Собачий ребенок

Владимир Назаров
Собачий ребенок

В жизни бывает все, но главное, что особенно досаждает так это скука. И ее бы можно было стерпеть, если бы в глубине, на задворках скуки ни стояла боль. Причем ни твоя, уж как ни будь перетерпелось бы, а той женщины, которая родила тебя тридцать два года назад, в сентябре месяце на редкость хмуром и ненастном. Она сидела за столом, заваленном книгами и тетрадями, а напротив нее сидела девочка с грязными волосами. Тонкий хрящеватый нос судорожно подергивался, он бедолага пытался сдержаться, вернее сдержать в себе, но тщетно; из ноздрей выпрессовывалась белесая слизь, тогда слышалось склизкое швыркивание и все длилось достаточно долго, чтобы заболеть от омерзения.

В больших «венецьянских» окнах школы шел снег. Шел? Падал? Бежал с неба на землю? Да ничего подобного! Стоял неподвижно между грязно-серыми облаками и раскисшей землей. И когда ты выходил из помещения то тебя окутывало нечто влажное, жирное — словно окунули тебя в английский пудинг, достаточно прокисший.

В школьном воздухе, напоенном подростковыми запахами было сыро, по холодному сыро, хотя отопление работало и от батареи, на которую ты прижалась спиной ощутимо тянуло теплом.

Она поднялась и достала из шкафа толстую вязаную кофту. Мамой связанную. Мамой. Лучше не думать. Почему она, эта девочка, Настя кажется, да, Прохорова Настя, так безобразно, как это сказать? швыркает носом. Фу! И я окончила филологический с отличием, смешно, швыркает, хотя достаточно точно. И почему от Насти Прохоровой всегда пахнем какой-то гадостью. Землей какой-то, нестиранной одеждой, плохо вымытым телом, или вообще не мытым. Но это уж слишком. Кто у нее родители? Надо у классной спросить. Последняя консультация и домой. Господи, домой. Не хочется. Грешно, но не хочется. Не потому что не хочется, а просто от жалости перехватывает дыхание.

Самое ужасное, что на работу тебе к восьми, но просыпаешься ты в половине пятого. Ничего еще не произошло, но знаешь, что произойдет обязательно. И лежишь с закрытыми глазами и ровно дышишь, и ждешь. И осторожные шаги, такие осторожные как ей кажется, маме кажется; мама идет мимо моей спальни, но ноги плохо слушаются, они не поспевают за телом, и такое ощущение будто волокут по ламинату нечто тяжелое и шершавое. А потом кухня. Да, кастрюля и сковородка. Запахи яичницы. И наступает момент, жуткий момент раннего утра, когда больные руки выпускают либо кастрюлю с кашей, либо сковородку с яичницей и все это с грохотом рушится на пол. И плач, тихий-претихий и горький. И едва различимый шепот; прости меня доченька. Мама, мамочка родная не готовь для меня завтраки! Но как это сказать?!

Она поднялась со стула и прошлась по учительской; пятая половица от левой стены привычно проскрипела нечто неразборчивое, но злобное, Ленин в восточном углу такой милый и простой с лукавыми и веселыми глазами под низко надвинутой кепочке, окно с деревьями маленького школьного садика, но сейчас накрытое снегом, несколько недорогих кое-где доже обшарпанных учительских стола, шкаф и рядом большое зеркало, и она остановилась по неистребимой женской привычке оглядеть себя: все ли в порядке? Русоволосая, сероглазая с хорошей немного плотной фигурой: в черной юбке и высоких сапогах, фи, вроде ничего себе, но вот именно: ничего себе. Я вспомнила: я навещала, короче давала уроки на дому, дурацкое правило навещать больных детей. Нет не Настю, мальчика из … восьмого класса, да, из восьмого … б … в … не важно: дом врос в землю, от времени, от плохого болотистого грунта и окна только четвертушкой смотрели во двор и там в двух крохотных комнатах жило, неужели это слово применимо здесь, восемь человек: шестеро детей разного возраста, двое взрослых, старуха со скрюченной спиной и женщина, ее дочь, лет сорока прикрывала рот с целью придавить запах скверной водки: еще собачка с тремя щенками под детской кроваткой и рыжий кот в обнимку с конопатым мальчиком на просевшем диване. Не о том! О запахе. От Насти пахло подвалом, бедностью, тюремной камерой. Хотя, наверное, в зоне?.. ладно почему в советской стране люди так живут? Глупый вопрос и несправедливый. Мать пьющая, отца посадили за злостное хулиганство (206, ч.2 — знающе объяснила скрюченная старуха), но их не бросили на произвол судьбы: по социалке обеспечивают одеждой, питание в школе бесплатное. Чего я несу! И от подвальной семьи и от Насти с прохудившимся носом ощутимо и опасно тянет застарелым несчастьем.

