К причалу

Глава пятая

В «Кафе де ля Сорбонн» было тесно и полно табачного дыма. Я спустилась вниз, остановилась на лестнице и поискала глазами своих. Они сидели в глубине зала. Увидев меня, Жано вышел ко мне навстречу.

— Алло, Марина! Ты что так долго? Я уже собирался ехать к тебе, — сказал он тихо.

— Готовлю ненавистную химию.

— Сдашь.

— Не уверена.

В подвальном зале было тихо, не так накурено и уютнее, чем наверху. Мягкое освещение, крытые красным стеклом столики, красные диванчики, пальмы. Днем здесь пустынно, как в соборе Парижской богоматери в будни. Можно заниматься спокойно. Возьми чашку кофе, а есть на что — так еще и круасан или бриошь, и сиди хоть целый день.

Мы пошли к столику.

— Привет, Марина!..

— Привет!

— Опаздываешь, — сказал Луи, придвигая мне стул. — Скажи сразу, не думай: что́ бы ты сделала, если бы могла сделать всё, что тебе хочется?

Я смотрела на него, не совсем понимая.

— Не думай. Выкладывай сразу.

— Уничтожила бы науку химию, — сказал Рене.

— И повесила б всех профессоров, причастных к химии, — добавила Жозе.

— В Россию бы поехала, — сказал Жано. Он притянул стул от соседнего столика и сел верхом.

— Нет, — возразила я, усаживаясь, — мне нравится в Париже.

— А мне в Африке, — сказала Жозефин. — Я поеду в Африку, в Касабланку: буду там работать.

— Далась тебе Касабланка, — протянул Рене. — Париж хороший город.

— А еще лучше Шербур... — вставил Жано. Он подмигнул Рене.

Мы с Франсуаз переглянулись. Все мы одинаково были влюблены в нашу черную американку, только бретонец, кажется, немножко больше.

На столе лежала листовка, написанная Жано. Я взяла ее и громко прочитала первую строчку: «Студенты! Вступайте в Союз коммунистической молодежи!..»

— Французы, плетитесь в обозе у России!.. — тут же откликнулся Луи и вдруг запнулся, поглядев на меня. — Прости, Марина! Я привык считать тебя француженкой...

Я смутилась, сама не знаю почему.

— Луи, я не очень разбираюсь в политике, — сказала я. — Но только сначала ведь была французская революция, так почему же «французы — в обозе у России»? Первыми были как раз французы, правда, Жано?

— Браво, Марина! — воскликнул Жано. — Русская революция — дочь Парижской коммуны.

— А «Интернационал», кстати, во Франции создан, — припомнил Рене.

— И Зимний дворец, между прочим, русские под звуки нашей «Марсельезы» брали. Тебе это известно, Луи? — добавил Жано.

— Одним словом, первые зарницы коммунизма полыхнули во французском небе, — сказал Луи.

— Во французском! — подхватил Жано. — И как ни вертись этот граф де ля Рокк, доказывая, будто идеи коммунизма заносят к нам «из-за рубежа» и что это доктрина иностранная, — коммунизм всё-таки и наш, французский!

— Коммунизм, — усмехнулся Рене, — с западным гением Франции несовместимая.

— Только для дикарей Востока приемлемая, — в лад ему сказал Жано, пристально глядя на Луи.

— Перестань, пожалуйста, Жано, — попросила я. Мне не хотелось, чтобы они ссорились.

— Тише вы! — шепнула Франсуаз и показала глазами на столики в противоположном углу. — На нас уже оглядываются.

Я обернулась. Там, куда показала Франсуаз, было что-то вроде заседания; за тремя задвинутыми в темный угол столиками сидели русские. Они курили и рассеянно слушали сухопарого, с длинным нервным лицом, человека. На некоторых были серые халаты шофёров такси. Но это не скрывало какой-то неуловимой изысканности в облике этих людей. Медленно пуская к потолку тонкие струи дыма, они изредка посматривали на нас и, прислушиваясь к нашему спору, обменивались ироническими улыбками.

