишь при необходимости? Именно так – пренебречь и использовать. И строить внутри бублимира свой собственный мир – блаженный мир-паразит, который лишит сил и в конце концов взорвёт вместивший его адский универсум. Так действовали хиппи. И у них что-то там едва не получилось. Подвела иезуитская мораль коммуны: ты мой хазбенд, я твоя скво, но я хочу переспать вон с тем чуваком, запретить это ты мне не можешь, однако имеешь право при этом присутствовать… Там было слишком много осквернённой любви. Не будь они такими эгоистами, халявщиками, слюнтяями и идиотами, всё могло бы сложиться иначе. Но общество зрелища поглотило и их. Возможно, они просто не знали, что в этой жизни побеждают маньяки… Структура должна быть жёсткой и колючей, чтобы, при попытке проглотить, бублимир ею подавился.

Мысли в голове Тарарама толкались, мешали друг другу, путались, противоречили сами себе и распадались на небольшие тающие облачка. Но в целом их пульсирующий клубок странным образом подзаряжал Рому покоем, высвечивая в грядущем пусть не во всём ясную, но всё же перспективу. Вернее, свидетельствуя о наличии перспективы как таковой.

Каждый грибник знает, что гриб бывает красивым. Так и мир-паразит сомнителен лишь как лексический негатив, но на деле он будет куда прекраснее субстрата, из которого выскочил. Вот только строить новое надо с новыми людьми – молодыми, весёлыми и злыми. С теми, кто ещё не соблазнён бублимиром, не увяз в нём ни помыслами, ни надеждами, ни обязательствами. С теми, кто ещё не потерян, а только немного испорчен. Но где таких взять?

Некогда Рома решил, что согласится считать себя старым лишь тогда, когда речь окружающей его поросли перестанет быть его речью и превратится в язык какого-то родственного народа. Ему уже стукнуло тридцать восемь, но он до сих пор обходился без переводчика. «Надо начинать работать с молодёжью», – рассудил Тарарам и, убрав с подоконника горшок, отправился в прихожую надевать кроссовки.

Поскольку никто не зашёл к нему на зов цикламена, Рома принялся действовать самостоятельно. Следовало развеять томление, дать выход неудовлетворённости и запустить моторчик какого-нибудь небольшого события. Кроме того, холодильник был пуст, а под ложечкой слегка сосало. Если бы девушка Даша не уехала вчера погостить к тёте в Воронеж, Рома позвонил бы ей, и вместе они по-товарищески сладили бы приятное происшествие, но Даша уехала. Прикинув в уме иные варианты, Рома понял, что с начала лета город порядком опустел.

На Невском, шумно опровергавшем любые соображения о сезонном запустении, возле гостиницы «Рэдиссон САС», Тарарам дождался, когда к остановке подкатит троллейбус, и, деловито подойдя к нему сзади, отвязал от лесенки верёвку, крепившуюся двумя железными кольцами к токоприёмникам. Мимо, производя соответствующий гул, неслись машины. Люди в ожидании посадки толпились у дверей, выпуская пассажиров, – на Рому никто не обращал внимания. Поддёрнув верёвку, Тарарам загнал кольца по штангам вверх, потянул и снял троллейбусные дуги с проводов. Придирчиво оглядев тротуар, Рома выделил идущего в толпе гражданина и с панибратской вежливостью его окликнул:

– Любезный, можно вас?

Гражданин был средних лет, лысоватый, в очках и с газетой. Некоторое время он колебался, не до конца уверенный, что обращаются именно к нему.

– Да? – наконец участливо откликнулся он.

– Подержите две минуты. – Рома кивнул на верёвку. – У меня фаза искрит. Надо клемму скинуть, контакт зачистить и гайку подкрутить.

Гражданин без энтузиазма взял верёвку в руку.

– Только на провода не сажайте, – предупредил Тарарам. – Там шестьсот вольт. Отпу́стите – я покойник.

Подкупленный таким доверием, гражданин ответственно сунул газету под мышку и вцепился в верёвку обеими руками.

Рома обошёл троллейбус, нырнул в толпу и, скрытый рекламной тумбой, принялся наблюдать за организованным событием.

Пассажиры поднялись в троллейбус, но с места он не трогался. Вскоре из кабины выскочил водитель в тельняшке под клетчатой рубахой, подозрительно осмотрелся и, зайдя троллейбусу в тыл, уставился на гражданина, который добросовестно держал верёвку, оттягивающую книзу снятые с проводов дуги. Гражданин спокойно выдержал его взгляд.

– Ты что делаешь, чудила? – спросил водитель.

Гражданин презрительно отвернулся. Рулевой покраснел, обошёл шутника и снова заглянул ему в лицо.

– Отпусти верёвку, придурок, – велел водитель.

– Нельзя, – объяснил гражданин назойливому хаму. – Человека убьёт.

– Какого, нах, человека?!

– Водителя.

– Какого, нах, водителя?!

Шумы проспекта мешали Роме разбирать слова, но гражданин ещё, наверное, минуту непоколебимо отстаивал Ромину жизнь от посягательств невесть откуда взявшегося мужлана. «Молодец лысый», – подумал Тарарам удовлетворённо.

Когда водитель всё же вырвал верёвку из рук стойкого очкарика, судьбу которого украсила спонтанная микроистория, и наступил на выроненную им газету, Рома покинул убежище за тумбой и не спеша направился в продовольственный магазин на углу Владимирского и Графского. «Вторично всё-таки, – думал он в пути. – Беззубо. Постылая скрытая камера. Какие-то „приколы нашего городка“…» Вокруг был солнечный вечер, впереди – белая ночь. В такую пору не стоит забивать свой органайзер делами – жизнь всё равно посрамит любые планы.

«Да, надо начинать работать с молодёжью», – думал Тарарам, расплачиваясь в кассе за хлеб, купаты, сетку картошки, кетчуп, шпроты, пакет брусничного морса и полбанки водки. Купюры он положил в пластмассовую мисочку, а мелочь протянул на открытой ладони.

– Ой, – сказала кассирша, выбирая у него из горсти шесть рублей пятьдесят копеек, – вы где-то руку замарали.

Рома посмотрел на правую ладонь и ничего не понял. Посмотрел на левую и улыбнулся. Ну конечно, Катенька…