Натюрморт с часами

Вид с Банстола на Дунай

Я вижу, ты пишешь, — говорит Мария, поднося к лицу исписанный лист бумаги. Коста было заговаривает, но словно теряет силу, слабеет, и стоит такой, меньше эритроцита.

Мария кладет страницу обратно в пачку, очевидно, не сумев ничего разобрать: это она, да? Коста кивает.

Что теперь будем делать?

Что? Нам надо открыть ту дверь. Там, в той комнате ключ ко всему.

Мария достает из лифчика сложенный в несколько раз лист бумаги, движением кафешантанной певички или обычной профурсетки. Молодой человек смотрит на нее с изумлением. Кто она на самом деле? — думает он, — похоже, я ничего не вижу (у меня только иногда раскрываются глаза), ослеп от наваждения: кто я, кто я.

Все вы ничтожества, — он слышит, как кричит пьяный беженец, он идет от двери к двери и колотит по ним коробкой, в которой позвякивает мелочь. Но Косте сейчас не до пересчета и проверки, потому что Мария уже разворачивает ту бумагу с прозрачными краями (как карту с обозначением зарытого золота), показывает ему пальцем на какие-то имена, даты, технику, размеры. Сначала он плохо понимает список (словно ему надо обнаружить метафизическое значение списка покупок в лавке колониальных товаров), здесь есть масло и гипс (и даже уголь), и, вообще, Коста довольно-таки рассеян в последние день-два, он, ей-богу, не привык к такому количеству новостей.

С левой стороны, — слышит он голос Марии, как будто издалека (голос усиливается, обморок, легкое помрачение проходит), — известные работы, из музеев, галерей, частных коллекций. Здесь, в середине, список тех «шупутов», которые в собственности Девочки, точнее, тех, которые, как предполагается, погибли в том страшном пожаре. А от этого я ожидаю чего угодно. Женская работа, Ожерелье Мадонны, Запретный город, Рассказ о слабости, Спящая Девочка, Обнаженная Девочка-все. это названия неизвестных произведений Шупута, которые я восстановила, роясь в его письмах (он писал их, как ненормальный, всем), уже сейчас гарантирую, что будет открытие, оно представит его в совершенно ином свете, по сравнению с устоявшейся историей о лирическом экспрессионисте в путах социальных мотивов. Это будет Шупут мечты, это будет его poesie brute.

И все это за той дверью, или где-то здесь, — Мария широко проводит рукой, подняв голову, словно принюхиваясь.

Перед Костой был таинственный каталог картин, он выглядел, как затертое меню несъедобных блюд. Может быть, это любовное письмо, только к нему нужна книга кодов? Мария молча протягивает руку и аккуратно складывает список. Приостанавливается, словно не знает, куда деваться, и, подождав немного, застегивает пуговицы, спрятав глубокую пустоту между грудей, он, вздыхая, поцокал языком. Она одной рукой поднимает вверх волосы и становится похожа на мгновенную зарисовку.

И где нам взять топор, — прерывает Коста ночную грёзу. — Предположим, я украду у старухи ключ, что тогда делать с картинами, если они есть, и с ней? Надо ли мне где-то добыть топорик, — насмешничал он, корча ледяные рожи.

Марии начинает казаться, что от него не будет толку, просто придурок, со случайной фамилией Раскольников, она запускает ручку инфанты (которую уродовали обгрызенные ногти и неопрятные лиловые заусенцы) в мешок, который лежит на полу, как большое разоренное гнездо, и достает из него шестигранный флакон, поворачивает его к свету и заговорщицки подмигивает. Коста хотел прочитать то, что с боков было написано золотыми буквами, но этот угловатый алфавит ему неизвестен, а буквы словно стараются растрепать пучок солнечных лучей, это было так легко, и он просто моргал в ожидании, в бессилии.

Она любит, когда я ее крашу, ты видел. Я всю ее вымажу этой краской, которая забьет ей поры. Она умрет от удушья во сне, так казнили в Древнем Риме, — доверительно шептала маленькая отравительница, ночная сестра Борджиа, и никто не мог бы поклясться, шутит ли она, или убийственно серьезна.

Пойдем, — тянет ее Коста нетерпеливо, у него начинается клаустрофобия, только бы выйти из этого помещения, — пойдем вниз, я попробую еще раз, проволокой, плечом.

