Диверсанты

* * *

Когда Макса втолкнули в комнату, его глазам открылось нехитрое убранство, напоминавшее скорее рабочий кабинет: два больших шкафа, вешалка, на ней черный плащ и фуражка, в проеме между окон – стол, а на стене – большой портрет Гитлера. Плотные шторы закрывали окна, кабинет освещался настольной лампой. В соседней комнате виднелось зеркало, туалетные принадлежности и край кровати, заправленной походным одеялом. Во всем был порядок и аккуратность, присущий, очевидно, хозяину этого дома, как бы стремившегося подчеркнуть, что он солдат, и пока идет война, готов пользоваться лишь самым необходимым.

За столом, склонившись над бумагами, сидел широкоплечий, сравнительно молодой офицер СС со знаками отличия штурмбанфюрера. Его звали Адольф Хеншель, комендант лагеря советских военнопленных. Уже неделю Саблина приводили в этот кабинет по ночам и он заставал здесь одну и ту же картину, повторяющуюся даже в деталях: справа от штурмбанфюрера – синяя папка, сейф полуоткрыт, слева – книга, название которой он, наконец-то, рассмотрел – «Майн кампф». Сейчас он спросит Макса, как идет работа и, не дожидаясь ответа, скажет, что ваш Фридрих Энгельс видвинул разумную мысль: работа сделает вас человеком. Когда он сам работает, то в самом деле ощущает в себе человека. Потом предложит сесть и даст чашку кофе.

И действительно, все повторилось так, как и в предыдущие дни, только на этот раз он не убрал папку в сейф, а внимательно оглядел заключенного. «Широкоплеч, спортивная фигура, – подумал штурмбанфюрер, – смотрит без страха в глаза. Не страшно? Или так держится? Хороший экземпляр. Если бы он был моим».

А Макс ломал голову над сложившейся ситуацией. Что ему нужно от пленного? Ценность нулевая! Без информации. Саблин переступил с ноги на ногу и отвел в сторону глаза.

– Мюцен аб, господин Наменлос, – сказал офицер ровным тоном. – Таков порядок в кацет. А вы каждый раз забываете.

Последние слова прозвучали как издевательство, Саблин прекрасно знал, каким методом приучают выполнять команду: «Шапки долой!» Не успеешь или забудешь – будет «голову долой!».

Но Саблин видел какое-то заигрывание коменданта и делал вид, что забывает. Сейчас мгновенно сорвал с головы полосатый чепчик, оголив стриженую голову.

– Идите! – отпустил Хеншель солдата. – Садитесь, господин Наменлос. Так вы не желаете нам представиться? Я вынужден называть вас Наменлос – Безымянный, – эсесовец улыбнулся одними губами и тихо забарабанил пальцами по столу.

– Как вам будет угодно, господин штурмбанфюрер! – ответил по-немецки Саблин, а про себя подумал: «Комедию ломаешь! Уже все раскопал. Целое досье на меня имеешь».

– Садитесь, садитесь! Как говорят русские, «в ногах правды нет». Я эту русскую фразу не понимаю. При чем тут правда, если речь идет о ногах. Ну, продолжим дискуссию.

«Ух, сволочь! Опять без сна и целый день в каменоломне!» – а вслух сказал:

– Она скучна, господин штурмбанфюрер!

– Отчего же? – эсесовец встал и прошелся по комнате.

– Исход известен. Вы меня победите в споре с помощью пистолета.

– Вы настроены сегодня мрачно, – опять одними губами улыбнулся Хеншель. – Могу поднять вам настроение. Русские вступили на территорию Австрии. – Он протянул пленному пачку американских сигарет. – Курите!

Макс взял одну, повертел в пальцах и усмехнулся.

– Насколько мне известно, Америка с вами не торгует.

– У нас есть связи с Международным Красным Крестом. Оттуда идут посылки для пленных англичан, американцев, но у нас не благотворительное общество: враг есть враг. Если ему положен кацет, то это кацет, а кофе, сигареты нужны цвету нации. Давать пленным все это – это развращать их. Сегодня кофе, сигареты, а завтра Красный Крест пришлет им женщин. Так каждый захочет в плен. Нам солдаты нужны не кацет охранять, а воевать! – отрезал Хеншель. – Когда-нибудь мы не будем испытывать нужды в этом.

