Рассказы о русском характере

III

Дважды в эту ночь немцы бросали в ствол дымовые шашки. Костицын приказал закрыть все вентиляционные двери, завалить их мелким угольным штыбом. Часовые пробирались к стволу через воздушники, стояли на посту в противогазах.

Во мраке пробрался к Костицыну санитар и доложил, что раненые погибли.

– Не от газу, а своей смертью, – сказал он и, найдя руку Костицына, передал ему маленький кусок хлеба. – Не захотел Минеев есть, сказал: «Сдай обратно командиру, мне уже это без пользы».

Командир молча положил хлеб в свою полевую сумку, где хранился продовольственный запас отряда.

Прошло много часов. Бензиновая лампочка погасла, все лежали в полном мраке. Лишь на несколько мгновений капитан Костицын включил ручной электрический фонарь – батарея почти вся выгорела, темно-красная ниточка накалилась с трудом, не в силах преодолеть огромность мрака. Костицын разделил продукты, принесенные Игнатьевной, на десять частей. На каждого человека приходилось по картофелине и куску хлеба весом в шестьдесят-восемьдесят граммов.

– Ну что, дед, – сказал он забойщику, – не жалеешь, что остался с нами?

– Нет, – ответил старик, – чего жалеть! У меня тут на сердце спокойно.

– А ты бы рассказал что-нибудь, дед, – попросил голос из темноты.

– Правда, дед, послушаем тебя, – поддержал второй голос. – Ты не стесняйся, нас тут человек десять осталось, люди все рабочие.

– А с каких работ? – спросил старик.

– С разных. Вот товарищ капитан Костицын до войны учителем был.

– Я ботанику преподавал в учительском институте, – сказал капитан и рассмеялся.

– Ну вот, четверо нас тут – слесаря. Вот я и три друга мои.

– И все четверо Иванами зовемся. Четыре Ивана.

– Сержант Ладьин наборщиком был в типографии, а санитар наш Гаврилов… Он здесь, что ли?

– Здесь, – ответил голос, – кончилась моя санитарная работа.

– Гаврилов – он кладовщиком в инструментальном складе был.

– Ну, и один Федька парикмахером работал, а Кузин аппаратчиком был на химическом заводе.

– Вот и все наше войско.

– Это кто сказал, санитар? – спросил старик.

– Правильно, видишь, ты уж нас привык различать.

– Значит, шахтеров нет среди вас, подземных?

– Мы теперь все подземные, – сказал голос из дальнего угла, – все шахтеры.

– Это кто ж говорит, – спросил старик, – слесарь, что ли?

– Он самый.

И все тихо, лениво засмеялись.

– Да, вот приходится отдыхать.

– Мы и сейчас в бою, – сказал Костицын, – мы в осажденной крепости. Мы отвлекаем на себя силу противника. И помните, товарищи, что пока один из нас дышит, пока глаза его не закрыты, он воин нашей армии, он ведет великий бой.

Слова его были сказаны в темноту звонким голосом, он почти прокричал их, и никто не видел, как Костицын вытер пот, выступивший на висках от чрезмерного напряжения, понадобившегося ему, чтобы произнести эти громкие слова.

«Да, это учитель, – подумал забойщик, – это настоящий учитель».

И он одобрительно сказал:

– Да, ребята, ваш начальник всей нашей шахтой заведовать бы мог, был бы заведующий настоящий.

Но никто не понял, как много похвалы вложил старик в эти слова, никто не знал, что Козлов всю жизнь свою ругал заведующих, говорил, что нет на свете человека, который мог бы заведовать такой знаменитой шахтой, – ствол которой он, Козлов, прорубал своими руками.

Во тьме, охваченный доверием и любовью к людям, чью жестокую судьбу добровольно разделил, старик сказал:

– Ребята, я эту шахту знаю, как муж жену не знает, как мать сына родного не знает. Я, ребята, в этой шахте сорок лет работал. Только и были у меня перерывы три раза – это в пятом году, за восстание против царя продержали меня в тюрьме четырнадцать месяцев, и потом в одиннадцатом году еще на полгода сажали за то, что агитацию против царя вел, и в шестнадцатом – взяли меня на фронт, и в плен я к немцам попал.

– Вот видишь, – сказал насмешливый голос, – вы, старики, любите хвалиться. Мы на Дону стояли, старик один, казак, все перед нами выхвалялся, кресты царские показывал, насмешки строил. А вот в плен мы живыми не идем, а ты пошел.

– Видел ты меня в плену?! – крикнул Козлов. – Видел ты меня там?! Меня раненым взяли, я без памяти был.

– Сержант, сержант! – сказал строго Костицын.

– Виноват, товарищ капитан, я ведь не по злобе, а посмеяться.

– Ладно, чего там, – сказал старик и махнул в темноте рукой в знак прощения, но никто, конечно, не видел, как он это сделал. – Я из плена три раза бегал, – миролюбиво сказал он. – Первый раз из Вестфалии – работал там на шахте тоже; и вроде работа та же, и вроде шахта как шахта, но не могу, и все. Чувствую – удавлюсь, а работать там не стану.

– А кормили как? – спросили в один голос несколько человек.

– Ну, кормили! Двести пятьдесят граммов хлеба и суп такой, что на дне тарелки Берлин видать. Ни слезинки жиру. Кипяток.

– Кипяточку сейчас я бы выпил.

Снова раздался голос командира:

– Меркулов, помните мой приказ – о еде не разговаривать.

– Так я ведь о кипяточке, нешто это еда, товарищ капитан! – добродушно и устало ответил Меркулов.

