Сила и слава

* * *

Миссис Феллоуз качалась в кресле — вперед-назад, вперед-назад.

— «И лорд Пальмерстон сказал, что если греческое правительство поступило несправедливо с доном Пасифико…»

— У меня так болит голова, — сказала она, — я думаю, милая, на сегодня мы должны кончить.

— Ладно, у меня тоже немножко болит.

— Надеюсь, у тебя скоро пройдет. Убери книги.

Тонкие книжонки приходили по почте с Патерностер-роу. Фирма называлась «Домашнее обучение». Программа начиналась разделом: «Чтение без слез» и постепенно доходила до Билля о Реформе, лорда Пальмерстона и стихов Виктора Гюго. Раз в полгода приходил экзаменационный лист. Мисс Феллоуз тщательно трудилась над ответами Корэл и ставила ей отметки. Она отправляла ответы на Патерностер-роу, и там через несколько недель их регистрировали. Однажды, когда стрельба была в Сапате, она забыла это сделать и получила отпечатанный бланк, начинавшийся словами: «Дорогие родители! К сожалению…» Беда была в том, что они на несколько лет определили программу, оттого что им почти нечего было читать, кроме учебников; соответственно экзаменационные листы тоже отставали на годы. Иногда фирма присылала грамоты с тиснением, которые полагалось вешать на стену; в них извещалось, что мисс Корэл Феллоуз заняла третье место по успеваемости и с отличием переведена в следующий класс. На грамоте стояло факсимиле: Генри Бекли, бакалавр искусств, директор «Домашнего обучения». А порой приходили короткие личные письма, отпечатанные на машинке и с тем же синим расплывчатым факсимиле, гласящие: «Дорогой ученик! На этой неделе тебе следует обратить больше внимания…» и так далее. Письмо обычно опаздывало на шесть недель.

— Сходи, милая, к повару, — сказала миссис Феллоуз. — И закажи завтрак только на себя. Я не в состоянии съесть ни крошки, а папа на плантации.

— Мама, — спросила девочка, — а ты веришь в Бога?

Вопрос перепугал миссис Феллоуз. Резким рывком она качнулась взад-вперед.

— Разумеется.

— Я имею в виду непорочное зачатие и все такое…

— О чем ты спрашиваешь, милая, кто с тобой говорил об этом?

— Я просто думала, вот и все, — сказала Корэл.

Она больше не ждала ответа; она слишком хорошо знала, что его не будет, ей приходилось все решать самой. Генри Бекли, бакалавр искусств, изложил эти вопросы в одном из самых первых уроков. Принять на веру такие вещи нетрудно, не труднее, чем великанов из сказки. А когда ей было десять, она безжалостно отвергла и то, и другое. В то время она начинала учить алгебру.

— Надеюсь, это не твой отец?

— Нет.

Она надела пробковый шлем и вышла искать повара; было десять часов утра, но жара уже стояла невыносимая. Корэл выглядела более хрупкой и непреклонной, чем когда-либо. Отдав распоряжение, она пошла на склад проверить шкуры аллигаторов, растянутые на стене, а потом в конюшню, посмотреть, в порядке ли мулы. Бережно, словно горку посуды, проносила она через раскаленный двор груз своей ответственности; не существовало вопроса, на который она не могла бы ответить; при ее приближении грифы вяло снялись с места.

Она вернулась в дом к матери и сказала:

— Сегодня вторник.

— Разве, милая?

— Папа отправил бананы на берег?

— Понятия не имею.

Корэл помчалась во двор и позвонила в колокол. Явился индеец.

— Нет, бананы все еще на складе. Не было распоряжения.

— Отправить! — сказала Корэл. — И побыстрее. Скоро будет лодка.

Она достала амбарную книгу отца и начала считать связки, которые выносили. Связка — сотня с небольшим бананов — стоила несколько песо. Потребовалось более двух часов, чтобы опорожнить склад, но кто-то же должен был сделать эту работу, раз отец забыл! Через полчаса Корэл стала уставать: раньше она никогда не уставала в такой ранний час.

Она прислонилась к стене и обожгла об нее лопатки. Ей не казалось странным, что она находится здесь и занимается таким делом: слово «игра» было лишено для нее смысла. Для жизни требовалось быть взрослой. В одной из первых книжек Генри Бекли была картинка, изображавшая кукольное чаепитие. Смысл церемонии не доходил до нее, как предмет, которого она не учила. Корэл не понимала, зачем нужно притворяться.

— Четыреста пятьдесят шесть, четыреста пятьдесят семь…

Пот непрерывно катился по плечам пеонов, точно струйки воды из душа.

Вдруг она почувствовала резкую боль в животе. Корэл пропустила одного носильщика, однако попыталась выправить счет. Впервые она ощутила свою ответственность как бремя, которое висит на ней слишком много лет.

— Пятьсот двадцать пять…

Это была какая-то новая боль (на этот раз дело не в глистах). Но она не испугала ее, словно тело ждало этой боли, дозрело до нее, как созревает разум, теряя детскую наивность. Нельзя сказать, что из нее выходило детство: детство было чем-то, чего она никогда не ощущала.

— Все? — спросила Корэл.

— Да, сеньорита.

— Точно?

— Да, сеньорита.

Но она должна была убедиться сама. Прежде Корэл всегда работала охотно — ничего не делалось без нее; но сегодня ей хотелось лечь и уснуть; если не все бананы будут отправлены, виноват будет отец. Она подумала: нет ли у нее температуры — на горячей земле ногам было так холодно.

«Ладно», — подумала она и, перемогая себя, пошла в сарай, отыскала фонарик и включила его. Там, казалось, было совсем пусто. Но она никогда не бросала дело на половине. Корэл прошла к задней стене, держа фонарик перед собой. Откатилась пустая бутылка — она посветила на нее: «Сервеса Монтесума». Затем свет фонарика упал на заднюю стену: внизу, почти у самой земли, кто-то начертил мелом каракули; она подошла ближе: несколько маленьких крестов попало в круг света. Должно быть, он лежал среди бананов и пытался — механически — писать что-то, чтобы совладать со страхом: это единственное, что занимало его мысли. Девочка стояла со своей новой болью и смотрела на крестики; пугающая новость заполнила собой утро; сегодня все, казалось, было особенным.