Невезение. Сентиментальная повесть

— Не смейтесь, Василий Иванович, мне и так очень плохо…

Когда возбудили уголовное дело, она взяла месяц за свой счет. История получила огласку, и ей было стыдно появляться перед своими учениками.

Следствие тянулось несколько месяцев. Нина уволилась по собственному желанию. Я ей тогда серьезно помог. Дал самую лучшую характеристику. Организовал письмо педколлектива с просьбой взять ее на поруки. Присутствовал на суде, зачитал это письмо, рассказал, какой она добрый отзывчивый человек, как горюет ее класс, потеряв такую учительницу. Холеный прокурор, с мордой типа «пора на холодец», громко бросил в зал: — Хорош коллектив — стеной стоит за воровку, не стыдно?

Судья, молодая женщина с прилизанной волос к волосику прической, выжидающе глядела на меня. Остапа понесло:

— Если уж искать воров в лотерее, то лучше среди устроителей, — резко бросил я. — Везде в мире на выигрыши лотерей идет 80 % собранных сумм, у нас — не более 30 %. Так что вор у вора украл, — пожал я плечами.

— Вы что, не знаете, что лотерея государственная? — злобно прищурился прокурор. По-вашему, наше государство — вор?!

— Это вы сказали, не я…

— Тогда понятно, чем дышат такие директора, недаром и коллективы поруками разбрасываются. Пора заняться областному управлению образования такими кадрами…

Лотерейное дело оказалось не очень сложным. Брат подсудимой работал радистом на острове Шпицберген, был в сговоре с распространителем лотерейных билетов, который заказывал на Большой земле их тысячами. Прямая связь с островом была периодической, корабли заходили редко, самолеты — еще реже. По положению перед розыгрышем оставшиеся от распродажи билеты пересчитывали, опечатывали и составляли протокол. Когда приходил очередной транспорт, сдавали. Временной люфт был полтора — два месяца. После розыгрыша лотереи результаты на остров передавались по радиосвязи. Там исправляли протокол, вскрывали нераспроданные билеты, выбирали выигрышные, и снова запечатывали пакет для отправки с оказией на берег. По делу проходило три человека: брат Нины; распространитель лотереи, он же — главный гидролог вахты; и председатель профкома. Нина являлась косвенным участником, ей брат передавал выигрышные билеты для обналичивания. Во всем виноват случай, даже два. Во-первых, сразу после розыгрыша последней лотереи к ним залетел самолет с шахтовым оборудованием, и билеты попали на материк на следующий день. А во — вторых, Нина и воришка оказались в одно время в одном и том же месте. Ей дали два года условно.

***

Встретившись в магазине, мы разговорились. Конечно, она знала о моих злоключениях, но была очень благодарна за участие в ее деле. Сказала, что если бы не я, сидеть ей в местах отдаленных. В школе она не работает, переучилась на логопеда, теперь ставит правильную речь малым деткам в больнице Водников.

Между прочим, ее жизнь неплохо сложилась. На ней, судимой, не побоялся жениться молодой сотрудник КГБ. У них двое детей, мальчик и девочка. Муж за эти шесть лет прошел путь от капитана до подполковника.

В общем, завершила она, если когда-нибудь понадобится помощь, она постарается все для меня сделать.

— На хорошее у меня долгая память, — улыбнулась она, протягивая мне визитную карточку.

Тогда я не мог знать, что придет время и мне придется воспользоваться её обещанием.

Гл. 9

В моем магазине меня стали понемногу допускать к тайне тайн. По утрам я режу рулонную бумагу — килограмм двадцать. Эта бумага — золотой Клондайк заведующей. Она идет в вес покупок. То есть двадцать килограмм рыбы, мяса и колбасы — по цене бумаги. Не плохо, правда? Завмаг умеет доставать рулоны с тяжелой, картонного типа оберткой — она у продавцов в особой цене. Довольны и покупатели: прочная обертка не рвется и не пропускает естественную влагу.

Во дворе несколько небольших сарайчиков. В одном из них «темная» кладовая. Когда я разгружаю машины с продуктами, первым делом, несколько ящиков попадает туда. По ходу распродажи я переношу их в магазин. Это «левый» товар — то, что поступает сверх указанного в накладных. Раз в неделю заведующая вручает мне с десяток конвертов без надписи. Только где-нибудь в верхнем уголочке проставлена маленькая цифра, например: 1, 2, 3… Адреса я знаю наизусть. Беру такси и развожу конвертики. Каких-то 30–40 минут и я свободен. Теперь в конце каждой смены я захожу к Зое Никифоровне, и она вручает мне красную купюру. Могу взять продуктами. Совсем не такими, за которыми стоит в магазине вечная очередь. Моя ставка — 180 рублей. С премиальными, а они у нас всегда — 240. Каждый месяц у нас примерно 25 рабочих дней. Это еще 250 рублей. Это куда больше моей бывшей директорской ставки, да и возможность по дешевке отовариваться дефицитными вещами тоже чего-нибудь стоит. Работа физическая, то есть полезная для здоровья, и никакой ответственности за производственную деятельность других людей. Что-то в этом, кажется, есть…

Кстати, я стал, наконец, понимать, что это такое — торговля. Это еще та глыба! Здесь люди находятся на невысокой зарплате. В не лучших условиях. Но дополнительные возможности с лихвой компенсируют все. Мне даже кажется, что если бы государство вдруг прекратило платить торговому начальству зарплату, то большинство, безусловно, согласилось работать на благородных общественных началах, настолько притягательно это, покрытое мраком тайны дело.

