Так было

Дальше шли какие-то обрывки сознания, собрать которые в единую цепь событий не было никаких сил. Кто-то поднял ее на руки и положил на кушетку. Когда с нее снимали одежду, Ниночка плакала и еле слышно шептала «не надо», пытаясь удержать ослабевшими руками платье. Она все время слышала ненавистную немецкую речь – и, что было не менее страшным, говорившие были мужчинами. Боже, какой это был стыд, смешанный с ненавистью! Даже боль не могла его приглушить. Даже понимание того, что что-то пошло не так. Временами Ниночка впадала в забытье, и тогда ей чудилось, что у нее родился сынок, который, как князь Гвидон, сейчас поднатужится, встанет на ножки и разбросает всех ненавистных фрицев по углам. Но изматывающая боль не давала ей забываться надолго.

Кто-то из докторов нажимал ей на живот, и Ниночке казалось, что они хотят убить ребенка. Пульсирующая боль подталкивала ее к действиям, подсказывая что делать, и Ниночка тужилась изо всех сил, но сил было маловато. На живот нажимали все сильнее, а боль переползала все ниже, и за ней – мужские руки, от чего у Ниночки все переворачивалось внутри, и в прямом, и в переносном смысле. Бог знает сколько часов прошло, с тех пор как распахнулась дверь сестринской – за окном стемнело, наступила ночь. У измученной роженицы не осталось сил даже отреагировать на сдавленный детский крик, который наконец зазвучал в палате, неожиданно ставшей родовой. Едва взглянув на крошечное, неестественно выгнутое и измазанное кровью тельце, Ниночка впала в долгожданное забытье…

И потянулись дни, в которых новоиспеченная мама никак не могла найти ни себя, ни своего ребенка. Она даже не знала кто у нее родился – незнакомое слово Mädchen ни о чем ей не говорило, а это было последнее что она услышала, будучи в сознании. Иногда в полузабытьи до нее доносились разговоры санитарок, которые ухаживали за ней, но Ниночка была как тряпичная кукла, не способная без посторонней помощи даже руку поднять, не то что понять смысл сказанного. Ей пытались показывать дочку, которой соорудили крошечную кроватку из картонной коробки, но она ни на что не реагировала.

На третий день санитарка тетя Тоня принесла бульон и поставила перед собой цель влить его в Ниночку во что бы то ни стало.

– Ничего, голуба моя, все образумется. А зараз треба поїсты. Набратися сил, и топать отсель. Ишь ты – разлеглася! Пора и честь знать! Дома, поди, вже с ума сходять – не знають где ты. А ты тута як на курорти отдыхашь! Нууука, открывай глаза-то! Треба поїсты! Так все проспишь – скоро доча встане та домой сама піде! Як тебе здесь вообще залишили – ума не приложу! Этот, очкастый, сам распорядился…

Так Ниночка впервые узнала, что у нее родилась дочка. С усилием глотая горячую соленую жидкость, она жмурилась и пыталась рассмотреть все вокруг. У стены были стопками сложены матрасы, каркасы кроватей стояли друг на друге до потолка, крошечное окошко занавешено простыней. Роль послеродовой палаты выполнял сарай.

Откуда-то снизу, как будто из-под кровати, раздалось кошачье мяуканье. Тетя Тоня поставила чашку с бульоном на пол и подняла что-то крошечное, издающее эти мяукающие звуки.

– Це вона, твоя красавица. Маленька, але ж бачишь скїльки силы – як за жизь-то держится, а?

На руках у тети Тони был белый сверток с абсолютно красным пятном лица и широко раскрытым ртом. Тетя Тоня положила ребенка Ниночке на грудь.

– Ты последи за ней, голуба моя, я щас молока принесу, їсти вона хоче, пора вже кормить-то.

Ниночка почувствовала, как под еле весомым детским тельцем тяжестью наливается грудь. Качнула головой.

