Двор. Баян и яблоко

— У меня, Финоген Петрович, не тот случай, — помрачнел Баюков. — Меня обкрадывали, обдирали, как мертвого… обманывали…

— Эх, Степан Андреич, голубчик, да разве когда люди добром расходятся? — сокрушенно продолжал Финоген. — Все равно Марина с тебя требовать может. Сколько хлопот да тревог у тебя впереди будет с этим делом… Да коснись меня такая тяжба, я не стал бы себе печенку портить — отдал бы да и отступился.

Степан вдруг вскипел:

— Будто не знаешь, как крестьянину все достается?.. К примеру, хомут, шлея, дуга — безделка на первый взгляд, а их еще отец мой заводил. А тут, на-ко-ся: корову отдать!.. Хозяйство, трудом нажитое, разорить за здорово живешь. Нет, добром я ни-че-го не уступлю! Я на них встречный иск подам!

— Ну… а вдруг на суде-то корова как раз отойдет к Марине?

Степан сверкнул глазами из-под насупленных бровей.

— Не соглашусь! Дальше буду судиться! Докажу, что я прав, а не Корзунины. Воры, мразь кулацкая… Кровопийцы!..

Баюков вскочил с места и быстро заходил по двору, пугая кур.

— В Красной Армии я в активе числился — знаешь? Главный наш командир — орден Красного Знамени у него на груди, с Лениным знался, как вот мы с тобой, большой человек, словом, — так он всегда меня отличал: «Ты, говорит, Баюков, наш будущий деревенский передовик. Ты, говорит, сам по новым формам поведешь хозяйство и других можешь научить». Вот я прочел книжку о культурном животноводстве, так я по книжке свиньям построил жилье и корове такое же сделаю… вот через год поглядите-ка на мою скотину, — у меня книжка, наука! Как же я могу такие мечтания в корзунинскую пасть бросить?

И, опять вскипев негодованием, Баюков топнул изо всей силы и сжал крепко кулаки.

— Дудки! Я встречный иск подам, я не сдамся! Корзунины из меня живое мясо хотят зубами рвать, да как бы волку зубы не сломать!

Финоген глянул бочком на его нахмуренное, побагровевшее от гнева лицо и почуял во всем неодолимое упорство.

— Чего ж, Степан Андреич, уж ежели тебя так заело твое дворовое дело, надо его скорее с плеч спихнуть, — раздумывая вслух, заговорил Финоген. — Навалимся-ка мы все на это дело… да как приедем вот целой кучей свидетелей в город… пусть-ка разные там ходатаи попробуют с нами поспорить!.. Пусть все твои недруги увидят, какой ты для нас нужный человек… А кому Корзунины нужны?.. Господи-и, да лучше бы их, бесов жадных, век не было!

Через два дня, как и предполагалось, Финоген, очень довольный, сообщил Баюкову: из будущих членов тоза набралось двадцать человек, которые согласились быть свидетелями Степана Баюкова на суде.

В коридоре городского суда Степан столкнулся с Маркелом. Тот пробормотал хрипло:

— А… И сюда пришел…

Острый стариковский взгляд заметил, как держался Степан: шел прямо, уверенно, окруженный своими свидетелями, а он, Маркел, шел в следовательскую комнату, готовя спину для низкого поклона.

Степан вошел первый, а за ним приехавшие с ним односельчане. Дверь в комнату следователя была приотворена, и Маркелу Корзунину слышно было все с первого до последнего слова. Каждый приехавший вместе с Баюковым заявлял о своем желании быть свидетелем в его деле «по встречному, иску» против истца Маркела Корзунина.

— Подать-то мы подали на Баюкова, — тихонько пробурчал Андреян отцу, — а вот силенки не рассчитали… Эка, сколько за ним горлопанов привалило!

— А мы его, Баюкова, бабу приютили, поим, кормим… Он со двора ее выгнал, а мы к себе взяли, — строго прошептал Маркел, а сам с опаской посторонился, услышав, что разговор в комнате уже подходит к концу. — Мы опосля зайдем — справиться, как и что… пусть уж они все, баюковские-то, выйдут… — опять зашептал Маркел, но в эту минуту дверь распахнулась. Баюков, окруженный людьми, быстрым шагом прошел мимо.