Разумеется, рядовые продавцы работать без оплаты не стали бы. Их скромные возможности заметно украшают жизнь, это факт, но они далеко не достаточны для безбедного, независимого от тарифной ставки существования. Их главный козырь — дефицит. Он всегда рядом, и позволяет строить нужные отношения, практически, с любым человеком, находящимся на орбите их жизненных интересов. Вот почему советский работник торговли — верный друг всех других категорий населения, не имеющих свободный допуск к разномастным дефицитным товарам.

Правда, свободный допуск к любому дефициту, иной раз, серьезно усложняет многотрудную жизнь торгового работника. Деликатесные продукты и дивные импортные вещи, в условиях затруднительного по причине недостаточной зарплаты их приобретения, обладают мощным искушающим фактором. Который далеко не все в состоянии выдержать. Отсюда хищения и недостачи, элементарный обсчет и обвес, прочие хитрости, плохо сопрягающиеся с неумолимыми нормами уголовного кодекса. Вот почему по количеству своих работников, наказанных лишением свободы, торговая отрасль занимает ведущее место. Правда, это мало кого останавливает, но это уже тема совсем другого разговора.

Приведу, для примера, краткий перечень того, чем торговал мой магазин (естественно, не для широкого круга покупателей!) на прошлой неделе. Куры болгарские, по 2 рубля за килограмм, небольшие, но прекрасно очищенные и заплывшие желтым жирком, в яркой целлофановой упаковке; отборные говядина и свинина, ценой менее двух рублей; мясной балык, сырокопченая колбаса и финский сервелат — по твердой цене, в пару раз ниже комиссионной московской колбаски; крупная золотистая копченая икряная тарань, слезящаяся от жира — по рублю двадцать копеек за кило; греческие маслины и германское темное пиво в металлических баночках с аккуратным устройством для ручной откупорки на выпуклой крышке. Плюс красная икра. Уже достаточно дорогая, но все же в несколько раз дешевле, чем с рук на черном рынке. Все это поступает в магазин, ограниченными партиями, но для адресатов конвертов, сотрудников, их родственников и знакомых вполне хватает.

Вот и представьте себе рядового продавца, с зарплатой примерно 200 рублей в месяц, работающего с такими яствами и не имеющего возможность их купить. А ведь любому хочется побаловать свою семью…

Здесь у каждого продавца своя клиентура. Заходит клиент, краткая перестрелка глазами со своим продавцом, затем отходит в сторонку и тихо, безропотно ожидает. Минут через 5 — 10 продавец удаляется в подсобку, затем выходит с аккуратно упакованным свертком, называет цифру — 25 или 30, моментально получает требуемую сумму, затем счастливый покупатель кратко благодарит его и стремительно удаляется. На основании собственных наблюдений могу утверждать, что еще ни разу ни один такой покупатель не додумался прямо в магазине развернуть свой пакет и проверить на контрольных весах содержимое. Здорово, правда: жизнь на доверии, как при коммунизме… Или благодарность за дефицит надежно застилает любые глаза?

Вот и удаляется наш счастливец, гадая по дороге: что же там, в тяжелющем заветном пакете? Чем на этот раз осчастливит он своих близких? Радостное предвкушение немыслимых яств — неотъемлемая составная часть великого наслаждения рядовых граждан в ходе гонки за дефицитом. А уже дома, развертывая пакет и разыгрывая перед ближними матерого добытчика, вернувшегося с удачной охоты, он понимает, что на каждом таком пакете продавец кладет в свой карман не меньше пяти рублей. Так что уровень жизни наших магазинных девчат, пожалуй, повыше многих доцентов с приличным стажем работы в родном институте.

***

Если говорить честно, обилие этой жратвы меня не слишком радует. Наверное, что-то во мне после заключения обломалось. Пресно и пусто. Я прихожу после работы домой и пытаюсь заставить бабу Нюру что-нибудь съесть. Рассказываю, как прошел день. Просто сижу рядом. Она больше молчит. Иногда на ее грубом лице появляются слезы. Я ухожу в свою комнату, сажусь за стол и включаю массивную настольную лампу. Если отпустить тяжелый бронзовый рычаг и направить абажур прямо вниз, то четко очерченный луч яркого света падает на небольшой участок поверхности стола. Интересно, сколько ему лет? На вид стол очень старый. На крышке затейливые мозаичные узоры. Их можно долго рассматривать и ни о чем не думать. Это же надо: так искусно работать с деревом, чтобы его разные породы создавали такую дивную игру глухих цветовых полутонов. В какой-то момент перестаешь слышать тяжелое дыхание хозяйки квартиры и далекий уличный шум за окнами, начинаешь как бы сливаться с этим столом, которому 50, 100 или 200 лет, и неуклонно летишь в глубокую пустоту, где нет ничего: ни школы, в которой прошли мои лучшие годы, ни лагеря и тюрьмы, ни магазина и соседки Евгении…

И кажется, что куда-то исчез мрачный портрет над неуклюжим секретером, с которого уже не один месяц вглядываются в меня из темноты, постепенно теряя свой блеск, насмешливые глаза мужчины средних лет. Возможно, единственного на свете, знающего, как мне быть дальше, как жить и с кем, чтобы суметь найти себя и выбраться из этой пустоты. Глаза моего покойного отца.

Я быстро прихожу в себя. Какая чушь! Разве я, сегодняшний, чем-то хуже того, который ежегодно первого сентября привычно стоял перед выстроившейся школой и призывал детей к знаниям и добру, и громко звучал оркестр, и верзила-выпускник с малюткой-первоклашкой на плече обходил строй учеников, и сладостно звучал Первый звонок, всегда нежданный и окрыляющий?!

Конечно, меня вывели из игры достаточно грубо и жестко. Но ведь должен же был кто-то за гибель детей отвечать! И что, они совсем дураки — брать эту ношу на себя, мои бывшие владыки?