– Когда завоюете Бразилию? – бросил Саблин.

– Да, когда завоюем Бразилию! – согласился эсесовец.

– Когда же вы собираетесь это делать, если русские вошли в Австрию? – поинтересовался Макс без всякой издевки.

– Мы могли бы и сейчас захватить власть, наших людей там хватает. Но у фюрера свои соображения. Да, здесь мы, кажется, проигрываем. Проигрываем политически, в военном смысле, но не в стратегии, а она рассчитана на длительный период. Поэтому нам нужны здесь люди и после войны. Цените мое к вам отношение!

«К чему это он клонит?» – не понял эсесовца Саблин.

– Я очень ценю, господин штурмбанфюрер. Только не пойму, чем моя скромная персона привлекла ваше внимание. В лагере есть более достойные.

– Не скромничайте, Ферри! – ухмыльнулся немец. – Так вас, кажется, звали в Словакии. – Ферри – Железный! Я читал протоколы допросов в тюрьме и понял, почему вам дали эту кличку. Никто же не знал, кто вы на самом деле. Вы и в отряде скрывали свою национальность. А преступлений против рейха у вас очень много, уважаемый герр Сарвич. За каждое из них вам причитается веревка!

– Поэтому мне и непонятна ваша со мной возня. Да, меня действительно прозвали Ферри, с легкой руки одного итальянца, и имя Сарвич я носил, и тюрьму освобождал. Видите, я вам во всем признаюсь. А вы со мной не откровенны: неделю мы все ночи напролет ведем бесплодные разговоры о личности, о патриотизме, о немецкой литературе, о душе, об искусстве, о коммунистической идеологии, – словно в клубе духовного спасения.

Хеншель чиркнул зажигалкой, дал прикурить Саблину и подошел к столу, где у него стояла спиртовка. Неторопливо зажег ее, открыл банку с кофе, достал из шкафа две чашки. Все это он проделал молча, пауза затянулась. Макс вдруг начал догадываться, что за этими встречами стоит крупная, важная, далеко идущая цель. Но что это за цель – он никак не мог ее постичь. И вдруг, глядя на спину эсесовца, на его склоненную к спиртовке голову, Саблин заволновался, весь напрягся, мгновенно просчитав расстояние до немца. Еще секунда, и он бы прыгнул вперед. Хеншель погасил спиртовку и повернулся к Саблину, и сразу напряжение спало, он упустил момент и успокоился. «Может быть и хорошо!» – подумал. – Я ведь не знаю, чего от меня хочет эсесовец. Да и шанс был не стопроцентный».

– Вы думаете, наши разговоры бесплодны? Нет, они далеко не бесплодны! – сказал задумчиво немец.

– У вас на меня виды?

– Как вам сказать? Есть кое-какие планы. Вы личность легендарная, в Словацком Сопротивлении на вас молились.

– Это уже слишком! – засмеялся Саблин.

– Вон сколько в папке на вас донесений. Там и агентурные материалы, наши люди доносили из подполья и из бригады.

– И в бригаде были ваши люди? – удивился Макс.

– Конечно! В этом и есть класс нашей работы.

– Боюсь? вы на мой счет просчитались. Я принципами не торгую! Я ведь волонтер! Меня нельзя принудить, даже в гестапо. Такие попытки были. Меня можно сломать физически, но морально… Только моя совесть! Я и распятый не сдаюсь! Вы помните? у Шиллера есть прекрасные строки:

Все прочие народы покорились
Завоевателю, надев ярмо,
И даже в наших странах есть немало
В свободе ограниченных людей.
Чье рабство переходит по наследству.
Мы нашу вольность берегли всегда.
Не гнули мы колени пред князьями.

– Браво! – Хеншель налил кофе и одну чашку поставил на край стола перед Максом. Тот втянул ароматный запах напитка и полузакрыл глаза.