Мне уже пора домой; совершенно верно, время к двум, отстрелялась слава богу. Ну кто там ноет тянет тягучим непрерывным стоном. Подсказали «с улицы, собаку верно сбили». А улицы и не видно, снег в конце декабря, конец света и только. То, что снег ничего необычного, а вот мокрый снег — это точно — конец света. Брр!

Она спрятала русый локон справа под серую вязаную шапочку, а в бежевом бельгийском пальто игриво провернулась возле зеркала. И опять подумала о себе; для своих лет очень даже вполне. Выйдя из учительской повернула привычно налево, чтобы потом опять налево и прямо по коридору и через большой школьный двор оставив слева спортивную площадку и чахлый садик с сибирскими яблонями и шиповником, а справа теплицу и двухэтажное красного кирпича здание начальной школы, и через всегда распахнутые ворота на улицу Ершова, и десять минут по нечетной стороне улицы Слесарной, вдоль речки Слесарки обросшей с обеих сторон водяным тополем; под черным мужским зонтиком, пробиваясь сквозь ненавистный снег, но домой … а повернула дура злосчастная … куда повернула?! Да никуда не повернула! Прямиком из учительской, через парадную дверь на улицу Ленина, на собачий стон и вопль. Пока стояла, прислушиваясь к направлению собачьей беды, рядом образовался подвальных запашок, хлюпнули носом и сдавленно сказали «вон это, по середке, щенок маленький, ишь как тонюсенько голосит». Будто сама не могу определить, что щенок. Фары тускло-багровые, шум моторов, снежная грязь с присвистом разлетавшаяся из-под колес — после этакой встряски мою гордость, мое бежевое бельгийское пальто не возьмет ни одна химчистка. Плакать захотелось. Пока горевала и сдерживала, подступавшие к горлу слезы, короленковская барышня, резво стартовав с крыльца, одним махом, неясной тенью, подхватила истошно орущую собачонку, и уже стояла на крыльце вся мокрая живая и невредимая, со скулящим щенком на руках, а со мной чуть было не случилась детская неожиданность; причем сразу и по большому и по малому. «Ну, ты!» но потом вспомнила что я учитель и мне как-то не с руки крыть матом. Да и пальто уцелело.

«Ну я пойду, наверное,» сказала тихо Настя Прохорова и подбородок острый и хрупкий дернулся.

«Вот те раз! А пальто. Пока донесу этот скулеж, пропадет пальто», сказал она и добавила: «да пойдем чаем напою, или дома ждут»?

«Ждут, мамка на смене, а папка … он с друзьями … или один …».

С бутылкой он сукин сын, подумала она, но вслух сказала:

«скоренько, скоренько — измокли же все»!

И с ней согласился громко и резко Настин нос, а щенок жалобно взвизгнул и облизал Настино лицо.