– Да, проработал я там с месяц и в Голландию бежал, через границу перебрался, – говорил Козлов. – Шестнадцать суток в Голландии жил и потом на пароход пробрался – в Норвегию ехать. Только не доехал. Поймал нас немец в море и в Гамбург привел. Дали мне там крепко, к кресту подвязывали. Два часа висел, фельдшер мне пульс щупал, водой отливал, а потом послали в Эльзас, на руду – тоже подземная работа. Тут уж наша революция подошла, я снова бежал, через всю Германию прошел. Ну, тут уже мне помогали рабочие ихние. Я по-ихнему разговаривать стал. В деревнях не ночевал, больше старался в рабочих поселках. Вот так и шел. А двадцать верст осталось мне идти – снова меня поймали и… в тюрьму. Тут уж я третий раз бежал. Пробрался в Прибалтийский край, ну и тифом заболел. «Неужели, думаю, не приду на шахту, неужели придется помереть?» Нет, осилил немца, осилил и тиф. Выздоровел До двадцать первого года в гражданской войне был, добровольцем пошел. Я ведь против старого режима очень был злой, еще парнем молодым афишки разбрасывал – тогда так листовки мы звали.

– Да ты, старик, неукротимый! – сказал сидевший рядом с Козловым боец.

– О, брат, я, знаешь, какой, – с детским бахвальством сказал Козлов, – я человек рабочий, революционный, я ради правды никогда не жалел ничего. Ну и пришел я, как демобилизовали меня, в апреле. Это было перед вечером уже. Пришел. – Он помолчал, переживая давнишнее воспоминание. – Пришел, да… пришел. И правду скажу, не в поселок зашел, а прямо вышел на здание, ну, на копер посмотреть. Стою, и слезы льются, и не пьяный ничуть, а плачу. Ей-богу, вот тебе честное слово. Смотрю на шахту, на глеевую гору и плачу. А народ уже меня узнал, к моей бабе побежали. Кричат! «Козел твой воскрес, на здание вышел, стоит там и плачет». Так, веришь, мне старуха до последнего часа простить не могла, что я к шахте на свидание раньше, чем к чей, пошел. «У тебя, говорит, вместо сердца кусок угля».

Он помолчал и сказал:

– Но веришь ли мне, товарищ боец, – ты, я слышу, тоже парень рабочий, я прямо скажу – вот это мечтание было на этой шахте жизнь проработать, на этой шахте помереть.

Он обращался к невидимым в темноте слушателям, как к одному человеку. Ему казалось, что это человек, хорошо знакомый ему, давний друг его, рабочий, с которым судьба привела встретиться после постылых дней, сидит рядом с ним в выработанной печи и слушает его с вниманием и любовью.

– Что ж, товарищи, – сказал командир, – подходите паек получать.

– Может, присветить, – сказал шутя кто-то, – как бы два раза не подошел кто?

И все рассмеялись – столь немыслимым показалось им совершить такое подлое преступление.

– Давайте, давайте, чего же не подходите! – сказал Костицын.

Из темноты раздались голоса:

– Ну, чего же, подходи ты… Деда-забойщика давайте наперед. Подходи, дед, чего ж ты, щупай свою пайку.

Старик оценил эту благородную неторопливость измученных голодом людей. Он много видел в своей жизни, видел не раз, как голодные бросаются на хлеб.

После дележа еды старик остался сидеть с Костицыным. Костицын тихо говорил ему:

– Вот, товарищ Козлов, спустились мы в шахту двадцать семь человек – девять осталось. Люди сильно ослабели, хлеба больше нет. Я боялся, что люди друг на друга озлобятся, когда поймут всю тяжесть нашего положения. И была такая минута, верно была – начали по-пустому ссориться. Но произошел перелом, и я себе многое в заслугу ставлю, мы тут до вашего прихода разговор один серьезный имели. Вот так мы живем здесь: чем тяжелей нам, тем тесней друг к другу жмемся; чем темней, тем дружней живем. У меня отец на каторге был в царские времена, еще в пору студенчества, и мне его рассказы с детства помнятся. Он говорил: «Надежды мало было, а я верил». И меня он так учил: «Нет безнадежных положений, борись до конца, пока дышишь». И ведь так оно – страшно подумать, как мы этот месяц дрались, какими силами на нас враг шел. И вот ничего, не сдались мы этой силе, отбились. Девять нас осталось, глубоко в землю ушли, над нами, может быть, дивизия немцев стоит, а мы не побеждены, будем драться и выйдем отсюда. Не отнять у нас неба, жизни, травы, мы отсюда выйдем!

Старик так же тихо ответил ему:

– А чего из шахты выходить – тут он, дом. Бывало, заболеешь и в больницу не идешь, ляжешь в шахте – она вылечит.

– Выйдем, выйдем! – громко, так, чтобы слышали все, сказал Костицын. – Выйдем из этой шахты, мы непобедимые люди, мы доказали это, товарищи!

Но едва произнес он эти слова, как тяжелый, медленный глухой удар потряс свод и почву. Заскрипела, затрещала крепь, глыбы породы повалились наземь, все, казалось, зашевелилось вокруг, а затем вдруг сомкнулось, сжало повалившихся людей, сдавило им грудь, сперло дыхание. Был миг, когда казалось – нечем дышать: то густая и мелкая пыль, годами копившаяся на сводах, на крепи, поднялась и заполнила воздух.

Чей-то кашляющий, задыхающийся голос хрипло произнес:

– Немец ствол взорвал! Могила всем нам…

И тотчас же упрямый, исступленный голос Костицына перебил:

– Нет, не втопчет он нас в землю, выйдем мы, слышите – подымемся наверх, мы выйдем!

И какое-то святое и злое упорство охватило людей. Кашляя и задыхаясь, словно опьяневшие от мысли, владевшей ими, кричали они:

– Выйдем, товарищ капитан, поднимемся наверх, своей волей поднимемся!