— Керенский, — сказал Рене, кивнув на докладчика.

— Луи! — загорелся Жано, — вот случай так случай! Кто, как не Керенский, подтвердит тебе, что Зимний брали под звуки «Марсельезы»!

— А я его спрошу, хочешь? — И Рене стремительно поднялся.

— С ума сошел! — удержала его за локоть Франсуаз.

— Брось дурака валять, Рене, — сказал Жано серьезно.

— О чем это они? — спросила меня Жозефин.

— А, не знаю! — отмахнулась я. — Какой-то доклад им делает.

— У меня от вашей политики голова разболелась — сказала Франсуаз.

— Ты очаровательна, Франс! — взглянул на нее Жано.

— Нет, честное слово, Жано. Умрешь тут с вами.

Она откинулась к спинке дивана — нарядная, прелестная и капризная. Она была хороша, эта Франс.

— Пошли лучше в кино, — предложила Жозефин.

— Минутку. — Рене потянул к себе листовку, лежавшую на столе.

— Воззвание против де ля Рокка, — скосив на листовку глаза, сказал Луи. — И дался же вам этот полковник! — Он погасил в пепельнице сигарету. — Ну, я домой. А ты, Франс?

— Подожди, Луи, — остановил его Жано. — Что это значит?

— Ты меня требуешь к ответу?

— Нет, конечно. Я просто хочу сказать, что всё меньше понимаю тебя. Словно тебя куда-то уносит, Луи...

— Чепуха.

— Нет, старик, не чепуха.

— Не к «боевым» ли ты собрался, Луи? — улыбнулся Рене. — Давай, старик, сознавайся.

— Ничего не понимаю, — покачал головой Луи.

— Извини, но я не верю, — отрезал Жано.

— О чем ты? Честное слово, не знаю, о чем ты.

— О чем я? О том, что ударные группы «Боевых крестов», которые сколачивает этот полковник, выхватывая из-под носа у нас даже студентов, — опаснейшая штука! А ты спрашиваешь, что нам дался этот полковник!

— Но я-то? Я при чем? Не понимаю!

— Раз так, то мы подождем, когда поймешь.

— Ну знаешь, Жано! — Луи вдруг рассвирепел.

— Не валяйте дурака! — встревожилась Жозе. Она, как и я, всегда боялась, как бы дело не кончилось дракой.

— Ладно, вы тут как хотите, а я отправилась домой, — сказала я. — Жано, ты куда?

Мы посчитали наши сантимы, перевернули блюдечко и оставили их на донышке. Жано сложил листовку.

— Между прочим, — сказал Рене, кивнув на листок, — я не совсем согласен, что для пользы дела так уж важно вступать в Союз коммунистической молодежи.

— Да? — сказал Жано, засовывая листовку в боковой карман и поднимаясь. — Почему же?

— Об этом разговор особый. Я не член партии и имею право на собственное мнение.

Рене усмехнулся.

— Каждый имеет, — сказал Жано и насупился.

— Ну вот тебе пожалуйста, — вмешалась Франсуаз, — опять начинается! До чего надоело, честное слово!

— Пошли! — решительно сказала Жозефин.

— Кто куда? — спросил Рене, беря со стола свою пачку «Селтик» и зажигалку. Он поглядел на Жозе.

— Мне в ячейку ненадолго, Марина, — сказал Жано. — Отнести листовку. Нам по пути.

Мы пошли между столиков к лестнице. В зале было пусто. Одни только русские по-прежнему заседали в темном углу. Перед каждым стоял пустой стакан.

На улице около террасы мы увидели кучку парней в надвинутых на ухо черных беретах, со значками «Боевых крестов» в петлицах. Один из них приветливо кивнул Франсуаз.

— Пошли его... — пробурчал Жано и, взяв ее за руку, увлек вперед.