– Я… покормлю…

Слова прозвучали как скрип половицы – также тихо и шершаво. Тоня присела на кровать и помогла Ниночке приложить ребенка к груди. Девочка с жадностью ухватилась за источник пищи, и Ниночка поморщилась от боли. Из-под пеленки выглядывала прядь огненно-рыжих волос – Ниночка сморщилась сильнее – папашино наследие…

Через три дня Ниночка вышла из госпитального сарая с крошечным, относительно белым свертком на руках. Пошатываясь она медленно шла по улицам, часто останавливаясь чтобы отдохнуть. Вслед за ней поднимался весьма ощутимый шлейф любопытных взглядов и тихий шепоток, но Ниночке было совсем не до того. Главное – дойти до дома.

– Аааааа, явилася, шлюха курляндска??? Со свїим выродком??? И таперича, значица, мы тоби кормить довжны??? И вот це теж???

Маруся попыталась выхватить у Ниночки сверток, но та присела на корточки и закрыла ребенка собой.

– Шо, в больничке у фрицев п…дой своей помаячила, а теперича к нам??? Ах ты, курва!

– Маруся, залишь її!

Мать вышла из дома на крики, остановилась в дверях.

– Не бачишь, шо плохо ей! Шо ты накинулась как муха на гнилое мясо? Це ж твоя сестра!

– Вона нас позорит, а ты її защищаешь?

– Очнися, убогая! Обернися вокруг! Перед кем позорит? Кого ты в позорщики записала-то, а?..

Ниночка сжимала свой драгоценный сверток все крепче и крепче, пытаясь головой зарыться в пеленку, чтобы ничего этого не слышать. Даже детский плач не мог остановить потоки брани…

И потянулись страшные времена. Хотя, казалось – куда уж страшнее. Еды было все меньше, погода была все холоднее, немцы все злее, война все ощутимее. В селе почти не осталось мужчин, – и стариков, и детей-подростков – всех забирали в лагеря. Но маленькая рыженькая девочка ничего об этом не знала. Она училась переворачиваться на бочок, ползать, вставать, делать первые шаги и произносить первые слова как любой другой ребенок. Она очень быстро поняла, что плакать нельзя, просить ничего тоже – все равно не дадут – в крайнем случае, будут плакать в ответ, да и только. Но у дяди повара, который прятал ее в подвале во время бомбежки, есть хлеб и очень вкусные белые кубики. Как-то он отдал им с мамой ведро старой картошки – такой же сморщенной, как бабулино лицо – и мама приготовила очень вкусные картофельные оладьи. А дядя доктор смастерил для нее тряпичную куклу и подарил конфету в красивой обертке – мама плакала, когда малышка показала ей свои сокровища, но отобрать не посмела. Она сказала, что с конфеты можно снять красивую обертку и съесть то, что внутри, – будет вкусно, но девочке это показалось кощунством.

Ниночка и сама видела, что ее рыжеволосое чудо способно вызвать улыбку на лице у любого, и ненавистные фашисты не были исключением. Непонятно почему, но при имени Люда они морщились – гораздо позже Ниночка узнала, что в немецком языке слово Luder имеет крайне неприглядное значение. Сами собой подобрались производные формы имени – Людана и Мила. Казалось, эта девочка была единственным источником света в поселке – ее звонкий, заливистый смех был настоящим чудом для всех окружающих. Поразительно как часто она смеялась – определенно больше чем все жители и захватчики в округе вместе взятые. И все они непроизвольно тянулись к маленькому солнышку. Она была крошечная, – казалось, едва доставала до колена взрослого человека, – рыжие кудряшки шаром охватили голову, как пушинки на одуванчике – в свои почти три года такая самостоятельная и шустрая!.. И смех – как будто колокольчики звенят.

Но годы шли, и война не отступала. Как мало людей оставалось живых – для маленькой девочки они просто исчезали, стирались из памяти. Вот и прабабушка исчезла, стерлась. Она лежала в кровати – все морщинки бледные, глаза закрыты, и ничего не говорила. Потом ее увезли… и ничего не осталось, даже воспоминания куда-то ушли вслед за ней.

Все ближе гремели взрывы, линия фронта неумолимо приближалась – советская армия освобождала оккупированные территории. И когда дошла очередь до несчастной Шотовки – те немногие ее жители, которые остались в живых, радовались из последних сил.