По обыкновению, обе стороны подгорных улиц Тобольска застроены деревянными двухэтажными домами с печным отоплением и удобствами на свежем воздухе, но бывали и приятные исключения. К примеру небольшой домик на три комнаты, в окружении деревьев, и вы не поверите; — с централизованным отоплением и удобствами прямо в доме. Конечно!? Рассказывай басни; школьная училка жила в благоустроенном отдельно стоящем доме? Ладно! Дела давно минувших дней: это сейчас в восемьдесят втором школьной училке тридцать два, и она иногда считает, что жизни больше нет, и она как женщина на излете (у нас однажды были внешкольные занятия, что-то мы там собирали — то ли железо, то ли бумагу, и она уставшая избегавшаяся с нами дуралеями, наклонилась ко мне, приобняв за плечи — для меня запах ее до сих пор помнится слаще любых дорогущих духов). Когда-то ей было двадцать два, она была комсомольской активисткой и работала в паре с третьим секретарем горкома КПСС. Не стоит, пожалуй, дальше углубляться в их отношения. После его отъезда в Душанбе, она с мамой самым волшебным образом переместилась из коммунального дома в земной рай, где тепло, холодная и горячая вода и по нужде не надо на четвертой скорости нестись к известному домику, а летом в приоткрытое окно поют птицы. Но в настоящий момент к великому сожалению ни скромного садика, ни тем более распевающих птичек увидеть не удалось: заперев калитку промчались по узкой тропинке и вот они во всей красе в прихожей мокрые, с прохудившимся носами и отчаянно скулившим щенком (правда теперь уже подвывавшим с известной долей наглости).

«Господи! — изумленно воскликнула пожилая женщина, прятавшая опухшие руки под клеенчатым фартуком. — Кто? Откуда? Бедная девочка совсем простужена. Несчастный собачий ребенок. Пальто! Ты так им гордилась. Целехонько. Только мокрое».

Выкупанный и закутанный щенок мирно дремал в большом махровом полотенце; иногда всхлипывал, вскидывал голову сонно-испуганно оглядывал уютную обогретую комнату, молодую женщину в бирюзовом домашнем халате, пожилую женщину с измученными руками и несчастную девочку, спрятанную головой под стеженый халат и что-то лихорадочно делавшая там руками; повертывал мордочку к стеклам окна о которые тяжело бился липкий мокрый снег, передергивался шкуркой и веки опускались на глаза: «хорошо то как! Я здесь, а не там».

«Я больше не могу! Правда я не могу больше»! — отчаянно взывала девочка, откидывая халат и тогда становилось видно, что под халатом на столе была не только ее голова, но блюдо, а в блюде терка и обтрёпанная уже луковица. Пожилая женщина тщательно вытирала байковой салфеткой покрасневшее влажное ее лицо и приговаривала:

«старое престарое, но по-прежнему очень действенное средство; накрыться плотной тканью и тереть лучок, тереть и плакать, и пусть из тебя вместе со слезами и сопельками болезнь выходит».

Я сидела в углу дивана, подвернув под себя ноги, смотрела на эту суету и что-то под сердцем тепло замерцало. Затем пошла на кухню и стала, не торопясь готовить ужин. Почему-то я была уверена, что мне не станут мешать. Достала из холодильника сало, помидоры, яйца, постное масло и разбила на раскаленную сковородку аж десяток яиц. Гулять так гулять! Ничего нет вкуснее, чем яичница на ошурках и обжаренных помидоров.

После до ненужности плотного ужина пили чай (это на ночь глядя!), смотрели телевизор, потом мама сказала: «доченька завтра рабочий день, не пора в кроватки»? Сказала, как будто между прочим помешивая тонкой чайной ложечкой в голубой чашке. И смотрела на меня и словно не заметила, как судорожно дернулось худенькое детское плечико, и Настя стала приподниматься, а я сказала: «Настюха, а тебя сильно дома ожидают? Если нет тогда сделай милость останься. Видишь у мамы с руками … а со щенком сама знаешь хлопот полон рот».

Настя что-то ответила. Известно, что; домашние по делам на работу, в мифических ночных сменах. Мама то была уже в ночной смене, теперь и папа туда отправился. Тут тоже особенная тонкость — и благодарность добрым людям за приют и участие, и остаточком собственной гордости защитить семью. От нравственного усилия на худеньком личике выступил румянец.