— Я его знаю, — сказала Жозефин. — Хороший парень.

— Откуда ты его знаешь? — спросил Жано.

— По отелю «Глобус». На одном этаже живем.

— Хороший парень? Так приведи его к нам, — сказал Жано.

— Пусть Франс, — ответила Жозефин. — Они друзья. А впрочем, могу и я...

У метро Сен-Мишель девушка продавала «Авангард». Она стояла на верхней ступеньке и, прижимая толстую пачку к груди, кричала: «Требуйте „Авангард”: Центральный орган французской коммунистической молодежи!»

— Корсиканка, — сказал Жано, кивнув на девушку, — Наша «Неукротимая»...

— Ты ее знаешь? — спросила я.

— Студентка с зубоврачебного. — И он громко крикнул: — Здоро́во, Винчентелла! Как дела?

На другом конце ступеньки зализанный юноша, жеманно играя голосом, предлагал «Аксион Франсез» — орган монархистов.

При каждом новом наплыве выходивших из метро людей этот молодчик выскакивал вперед и, грубо отбрасывая руку девушки, совал в лицо людям свою «Аксион Франсез».

Мы поспешили на помощь корсиканке. Но Винчентелла, ловко ударив молодчика по руке, уже рассыпала его «Аксион» по ступенькам.

Парень кинулся на нее с кулаками, но тут перед ним словно вырос Жано.

И сразу же откуда-то появились молодчики, которых мы видели около кафе, и кинулись на Жано. Луи ударил одного из них. Рене вырвал у Винчентеллы пачку газет и хватил ею по голове другого. Началась потасовка — обычная в Латинском квартале.

В мгновение ока собралась толпа. Засвистели ажаны — парижские блюстители порядка, хлеща направо и налево и старательно обходя черные береты.

Винчентелла вцепилась ажану в рукав:

— Франция, слава богу, еще республика!.. Лестница метро принадлежит всем!..

Было уже поздно, когда Жано пошел провожать меня домой.

На бульваре Араго было пустынно. Мелко сыпал холодный дождь. Капало с деревьев. Мы шли по мокрому асфальту, по зыбким полосам электрического света. На противоположной стороне маячила парочка. Они остановились около тюремных ворот. Целовались долго. Потом пошли, обнявшись.

Мы поравнялись с тюрьмой, и я громко прочитала над воротами потускневшее: «Свобода. Равенство. Братство».

— Братство... Свобода... Постой! — сказал Жано, задержав шаг. Мы остановились. — Где это они ее тут устанавливают?

— Что устанавливают?

— Гильотину. Где-то здесь. — Он посмотрел вокруг.

— Думаешь, тут? На самом бульваре?

Мы вглядывались в массивные темные ворота, запертые наглухо, как будто видели их впервые. За ними были видны красная крыша тюрьмы и верхушки узеньких окошечек, захваченных железными прутьями. В окошечках было темно, и вокруг стояла густая и тревожная тишина. Казалось, вот-вот раздастся перестук молотков, появится черный цилиндр Дейблера, палач протянет руку в белой перчатке, опустит топор гильотины, и в корзину покатится голова...

— Пойдем отсюда, — сказала я шепотом.

— Подожди.

Он всматривался в темные окна.

— Знаешь, Марина, смерть — это страшно, и всё-таки есть вещи поважнее жизни. Есть такое, ради чего не жаль умереть. Я часто думаю об этом в последнее время.

— Дороже жизни? Что?

— То, ради чего я вступил в комсомол.

Жано крепко взял меня за локоть, и мы пошли, не оглядываясь.

Мы шли, молча глядя перед собой. Миновали тюрьму. И не знаю, что́ это было — позднее безлюдье улицы, или разговоры о гильотине, или ночь... но на душе было беспокойно.

— Испоганили хорошую улицу... — сказал Жано, обернувшись.

Мы ускорили шаг.