Не получится, — говорит Мария и садится к нему на колени, чтобы быть ближе к его страху, к угрызениям совести, продолжать нежно мучить его, — она обычно в это время возвращается, не стоит начинать, застанет нас наверху. — Я слишком слаб для всего этого, — мелькало у Косты Кретина в голове, когда он тонул в убаюкивающем величественном аромате, он чувствовал, что девушка на него давит, сминает его, чтобы он не смог перенести ее через порог дома. Я не для жизни, так он себя меланхолически уверял, и она, конечно же, может слышать мое бедное сердце.

Что ты ерзаешь, я слишком тяжелая?

У меня затекают ноги, — признается наш муж, не мальчик. — Подвинься чуть-чуть. Но Мария уже встала и потягивалась на свету. Наверное, она меня презирает, — жалел себя молодой человек, все бы отдал, чтобы узнать, о чем она сейчас думает. Однако девушка молчала, по ее лицу ни о чем нельзя было догадаться, водила пальчиком по пыльным часам, круглый циферблат которых одноглазо таращился с комода. Теперь он все внимание устремил к той, теперь уже старой газете, раскрытой на странице объявлений и частично еще сохранявшей форму трубки. Но ее не привлекает ни одна из тщательно выверенных приманок, тонкий интеллектуал-полуалкоголик, тот, что обещает, что ремонтирует всё, кто-то, дающий взаймы без ограничений, еще один, обеспечивает гейш для сопровождения, или еще один, предлагающий визы в рай, ничего из этого Мария не видела, из-за мелкого шрифта или из-за своей идефикс, мы не знаем, но она уже уткнулась ногтем (или тем, что от него осталось) в соседнюю страницу, почти проткнув ее насквозь. И как она хохотала и глумилась, показывая пальцем на фотографию ни в чем не повинного покойника, там, где шли друг за другом некрологи! — Ну, надо же, умер и сам Чкаля, и ты припоминаешь все его «а-а-а» и «бе-е-е», — но все равно нехорошо над этим «с печалью сообщаем», над этой маленькой картой могилы, так безобразно разевать пасть, — думал Коста, отодвигаясь с негодованием, а она всё подсовывала ему под нос газету и показывала на мужчину, который, он мог бы поклясться, не был даже местным комиком. Лицо покойника не выдавало в нем душу компании, фотография была с удостоверения личности, хорошо были видны водяные знаки в уголках, человек был в годах, очки, глубокий пробор с правой стороны, и он мог быть кем угодно. Может быть, дело в патетической позолоте текста, — предположил Коста, а дамочка прямо задыхалась, но беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться, — это обычное сообщение о времени и месте похорон, без тоскливо-смешных апострофов, к которым склонны очевидцы. Наконец, смех девушки превращается в гримасу, которой она заканчивает эту историю.

Я недавно встречалась с этим человеком. Нас было несколько писателей, это была экскурсия в виноградник Девочки, ты еще о нем наслушаешься, можешь мне поверить. Тебе известно, что Девочка решила завещать две виллы с участками нашему обществу писателей. Понятия не имею, к чему такой великодушный, и, согласись, глупый жест. Так или иначе, она меня пригласила, сообщила, я сказала этим, в правлении, и вот, представь себе, я, и еще двое, пробиваемся сквозь заросли, пустыню и девственный лес. Виноградник с незапамятных времен принадлежал ее семье, а находится он на выезде из Сремски-Карловцы, прямо у подножия Банстола, там еще какая-то колонка. Направо поднимаешься в гору, слева Дунай, за железной дорогой, но и тут надо повернуть влево, пройти метров двести по насыпи, и вот — ворота, скрипят, как живые. Эти наши решили, что здесь будет дом творчества, для писателей или художников. Виноградник многое повидал, с тридцать четвертого и до самой войны, каждое божье лето сюда приезжал Богдан Шупут, припоминаешь, любимчик Мило, подышать, подкормиться и поработать.

Девушка быстро разворачивает список работ Шупута, постукивает подушечкой пальца по той, Карловацкий виноградник Йовановичей, рядом с которой было примечание «сгорела в пожаре», и качает пальцем.