Маркел почему-то растерянно посторонился.

Когда Степан и пять подвод с его свидетелями уже выехали далеко за город, стало слышно, что кто-то нагонял их. Проехали лесок и на тракту увидели подводу Корзуниных, которая догоняла их. Платон, сидя у передка, правил, стараясь не глядеть по сторонам. Маркел сидел посредине, держась за края телеги. Позади виднелось румяное, пухлощекое лицо Матрены.

Маркел, выгибая голову вперед, крикнул зычно, будто в горле у него завыла труба:

— Сутяжничать приготовился? Надо бы уж всю деревню в свидетели записать!

Степан, натягивая вожжи, крикнул гулко:

— Небось у вас столько не найдется!

— Ну их к лешему! — опасливо зашептал Баюкову Финоген, подталкивая его руку, натянувшую поводья. — Хлестни-ка ты коня покрепше, да и покатим себе…

Но Степан уже ничего не слышал, видя перед собой только ненавистных людей, которые разбили его счастливую жизнь. Маркел, будто мстя за сегодняшнюю свою растерянность в городе, теперь задирал с ухарским молодечеством: прищелкивал языком, хохотал трескуче, как колотушка.

— На воров, баешь, подал? На воров? Где же они, такие?

— Где?! Видали вы таких бесстыжих, люди добрые? — выкрикнул Степан. — Еще и спрашивают да оглядываются!

Степан ткнул свернутым кнутом в сторону Платона.

— Вот оно, ворованное… глядите все! Сапоги-то на нем чьи? Мои!.. Рубаха сатиновая, штаны… чьи? Мои-и!..

Матрена, вторя свекру, пересела на край и показывала кукиш.

— Врешь, врешь, нищими отродясь не бывали… Все свое носим. Попробуй-ка сыми, сыми!..

Степан презрительно плюнул.

— Не я сниму, суд позаботится!

Платон, беспокойно ерзая на месте, ненужно зачмокал на лошадь.

— Куды гонишь?.. Дур-рак! — и Маркел со злостью дернул его за плечо.

Степан раскатился злобным хохотом.

— Людям в глаза глядеть стыдно! Жарко, поди, в чужой-то одежде?.. На тебе не только шапка горит, а и все горит… до последней ниточки!

Первые дни, думая о Платоне, Степан представлял себе его только рядом с Мариной и испытывал невыносимое оскорбление. Сейчас он помнил и видел только сапоги и одежду, что приобретены им, Степаном, а носит их Платон, — и поэтому радовался, что так сейчас находчив и зол на слова и что они бьют врага наверняка.

— Когда износишь, голова, где опять возьмешь?.. Гляди, новые невесты еще не выросли!

— Будя, будя! — предостерегающе прогудел Демид над ухом Баюкова. — Зазорно этак переругиваться… мы не собаки… Будя!

— Ладно, — глухо сказал Баюков и, будто опомнясь, повернул лошадь ближе к обочине дороги. И другие подводы с баюковскими свидетелями тоже начали поворачивать в сторону, чтобы объехать корзунинскую подводу.

— Что-о? Испугались? — взвизгнула Матрена. — Знать, совесть-то не чиста?

— Баюковские прихвостни! — орал Маркел и всех свидетелей Степана тут же наградил бранными словами. А Матрена не только свидетелям, но и женам их надавала зазорных прозвищ.

Лошади, будто чуя хозяйскую гневливость, мотали гривами и косились назад. Хозяева же кричали, надсаживая грудь, вслед отъезжающим все дальше вперед подводам «баюковской стороны», что «суд все выведет на чистую воду».

Вдоль тракта лежали поля, глянцевито-черные, — земля опилась дождями и спокойно растила сочные и обильные всходы. Зеленя уже были густы, стояли мирно, прямо, а над ними гулко гремели и гудели людские голоса, рождая вдали ухающее, путаное эхо.

