Рассказы о русском характере

IV

Костицын отрядил двух человек к стволу. Их повел старик забойщик. Идти было трудно, во многих местах взрыв вызвал завалы и обрушения кровли.

– За мной, сюда, за ногу меня щупай, – говорил Козлов и уверенно, легко переползал через груды породы и поваленные стойки крепления…

Он нашел часовых на шахтном дворе: оба они лежали в уже холодевшей крови и оба крепко держали в руках раздробленные свои автоматы. Погибших похоронили, завалили их тела кусками породы. Один из бойцов сказал:

– Вот теперь нас три Ивана осталось.

Старик долго лазил по подземному двору, пробрался к стволу, шумел там, разбирал крепь и породу, охал, ужасался силе взрыва.

– Вот окаянство, – бормотал он, – ствол взрывать? Где же это видано? Все равно что младенца по спине дубиной ударить.

Он уполз куда-то далеко, затих совсем, и бойцы раза два окликали его:

– Дед, а дед, хозяин, давай назад, капитан ждет.

Но старик молчал, не отзывался.

– Не придавило ли его? – сказал один из бойцов и снова закричал: – Дед, забойщик, где ты там, вертайся, слышишь, что ли!

– Эй, где вы? – послышался из штрека голос Костицына.

Он подполз к бойцам, и они рассказали ему о смерти часовых.

– Это Иван Кореньков, что хотел письмо с женщинами передать, – сказал Костицын, и все трое помолчали. Потом Костицын спросил: – Где же старик наш?

– Давно уполз, сейчас покличем его, – сказал боец. – А то можно очередь дать из автомата, он услышит.

– Нет, – сказал Костицын, – давайте ждать.

Они сидели тихо, все поглядывали наверх, в сторону ствола – не видно ли света. Но мрак был сплошной я бесконечный.

– Похоронили нас немцы, товарищ капитан, – сказал боец.

– Нет, нас не похоронят, – ответил Костицын, – мы уже много их хоронили и еще столько похороним.

– Хорошо бы, – сказал второй боец.

– Конечно, хорошо, – протяжно подтвердил тот, что говорил о похоронах. И по голосам их Костицын понял, что сомневаются в его вере.

Издали послышалось шуршание породы, потом снова затихло.

– Это крысы шуруют, – сказал боец. – Какая нам все-таки судьба выпала тяжелая. Я с детства на тяжелых работах был, и на фронте мне ружье тяжелое досталось – бронебойное, и смерть выпала тоже тяжелая.

– А я ботаником был, – сказал Костицын и рассмеялся.

Он всякий раз смеялся, вспоминая, что был ботаником. То, прежнее время представлялось ему ослепительным, светлым – он забыл, какие были у него тяжелые нелады с заведующей кафедрой и что один из ассистентов написал на него заявление, забыл, как провалил он при защите свою кандидатскую работу и должен был, мучаясь самолюбием, второй раз защищать. Здесь, в глубине заваленной шахты, прошлое представлялось ему то лабораторным залом с настежь раскрытыми большими окнами, то светлой, полной росы и утреннего солнца лесной поляной, где он руководит студентами, собирающими растения для институтских гербариев.

– Нет, то не крысы, то наш дед вертается, – сказал второй боец.

– Где вы здесь? – крикнул издали Козлов.

Они прислушивались к его дыханию. Оно было уже слышно за несколько шагов, и в дыхании этом они ощутили нечто тревожное, радостное, заставившее их всех насторожиться и встрепенуться.

– Ну, где вы? Тут, что ли? – нетерпеливо спросил Козлов. – Не зря я с вами остался, ребята, давайте скорее к командиру, ходок открылся.

– Я здесь, – сказал Костицын.