Нет, нет. Есть виноград, сорта сланкаменка-пловдина, мускат гамбургский и потрогизер, есть «ядовитый француз», «козье вымя», еще какие-то, все нетронутое. Но этот маленький буржуазный рай, где бедняга Шупут получал свои подачки и отвечал на приторноунизительное гостеприимство картиной-другой, от которой господин доктор, не удосуживаясь дождаться, когда Богдан отвернется, отмахивался и морщился, ожидая, что юношеский меценатский порыв его сына, наконец, иссякнет, и он твердой рукой возьмется за скальпель хирурга, избавляясь от лишних аппендиксов, зашивая выпавшие грыжи, осененный, разумеется иконой Св. Георгия, который хмуро царил в операционной их частной клиники, где отдали концы многие видные горожане Нови-Сада, так вот, этот виноградник, подслащенный дубликат Чехова, был местечком для наслаждений, это точно, тогда, в тридцатые (мне Девочка все уши прожужжала), но теперь это была даже не тень тени, с ветхими домами, из пола которых пророс бурьян, с одичавшей лозой и непролазными зарослями, с необозримыми тучами комаров, взлетавшими с перегретой реки. И, что еще хуже, над имением взгромоздилась официальная мусорная свалка, словно какой-нибудь Молох, по которой ползают оборванцы, как у Пазолини. В дом из красного кирпича (тут когда-то жил смотритель виноградника, служивший у Йовановичей) вселились какие-то беженцы, которые сначала спустили на нас собаку, а потом замучили своей жалобной историей. Второй дом едва сумели открыть, сломав висячий замок, а потом чуть не задохнулись от вони, там оказалось что-то бесформенное, может быть, кошка провалилась через крышу или дымовую трубу и бесславно скончалась посреди комнаты. Под верандой мы нашли свежий холмик и полчаса обсуждали, что нам делать, безобидное ли это дело, или полицию вызывать, а тут как раз и беженцы к нам опять привязались, но это отдельная история.

У меня от всего этого разболелась голова, да еще комары так постарались, что я опухла до неузнаваемости, чесалась так, что хотелось нырнуть в Дунай или содрать с себя кожу, и я принимаю решение закончить с инспекцией, в конце концов, свое дело я сделала, оставляю членов комиссии с этими человеческими руинами, разумеется, всегда найдется бутылка ракии, которая никому не противна, а я отправилась домой, смазывая комариные укусы дико дорогим одеколоном (только он у меня был с собой, как образец), потом долго плакала, когда получила счет. Прошла мимо всех отбросов не дыша, затыкаю горлышком флакона то одну ноздрю, то другую, миновала всех фовистических псов, которые подло скалились (я использую старый трюк: наклоняюсь к земле, как будто поднимаю камень, и это срабатывает), и, наконец, выхожу на асфальт, на царскую дорогу.

Нигде ни души, до автобусной остановки — о-го-го. Что делать, иду за поворот, и вижу — у колонки человек. На это я и надеялась, чтобы не идти по пустоши. Он открыл дверцы машины, наверное, умывался, протирал знак Д на ветровом стекле, полулежа на сидении, босые ноги выставил наружу, а носки в ботинках поставил перед дверцей, если внезапно машина тронется, то он их забудет. Судя по всему, вахлак, но не по лицу, лицо приличное, щеки выбриты, до мальчишеской гладкости, ногти-то стрижет щипчиками, а потом без конца их подпиливает, вижу, что умеет повязать галстук. Я хочу подойти к воде, и мне будто бы трудно обойти лужу, натекшую из колонки, он говорит, убирая ножичек и пряча в карман кусачки: сюда, барышня, здесь пройдете. Улыбаюсь, подставляю руки под холодную воду, спрашиваю, а вы не в Нови-Сад, попив и вытерев подбородок. Не пейте эту воду, ни в коем случае, говорит человек озабоченно, ходит желтуха. О, говорю я и прикрываю рот ладошкой. До Нови-Сада, конечно, можно и дальше, если возможно, будьте любезны, а сам поднимает замочек, слегка, двумя пальцами, как будто теребит за ушко именинника. Сажусь рядом с ним, я прямо счастливая женщина, принимаю предложенную lucky strike. Чем дама занимается, спрашивает господин вежливо, без иронии или заметных задних мыслей, все в порядке. Пишу, отвечаю. О, это моя давняя, безответная любовь, говорит он, но можно ли на это жить? Не будем себя обманывать, невозможно, я продаю вот такие вещички, отвечаю ему, показывая тушь и тени. Сегодня мы все, в силу обстоятельств, любители. Знаете, поэзия больше никого не интересует, по крайней мере, до такой степени, чтобы купить и читать. Когда-то, говорят, у писателей была аудитория, но теперь ее нет.