Комендантский час

2

У Карпина был закадычный дружок Лев Алексеевич Гурьев. Дружба их отличалась ненавязчивостью и верностью. Покладистый характер Льва Алексеевича — в просторечии Льва Гурыча — позволял сносить иногда злые шутки Карпина. В свою очередь, отходчивый Николай Тихонович мирился с безалаберностью приятеля, не нравившейся многим в их творческой организации.

Но Гурьеву могли завидовать.

Всё в жизни давалось Лёвке как бы играючи. В старших классах — баловался стишками и редактировал школьную стенгазету. Влюбился в пионервожатую и, задетый её пренебрежением, стал писать роман о любви. «Загнав» велосипед, подаренный к совершеннолетию, нанял машинистку, благо ошибки проверяла мама-русистка… На удивление всем — в молодежной редакции столичного издательства к творению Лёвки отнеслись вполне серьезно и рекомендовали сдать документы в Литинститут. Закончив его, он устроился в той же редакции. На родину Лев Алексеевич попал после Высших литературных курсов, заняв должность главного редактора областного издательства. Но пробыл в начальниках не больше года. Жена, ревнивая и скандальная, уличила Лёвку в неверности прямо на рабочем месте… Спустя неделю, отворачивая покарябанную щеку, Лев Алексеевич сдавал дела тому, у кого и принял.

Развод с женой мало тревожил Льва — с головой, как и в школьные годы, ушедшего в роман о превратностях любви.

Мало-мальские связи помогли Гурьеву протолкнуть роман. Однако, быстро спустив деньги, с неохотой пошел на небольшую должность в то же издательство. Минул всего лишь месяц — как он снова был уличен в интрижке с замужней женщиной… С должности его подобру попросили, и Лев Алексеевич, окрыленный тем, что на этот раз всё благополучно обошлось для его физиономии, взялся за очередной роман.

История счастливо для него повторилась.

Злые языки с беспокойством стали поговаривать, что если дело пойдет и дальше так, то любвеобильный Лев Гурыч будет просто штамповать романы после очередного своего увлечения.

Гурьев, протянув сколько смог на гонораре, устроился литконсультантом в молодежную газету. В кабинете, где ему поставили стол, сидели одни смазливые девчонки, относящиеся к Льву Алексеевичу так, как требовала его репутация.

Лёвка, привыкший брать крепости с боем, растерялся перед повышенным интересом к своей персоне.

В тоске он обратил самое пристальное внимание на призывы комсомольской газеты, в стенах которой подвергался столь открытому искушению. Призывы были настолько заманчивы и многообещающи, что Гурьев, не выдержав, махнул на очередную «стройку века».

Пытливый глаз новоиспеченного спецкора всё подмечал, и вскоре из пухлого блокнота стали складываться главы производственного романа.

Успех превзошел все ожидания. Произведение отметили поощрительной премией и, где надо и не надо, ставили в пример. Местное издательство, питающее к своему бывшему чаду двоякое отношение, настолько расщедрилось, что к пятидесятилетию Льва Алексеевича выпустило двухтомник, включив туда и «эпохальный» роман, хотя перед тем уже издало его солидным тиражом.

С юбилеем Гурьеву отменно повезло. Во-первых, он был представлен к правительственной награде — пусть и самой скромной, но всё же… Во-вторых, банкет проводился в самый канун указа о борьбе с пьянством — и о шумном застолье потом долго вспоминали.

Лев Алексеевич уже не стал легкомысленно сорить деньгами. Но, обзаведясь подержанной машиной, потратил на неё и запчасти почти все сбережения. Еще больше он удивил, когда взялся за сценарий по последнему роману. Поприще для него было новое, но Гурьев корпел добросовестно, размахнувшись на несколько серий.

Однако изменения в стране коснулись и киноискусства. И сценарий в том виде, в каком его представил Гурьев, отклонили.

Но, набив немного руку, он написал новый вариант, резко отличающийся от прежнего.

На Мосфильме к Льву Алексеевичу отнеслись радушно и, получив от него разрешение на некоторые изменения, заключили договор.

Лев Алексеевич настоял, чтобы большую часть материалов снимали на натуре в его краях, и вполне серьезно приглашал Карпина на какую-нибудь роль.

Николай Тихонович посмеивался, мягко отказываясь. При всей Лёвкиной несносности искрой божьей он был наделен.

На это и уповал Карпин, когда вручил Льву вторую часть рукописи.

Гурьев, пребывающий во власти новой стихии, согласился не совсем охотно. Николая Тихоновича это не смутило. Раз взял, прочтет более чем внимательно… Был Гурьев дотошно точен, придирчив, обращая внимание на самые мелкие детали.

Договорились встретиться у Николая Тихоновича, чтобы спокойно, у камелька, как говаривал Лев, всё обсудить.

Свою тревогу Карпин намеренно скрыл и с нетерпением ждал назначенного часа.

Лев Алексеевич заявился вечером. Выглядел он, как всегда, неунывающим, и за ужином, разумеется, под рюмочку, о романе Николая Тихоновича отпустил лишь пару ничего не значащих фраз.

Был Гурьев на три года старше Карпина, но юношеская подтянутость делала его на вид много моложе.

Николай Тихонович, помимо зарядки, занимался пробежками, но за зиму и при умеренном питании заметно тяжелел… Последнее его мало беспокоило. На внимание женщин он не рассчитывал, тем более, будь у него дочь, а не сын, быть бы ему давно дедом.

К похождениям Льва Карпин относился снисходительно и с пониманием.

Гурьев, как нарочно, молол бы весть что, пока Карпин не поинтересовался, много ли галочек наставил тот в его рукописи.

Лёвка ответил, что вторая часть не хуже первой, правда, концовка несколько размазанная, но в целом роман удался, и необходимости в серьезных доработках нет.

Ответ друга не мог удовлетворить Николая Тихоновича. Что-то слышалось в нем поверхностно-дипломатическое. Видя сомнение на лице хозяина, Лев заверил, что характеры прописаны замечательно, а это немаловажно.

Гурьев, полный профан по бытовой части, не признающий пейзажа и растянутого диалога, был докой по части психологии… Не без легкого апломба (спрашивали у него, а не наоборот) посоветовал, в каком месте следует подчистить.

— Мало что даст, — возразил Карпин. — Кабы начать менять с первой части.

— Будет же полное издание дилогии, вот и внеси туда изменения.

Карпин понял: Лёвка намекал, чтобы он не торопился сдавать рукопись ни в журнал, ни в издательство. В журнале и без того на три года вперед всё забито, а сделай они одолжение для Николая, издательство затребует вторую часть, чтобы не отдельно, а сразу под одной обложкой выпустить весь роман.

Николай Тихонович и сам прекрасно разбирался в издательской кухне. Действительно, какая разница, когда ты представишь рукопись в журнал — весной или осенью. В будущем году продолжение все равно напечатают (раз уж сами анонсировали). Но червячок практичной сметки тотчас зашевелился. Человек предполагает, а Бог располагает. При сегодняшней жизни с вечера на утро боишься загадывать, а уж на времена отдаленные…

— Возьми аванс, — посоветовал Лев, — вот и гарантия.

— Когда-то была гарантия, — отмахнулся Николай Тихонович. — Да и не о том у нас речь.

Лёвка перешел на софу, блаженно щуря карие глаза.

— О том, Зайка, о том. Перекроют бумажный ручей, всем от ворот поворот, а с тобой обязаны будут чикаться.

Карпин начал втихомолку сердиться. Ни черта от Гурьева не добьешься.

— А если мои сочинения похуже тех, что застопорятся, тогда как?

— Не твоя забота, Зайка. Как тебя учили: талант дорогу сам пробьет.

Нет, с Лёвкой всерьез разговор никак не получался. Ну, пусть не обижается.

— Пробьет? Твой роман о стройке в момент вышел, а такого-то, — он назвал опального автора, — сто лет мурыжили.

— И еще столько б мурыжили, не случись перестройка.

— Так ты читал? — замер Николай Тихонович.

— Полистал от нечего делать. Не гений, но и не без способностей.

— Не чета, конечно, мне?

Лёвка, подумав, выдал то, чего со страхом ждал Карпин.

— Ты был искренен, когда писал?

Николай Тихонович растерялся. Что значит «был искренен»? Это не очерк, не прочая документальная дребедень. И что за идиотизм эта искренность. Начни делить литературу на искреннюю и неискреннюю — такое получится.

— То-то и оно, — зевнул Гурьев. — Причина ясна.

— Ты свой менторский тон оставь, пожалуйста, — вскипел Карпин. — Нашел, чем меня хлестать. Замахивайся на тех, кто тебе в прежние времена премии давал. — Понимая, что несет чушь, поспешил остановиться: — Нет чтобы помочь, так норовишь лягнуть.

— Не пузырись, Зайка, — сонно забормотал гость. — Дело, в общем, поправимое.

Николай Тихонович с минуту подождал, чтобы не сразу броситься на приманку.

— Что ты предлагаешь?

— Отправить твоего заумного героя туда, чем он все время кичится.

— Именно?

— Он же у тебя от сохи, он у тебя, как и тот, кто тебя породил — сельский пролетарий, — запел Гурьев. — Так отошли его проветриться в село. И оживляж в повествовании, и глядишь — твой неуправляемый доктор наук возьмет и выкинет после посещения родных пенатов такое, от чего ты и сам похолодеешь.

Карпин, готовый послать Лёвку к черту, в тот момент, когда друг насмешливо отозвался о сохе, насторожился.

— Считаешь, это выход?

Но Гурьев уже смежил веки.

— Действие оживится, верно, — сел поближе Карпин. — Пейзаж и прочее. Но как заставить всё работать, как всё привести в движение?

— Светлая личность выходца из народа в кругу родственников и друзей, — приоткрыл один глаз Лёвка, — озарится новым штрихом, завершающим славный образ советского ученого.

— Я тебя точно прибью сегодня, — всерьез пообещал Николай Тихонович. — Или попру.

— Шевели мозгами, Зайка. Если придумаешь ему поездку на родину в предпоследней главе, исправлять ничего не надо.

— А достоверность?

— Поезжай в свою деревню. Небось, забыл, когда и бывал.

— Шаблонно как-то всё… Сколько уж обыгрывали.

Гурьев пытливо посмотрел…

— Пожалуй, и я бы с тобой не отказался. Мне все равно искать теперь то типаж, то антураж. Время, правда, неподходящее, и посевная на носу.

Николай Тихонович, соображая, машинально кивнул.

— Да-да, посевная.

Его уже пронзила догадка. Конечно, это выход… Отправиться к родственникам. И не одному, а с Лёвкой. Сразу и объяснение готово, почему нагрянул ни с того ни с сего. Вот перед вами писатель и работник кино. Попросил сопровождать и помочь в устройстве. А там увидим…

— Подарки какие бы взять, — забеспокоился Карпин. — Водки или табаку. В глубинке с тем и другим бедствие.

Лев сладко причмокивал губами.

— Дерзай и раскошеливайся. А я буду главным свидетелем исторической встречи персонажей твоего шедевра… Завтра в путь.

Сплюнув, Николай Тихонович укрыл засыпающего товарища стареньким, но теплым пледом. Если в путь, то и ему следовало бы пораньше лечь… Силы уж не те, чтобы поздно лечь и спозаранку встать.

Как мало он все-таки сделал в молодости. Теперь наверстывай. Проклятые деньги. До сорока лет из-за них не мог оставить работу в институте. И десять часов в сутки — самое драгоценное время — читал лекции и проводил семинары.