А маленькая девочка не понимала, что происходит, и куда пропадают люди, которые ее окружают, почему их становится все меньше. Почему мама, бабушка и даже Маруся плачут, и где теперь дядя повар со своими вкусными белыми кубиками? И почему во дворе кухни висит какое-то чучело в его одежде? Мама боле не пускала туда, а со двора никак не разглядеть…

Но вот случилось настоящее чудо – вместе с освободителями пришел домой дедушка – Мила никогда его раньше не видела, но полюбила всем сердцем. Как и он ее. Стоило им только увидеть друг друга – и стало понятно, что это настоящая любовь. С первого взгляда и до последнего вздоха. У Игната была забинтована правая рука после ранения, но крошечную внучку он легко подхватил одной левой.

– А-ну, залишь дитину! Вiд тебе разить як из отхожого мiсца, вши скачуть як блохи на собаци! Усi ласки та прелести тильки пiсля оброботки!

И жена Паша, стараясь спрятать слезы, вышла на крыльцо, держа в руках скалку, которая уже давно перестала выполнять свое прямое назначение. Это действительно был ее Игнат. Он вернулся. Она быстро подошла к нему, обронив скалку, и с силой притянула к себе, не сдержав слезы. Так и стояли они, обнявшись и заливаясь слезами, пока Мила не уткнулась в их колени, вызвав очередной всплеск негодования со стороны Паши.

– Да погоди ж ты! Дай прийти в себе…

– Паша, я на хвилинку… Ще рано мне до дому… Ще повоюемо…

– Господи!.. Ну скiльки ще!..

Как много этих «сколько еще» прозвучало за последние годы…

Война доживала свои последние дни, и, как будто понимая это, – зверствовала все неистовее, все беспощаднее. Калечила тела и жизни, разрушала семьи, целые поселки и города. Казалось, сил не хватит, чтобы дожить, дотянуть до победы. И когда она, наконец, пришла, люди плакали. От бессилия, потому что нельзя вернуть все потерянные и искалеченные жизни, от усталости, от невыносимой боли, от безысходности – потому что все вокруг разрушено… как мало места осталось для радости в этих слезах…

Вернулись домой искалеченные, переломанные солдаты, и по крупицам начали восстанавливать свои жизни и дома, которые никогда уже не будут довоенными. Сосед Виктор пришел прямиком к Близнюкам, и рухнул на колени перед Маруськой, а потом надел ей на палец вместо кольца ржавую чеку от гранаты. Все опять плакали, и маленькая Мила опять не понимала почему.

Вернулся домой Игнат – теперь уже насовсем, принес за пазухой крошечного черного котенка с обгоревшими усами – подобрал где-то по пути. Вручил свою находку маленькой внучке, и велел: «ти про нього подбай, доню, він зовсім один».

И началась послевоенная жизнь. Человек – удивительное существо, он может самоизлечиться от множества болезней, может собрать себя буквально из кусочков, и начать строить свои мир заново, шаг за шагом, деталь за деталью. Так и жители Шотовки – уже через пару месяцев жизнь начала возвращаться в, казалось, обреченную деревушку. А через полгода кое-где на улицах повырастали наспех сколоченные домишки вместо сожженных и разрушенных немцами. Мужики работали в поле, бабы живенько суетились по хозяйству – даже ребятишки играли, все чаще слышались их задорные голоса. Рук, конечно, не хватало, а еды – и подавно, только после победы над фашизмом это казалось какой-то ерундой, не стоящей внимания.

Но пришел 1946 год, а вместе с ним – страшный голод. Урожай на полях добила засуха. Невыносимая жара держалась все лето, не давая работать даже тем, у кого были силы. Посевы погорели, оставив людей один на один с приближающейся зимой. Холода нагрянули совершенно неожиданно, осень как будто решила не задерживаться в этот раз – заглянула на недельку всего. Мороз железной хваткой уцепился за дома, прогнав из них последнее тепло. И опять в деревни и города пришла смерть, наступая без разбора на молодых и старых, сильных и слабых, веселых и нелюдимых. Собирая этот страшных урожай, смерть гладила свою паству по головам, и все ощущали ее ледяные прикосновения. Страшно стало жить. Нечего было ждать, не во что верить. И маленькая Мила заболела.