– Ну, товарищ командир, только пополз я к стволу и сразу учуял, – струя воздушная; по ней пополз – и вот дело: завал наверху задержался, закозлило его, а до первого горизонта по стволу свободно, ну, и трещина там на первый горизонт от сотрясения, с нее и тянет струя. А ведь с первого горизонта квершлаг есть метров на пятьсот, в балку выходит, я тот квершлаг тоже проходил в десятом году. Пробовал я полезть по скобам, метров двадцать поднялся, а дальше скобы повыбиты, тут уж я своей последней спички не пожалел, посветил – ну, как я вам раньше говорил, так и было. Там скобок с десяток нужно поставить, камень разобрать, что ствол обмурован, метра два пробить и на выработанный горизонт пройти.

Все помолчали.

– Ну вот, – спокойно и медленно сказал Костицын, чувствуя, как сильно бьется его сердце, – ну вот, я ведь говорил вам, что нас тут не похоронишь.

Один из бойцов вдруг заплакал.

– Неужто, неужто мы опять свет увидим? – сказал он.

Второй тихо сказал:

– Как вы, товарищ капитан, знать все это могли? Я думал, вы так только, чтобы нас поддержать, про надежду говорили.

– Ну, я командиру сразу про первый горизонт сказал, как еще женщины в шахте были, от меня его надежда, – самоуверенно оказал старик, – он только молчать велел, пока не подтвердится.

– Жить-то хочется, ясно, – сказал боец, который заплакал и теперь стыдился своих слез.

Костицын поднялся и сказал:

– Я должен посмотреть и убедиться, после этого вызовем сюда людей. А вы, товарищи, здесь ждите; если кто придет из отряда, ни слова не говорите до моего возвращения. Ясно?

Бойцы снова остались одни.

– Неужели свет увидим? – сказал один. – Даже страшно делается, как подумаешь.

– Герой, герой, а жить-то хочется, – неодобрительно сказал тот, что плакал и все еще стыдился своих слез.

Вряд ли на земле была когда-либо работа мучительней и трудней той, что делал отряд Костицына в эти дни. Беспощадная тьма давила на мозг, мучила сердца, голод терзал людей на работе и во время краткого отдыха. Люди лишь теперь, когда появился выход из казавшегося им безнадежным положения, почувствовали всю страшную тяжесть, давившую на них, измерили муки того ада, в котором находились. Самая пустая работа, которая у здорового, сильного человека при свете дня заняла бы короткий час, растягивалась на долгие сутки. Бывали минуты, когда изможденные люди ложились на землю, и им казалось: нет силы, которая могла бы поднять их. Но проходило некоторое время, и они вставали и, держась рукой за стену, вновь шли делать свое дело. Некоторые работали молча, медленно, обдуманно, боясь потратиться на лишнее движение; другие лихорадочно, со злым уханьем работали короткие минуты, а затем, сразу выдохшись, сидели, безвольно опустив руки, ждали, пока к ним вернется сила. Так жаждущий терпеливо и упорно ожидает, пока соберется несколько мутных капель влаги из пересохшего источника. Те, что вначале особенно радовались и считали, что выход из шахты дело двух-трех часов, теряли веру и надежду. Те, что не верили в скорое спасение, чувствовали себя спокойней и работали ровней. Иногда во мраке раздавались крики отчаяния и бешенства.

– Света давайте… Нет силы без света… Как без хлеба работать… Хоть поспать, поспать… Лучше помереть, чем так работать…

Люди жевали ремни, слизывали языками смазку с оружия, пытались на кладбище ловить крыс, но в темноте быстрые и нахальные крысы выскальзывали из самых рук. И люди с гудящими головами, с вечным звоном в ушах, пошатываясь от слабости, вновь брались за работу.

Казалось, Костицын был выкован из железа. Казалось, он одновременно присутствует и там, где три слесаря Ивана рубят и сгибают скобы из толстых железин, и там, где идет разборка породы, и там, где в стволе шла работа по вколачиванию новых скоб. Казалось, он видел в темноте выражение лиц бойцов и подходил в нужную минуту к тем, кто терял силы. Иногда он ласково, по-товарищески помогал подняться упавшим, иногда он медленно и негромко произносил:

– Я приказываю вам встать, лежать здесь имеют право только мертвые.