Маркел, приехав домой, весь вечер проходил насупясь и что-то бормоча себе под нос. Чтобы рассеять мрачное настроение свекра, Матрена за ужином принялась высмеивать Баюкова и его «без малого целую деревню свидетелей». Маркел сердито остановил говорливую сноху:

— Нам бы вот столько свидетелей иметь… Зря язык распустила — хвастаться-то нечем!

Перед сном старик долго нашептывал молитвы, стоя на коленях и держась левой рукой за край стола. Поднимался, хрустя суставами, откидывал назад голову, надолго задерживал крепко сложенное двуперстье на сморщенном лбу, кланялся часто и низко, потом с кряхтеньем и вздохами опускался опять на колени, прижимаясь головой к полу.

Старые половицы скрипели и вздрагивали. Стеклянная лампадная плошка покачивалась на медной цепочке, лениво откидывая блеклый луч на иконные доски. Спас, прослуживший уже нескольким мужицким поколениям, глядел с доски мутноглазым, давно не мытым ликом. Он был густо обсижен мухами, которые не пощадили и больших круглых белков Спасовых глаз, — оттого был он некрасив и коряв, как старый бобыль.

Маркел молился и каялся, поверяя темноликому, рябому Спасу неубывающие свои докуки. Ох, не надо было потворствовать хождениям Платона к Марине Баюковой. К пошатнувшемуся, как прогнивший в земле плетень, корзунинскому житью-бытью прибавилась проруха с Платоном. Ох, грешен, грешен старый многоопытный Маркел, недоглядел, недодумал! Теперь еще и новый нежеланный человек появился на корзунинском дворе — Марина Баюкова. Если удастся высудить в ее пользу половину баюковского добра, — тогда ее появление на корзунинском дворе, понятно, к благу. А если высудит дело Баюков, тогда как быть?

«А она молодая, еще ребятишек принесет, — что с ними делать, господи Спасе? В кадушке, как грибы, ребят не засолишь, а места на дворе для них не заготовлено, добро все переделено, до последнего гвоздя, за большаками, их женами и детьми числится».

Сколько лет держался на дворе твердый порядок, а теперь пошатнулся, и в умах у всех Корзуниных смятение. У них все по старинке, а у проклятого Баюкова все по-новому, по-нынешнему. Баюков и грамотнее и хитрее всех Корзуниных. Как наденет свой красноармейский шлем со звездой, так будто и самого черта не боится… Они, Корзунины, всего двух свидетелей наскребли, а с Баюковым целая толпа заявилась в город!.. Рано, слишком рано начал надеяться на благополучный исход, — с дошлым человеком он тягаться вздумал!.. И что еще этот проклятый Баюков может придумать, никто не знает. А ему все ходы-выходы известны, всюду он найдется что сказать, в то время как для Маркела любое учреждение в городе хуже леса темного.

«Ох, господи Спасе, на печаль и горе нам появился этот Баюков! Жил бы да служил солдатом в городе, так нет — словно сам нечистый его принес сюда!.. Только на тебя, Спасе, вся надежда наша… прости грехи наши и помоги… Ох-хо-хо..»

Лицо Спаса было непроницаемо, и неизвестно было, о чем он думал. Маркел, томясь неизвестностью, низко кланялся и прерывисто шептал. Его большая тень доходила до потолка, обламывалась в углу, прячась в паутину за иконами.

Крестясь и бормоча, Маркел не замечал пары бессонных глаз, что следили за ним из-за печки. Больная старуха Корзунина, уже седьмой год лежавшая неподвижно за занавеской в углу, смотрела на мужа острым и жарким от ненависти взглядом. Глаза ее, как угли, горели в полутьме, а губы кривились злой и презрительной усмешкой.

Когда Маркел кончил моление и пошел ложиться, старуха закрыла глаза — будто спит.

Марина мыла посуду. Всего труднее было управляться с большими чугунами, где парили белье. Молодая женщина изо всей силы шваркала прозоленной мочалкой по закопченным крутым бокам чугуна, который раз чуть не покатился на пол. Марина от испуга даже закрыла глаза. Еле успела опомниться, как опять вздрогнула, даже побелела от испуга: перед ней стоял Маркел.

Маркел с минуту смотрел на дрожащую Марину, потом испытующе заглянул ей в глаза: