Комендантский час

Когда он перешел на полставки в конструкторское бюро, стало немного легче. Не надо было составлять конспекты, проводить занятия с вечерниками, дежурить в общежитии, оправдываться, почему не готовишь кандидатскую… Гори они огнем, их кандидатские. Закрывать глаза на то, как они делались, он не мог. Как и на то, что книгу можно написать одну в жизни, получив разовое вознаграждение, а кандидату наук — каким бы он ни был — государство платит до самой пенсии.

Он не чувствовал себя своим в этой среде, и с годами взаимная неприязнь лишь усилилась. Но зато он получил богатый материал, так и просящийся на бумагу. И было взялся уже за перо, но посчитал не совсем порядочным выплескивать обиду и раздражение. Это было бы заметно — и настоящий профессионал не мог себе такого позволить.

Но трудно было и отказаться от соблазна… В конце концов он заставил себя уверовать, что эти люди просто не заслуживают того, чтобы о них писали.

С годами, когда в душе улеглось, всё вернулось уже не в однотонном мрачном свете, а чередуясь со светлыми, почти солнечными, бликами.

Выждав еще время, он безо всякого предварительного плана сел за роман.

Писалось Карпину легко, словно какая-то добрая сила вела руку. И до смешного трудным было менять фамилии хорошо знакомых профессоров и доцентов, завлабов и начальников секторов… Главный герой — новоиспеченный доктор наук — не измеряет экономический эффект от своих разработок дутыми миллионами. На сотнях заводов его идеи нашли конкретное применение, а не были просто листком бумаги, как практиковали коллеги. Последние, движимые завистью, посылают подметные письма в отраслевые министерства, ставя под сомнение направление работ ученого.

Лаборатория остается без денег, людей сокращают… Доктор наук, несмотря на возражение товарища и любимой женщины, отвечает недругам тем же.

Враги повержены. Но рядом нет ни женщины, ни друга… Победная агрессивность уступает место самоанализу. Занятый этим, он почти равнодушно воспринимает известие о выдвижении его на должность ректора. И во время предвыборного собрания говорит не столько о своей программе, сколько о том, каков он есть, воспитанный и взращенный системой.

Не дождавшись итогов голосования, едет к другу, не подозревая, что тот, как и женщина, сидит в зале.

Стал ли герой ректором, обрел ли снова единомышленников, домысливает уже читатель…

Николай Тихонович, избравший неопределенный финал, впервые заколебался. Понравится ли тому, для кого пишешь.

Подумав, горько усмехнулся. Разве ради читательского удовольствия творят литераторы? Никто ни о чем их не просит… Твоя жизнь вообще мало кого интересует. Никому, кроме тебя самого, неизвестна радость удачно найденного слова, сравнения. Труд — сродни хлопотам домохозяйки, когда ценят лишь готовое, а отведав блюдо и похвалив за чистоту, не задумаются, сколько сил это стоило.

Внимательны лишь специалисты, выискивающие средь бумажного хлама их интересующее; мелкий пакостник, норовящий отыскать то, чем бы уколоть, иногда редкие почитатели… Из-за них ты и готов идти на всё, устроившись поздним вечером на кухне, чтобы не мешать домашним, в удобном кресле отдельного кабинета или, блажи ради, забившись, как Николай Тихонович, в садовый домик… Он верил, и искренне, что совсем рядом, за садами, перед ним откроется не только притягательный простор для глаза, но и желанный простор для мысли, буйной, ничем не ограниченной, фантазии.

Однако литературные изыски и здесь удавались ему не чаще, чем в шумной городской квартире, а фантазия мысли зависела не от того, какой пейзаж за окном, а сколь широки допустимые рамки.

И хотя роман Карпин катал, что называется, себе в удовольствие, кто-то, глубоко сидящий в нем, слабо, но давил на тормоза. Посмеиваясь над собой, он начинал всё заново и, к своему ужасу, обнаруживал, что лучше у него не получается.

Николай Тихонович отгонял мысль, что, привыкнув писать не так, как ему хочется, а как надо, он так и не научится смело водить пером. Но — даже заставив уверовать, что цензура отменена на веки вечные — не добился желаемого.

И он потихоньку, без излишнего драматизма, смирился с этим. Оказывается, очень легко было объяснить самому себе, что задуманное выходит хуже не потому, что ты бессилен подняться на ступеньку выше в мастерстве, а потому, что в тебе упорно сидит недремлющий цензор.

Николай Тихонович понимал, что повесть когда-то охаянного, а ныне чрезмерно захваленного автора попалась не случайно. Не сегодня, так завтра его зыбкое умиротворение должно было закончиться.

Его бросило в жар при мысли, что надо или бросать писать, или писать совсем иначе. Второе вряд ли по силам, нужен совсем другой, качественно новый скачок. Но об этом не время рассуждать. Надо хоть как-то, но спасать роман.

Безмятежно спящий Гурьев вызвал вдруг острую неприязнь. Эти импульсивные писаки, живущие от вдохновения до вдохновения, его забот не ведают. Им чужда взвешенность. Для них есть лишь ошеломительный порыв.

Подумаешь, предложил рецепт. Будет ли польза… Разве что действительно развеяться…

Приняв снотворное, Карпин еще долго ворочался, прежде чем впал в короткий, беспокойный сон.