– Пейте! Я вас не отравлю! – засмеялся немец собственной шутке. – Вы всегда, Ферри, находите нужное место у Шиллера, когда вам нечего сказать.

– Иногда у Шиллера это звучит лучше, чем у меня. А я люблю вашего предка Вильгельма Телля.

– Вы неверно поняли ту роль, которую я вам отвожу в своих планах.

Вдруг Саблин уловил едва заметное движение за спиной, ему показалось, что это было сдавленное чихание, где-то за шкафом, в шкафу, но за спиной – это точно. Он чуть повернул голову, скосил глаза, но там никого не было. Саблин же мог поклясться, что здесь есть еще кто-то. «Какой-то абсурд: зачем прятать кого-то, он здесь хозяин и воли, и жизни моей. – отверг нелепую мысль Макс. – Это могла быть мышь».

– Что вы думаете о жизни именно в ту минуту, когда вы можете ее лишиться? – спросил как ни в чем не бывало Хеншель, хотя заметил возникшую на его лице тревогу.

– Чего вы ждете от меня? – резко спросил Саблин. – Чтобы я просил пощады, вымаливал жизнь?

Роковое природы искажение
Низвели вы людей до воли струн, послушных вам…
Как низок, жалок
По вашим представленьям человек!

Жизнь! Она каждому дорога, и нищий, и богатый хотят жить! Но выпрашивать жизнь у врага – это значит отдавать в обмен свои принципы.

– Вам не хочется обратиться в эти минуты к Богу?

Саблин засмеялся, что-то крылось за всем этим, но он не мог разгадать и оттого испытывал напряжение. Вдруг, решившись, будто дразня эсесовца, сказал:

– На бляхе ремня у вашего солдата выбито «Гот мит унс». Для чего это? Чтобы солдат помнил о Боге и его добрых деяниях? Чтобы надеялся на спасение? Или эту памятку вы нацепили, чтобы именем Бога расстреливать и сжигать людей?

Он ждал реакции немца, думал, что тот сейчас взорвется и, может быть, даже убьет его. Но Хеншель сделал глоток из чашки и спокойно, как пастор, сказал:

– Бог творил добро и наказывал зло!

– Теперь понятно, почему был Сталинград! – торжествующе воскликнул Саблин. Он уже не мог остановиться, словно бес подталкивал его и требовал, чтобы он разозлил немца, разозлил это дикое животное, которое может мгновенно в ярости вспороть ему живот или перегрызть глотку. – Бог покарал зло! – дополнил Макс и допил одним глотком кофе. – Ваш Бог совершил аналогичный поступок. Он дал безбожникам силу уничтожить тех, кто миллионным тиражом кричал: «Бог с нами!»

– Вы коммунист? – с заметным интересом смотрел Хеншель на Саблина и внешне не выказывая своего раздражения.

– Нет! Думаю, это дело будущего. Это вопрос убеждений! Но думаю, что порядочные и честные люди должны быть коммунистами. Вы член национал-социалистической партии?

– Естественно! С тридцать четвертого года!

– И вы считаете себя порядочным и честным человеком?

– Несомненно! У нас в партии убежденные наци!

– Вот видите: разница лишь в том, что у нас разные взгляды на честность и порядочность. Вы расист, а для меня все люди одинаковы, независимо от размера черепа и цвета кожи.

– Если бы я не знал, что вы русский, то сейчас бы я в это поверил. Вы фанатик, вы все здесь фанатики! Я уверен, начни расстреливать пленных, и каждый второй будет кричать под пулей: «За Сталина! Да здравствует Родина! Да здравствует коммунизм!» Я это уже слышал в многочисленных тиражах. Зачем вы это кричите? Сталин вас не услышит! Никто об этом не узнает! Это фанатизм восточного невежества. Ни один немец не будет кричать под пулей: «Хайль Гитлер!» Ни один англичанин не кричал «Да здравствует Черчилль!» И Рузвельта никто не прославлял в ту секунду, когда жизнь уже висела на волоске. У вас рабская психология! С приходом цивилизации это пройдет. Родину можно любить и без крика! Ею надо гордиться, как это делаем мы – наци! И ради нашей родины мы тоже пойдем на смерть!