Он был безжалостен и жесток, но Костицын знал, что, позволь он малейшую слабость, жалость к падающему – погибнут все.

Однажды боец Кузин лег на землю и сказал:

– Что хотите мне делайте, товарищ капитан, нет моей силы встать.

– Нет, я вас заставлю встать, – сказал ему Костицын.

Кузин, тяжело дыша, с мучительной насмешкой сказал:

– Как же вы меня заставите, может, застрелите? А мне только хочется, чтобы меня пристрелили, – нет силы муку терпеть.

– Нет, не застрелю, – сказал Костицын, – лежи, пожалуйста, мы тебя на поверхность на руках вытащим. Вот там, при солнце, руки не подам, вслед плюну – иди на все четыре стороны.

Кузин с проклятием поднялся, пошатнулся, вновь упал и вновь поднялся, пошел разбирать породу.

Лишь один раз Костицын потерял самообладание.

К нему подошел боец и тихо сказал:

– Упал сержант Ладьин, не то помер, не то сомлел, – не откликается.

Костицын хорошо знал простой и ясный характер сержанта, он знал, что в случае смерти или ранения командира Ладьин примет командование и поведет людей так, как вел их сам Костицын.

И, подходя в темноте к сержанту, он знал, что тот молча работал до края и сдал раньше других лишь оттого, что был еще слаб после недавнего ранения и большой потери крови.

– Ладьин, – позвал он, – сержант Ладьин, – и рукой провел по влажному лбу лежавшего. Сержант не отзывался. Тогда Костицын наклонился над ним и вылил на голову ему и на грудь воды из своей фляги. Ладьин пошевелился.

– Кто это здесь? – спросил он.

– Я, капитан, – сказал командир, наклоняясь над ним. Ладьин обнял рукой шею Костицына, тыкаясь мокрым лицом в его щеку, шепотом сказал:

– Товарищ Костицын. Мне уже не встать. Вы меня пристрелите и мясо мое поделите среди людей. Это спасение будет. – И он поцеловал Костицына холодными губами.

– Молчать! – закричал Костицын.

– Товарищ капитан…

– Молчать! – снова крикнул Костицын. – Я приказываю молчать!

Его ужаснула простота этих странных слов, произнесенных в темноте. Он оставил Ладьина и быстро пошел туда, где слышался шум работы.

А Ладьин пополз следом, подтягивая за собой тяжелую железину, останавливаясь каждые несколько метро, набирая силы, и снова полз.

– Вот еще скоба одна, – сказал он, – передайте тем, что наверху работают.

Всюду, где не ладилась работа, бойцы спрашивали:

– А где дед, хозяин наш? Отец, пойди сюда! Отец, где же ты там? А, хозяин?

И все они и сам Костицын ясно понимали и знали, что не будь среди них этого старика – им бы никогда не удалось справиться с огромной работой. Он легко и свободно двигался в темноте по шахте. Он ощупью разыскивал нужные им материалы. Это он нашел молот и зубило, это он принес из дальних продольных три ржавых обушка. Эго он посоветовал привязывать ремнями и веревками тех, кто работал в стволе – вколачивал новые скобы взамен выбитых. Это он первым добрался до верхнего горизонта и разобрал во мраке камни, закрывавшие вход в квершлаг. Казалось, он не испытывал усталости и голода, так легко и быстро передвигался он, поднимался и спускался по стволу. Шла к концу работа. Даже самым ослабевшим вдруг, прибавилось силы. Даже Кузин и Ладьин почувствовали себя крепче, твердо, не шатаясь, стали на ноги, когда сверху закричали:

– Последнюю скобу вбили!

Радостное, пьяное чувство охватило всех. Костицын в последний раз повел людей в печь, там раздал он автоматы, каждому велел прикрепить к поясу ручные гранаты.

– Товарищи, – сказал он, – пришла минута вернуться снова на землю. Помните: на земле война. Товарищи! Нас спустилось сюда двадцать семь, возвращается нас на землю восемь. Вечная память тем, кто навеки останется здесь.